Полынь

Она со вкусом полыни. Горькая, мерзкая, тошнотворная, как раз для борьбы с духами подходит, но манит, зараза, дурманит, притягивает, опутывает собой точно удавками, и не спастись от нее больше, не вырваться, не изрубить мечом сердце в крошево, глядя бесстрашно в дьявольские зеленые глаза… Лютому самураю они снятся в жутких кошмарах. Каждую ночь. С их первой встречи. А прежде его захватывали в плен сны о громких победах. Эхо войны теребило спящие вены, звон мечей не покидал ушей ни на миг, а в единственном глазу даже под тяжелым веком горело истовым пламенем боевое безумие. Генерал Джируга. Великий, ужасный, беспощадный. Слава о нем опережала его армию и наводила трепет в незахваченных еще провинциях: дикий и жестокий, он расправлялся с противниками хуже взбесившегося тигра, а их семьи и деревни грабил, вырезал, сжигал под корень, чтобы даже бурьяном не поросло, и только смерть устраивала там ристалище. Джируга морщит лоб, широко раздувает ноздри, ворочается на походном матрасе: торжество отпускает его грезы, когда он впервые получает отпор при замке Хангаку. Три тысячи против его десяти, а во главе — баба; он не мог проиграть никому. Не ей. Белые доспехи, меховой плащ, шлем с витыми рогами, а в прорезях — упрямый твердый взгляд зеленых глаз; как же ему захотелось их вырвать! Три месяца осады, неприступная твердыня; дочь князя, словно начитавшись военных трактатов, преуспела в стратегии и сумела чудом сдержать врага на подступах к родовому замку. Джируга жаждал камня на камне от него не оставить, обратить в пепел всех и вся, в крови утопить непокорную провинцию Хангаку, а ее правительницу… Нет, не убить, смерти он ее так сразу не отдаст. Смерть — слишком легкая расплата за нанесенное мужчине-воину оскорбление. Он скрипит зубами, в который раз видя во сне их финальную схватку. Копье против нодати. Черный ретивый конь против грациозной белой лошади. Словно демон против богини, мужчина против женщины, и будто пекло схлестнулось с небом в борьбе за господство на этой земле… Но добро побеждало зло лишь в сказках. Когда боевая девка в запале битвы поразила Джиругу копьем и сбила им с коня, он обезумел. Ярость, ненависть, зависть — всё смешалось в нем ураганом, и он одним махом подсек кобылицу простой крестьянской косой, попавшейся под раненную руку. Точно шинигами он потащился забрать душу противника и дважды поразил ее острием серпа: сначала в ляжку, а сломав копье, когда эта овца упала, всадил лезвие ей в плечо. Он отомстил за удар с лихвой. Спящий самозабвенно скалится от высшего удовольствия… Тогда он намотал на руку ее длинные патлы, протащил побежденную по земле через весь двор и всеми ребрами по лестнице замка, наверх, на самую крышу. Пригвоздив к стене острием косы под ключицу, он хотел напоследок поразвлечься с этой полоумной, возомнившей, что победила его, но ее сцепленные добела губы почему-то привлекли его хищный взгляд. Джируга провел по ним языком. — Горькая, — цокнул, сплюнул и насмешливо взглянул с высоты своего двухметрового роста: — Гордая? Она по-прежнему не издала и писка, хотя из ее ран лилась бурная кровь. — Что ж, посмотрим. — И вновь сунулся ей в лицо — впился болезненным поцелуем, чтобы знала место, чтобы аж до крови. Его колкий язык без труда ворвался ей рот, когда пальцы жестко сжали тяжёлый подбородок. Крепко сбитая, отнюдь не хрупкая, с развитыми мышцами и волей во всех жилах. Она немо упиралась — тело вытягивалось струной, — даром что пригвожденная, но самурай до конца. Вязкая слюна оставила след от шеи до ложбинки пышной груди — пришлось повозиться с латами цвета некогда славного дома, но победителям доставалось всё или ничего. Джируга разодрал запах кимоно и исподнего, коснулся девственной кожи вымазанными в крови и грязи пальцами, оскверняя единственное, что оставалось у этой дуры, вздумавшей поравняться с мужчиной. Честь для одних — всё, для других — ничего, и для грозного генерала она весила не больше, чем пыль на его варадзи, не больше, чем ворох упавших к его ногам чужих штанов и прочих тряпок. Полная победа — единственное, что имело значение. Она вскрикнула, только распаляя в его зверином сердце жажду: запах нетронутой крови опьянил его больше, чем едва уловимый запах сушеной полыни в узелке на ее шее. Джируга презрительно хмыкнул и сорвал последнюю вещицу с тела воительницы, которая наконец-то сдалась и издавала жалобные визги. О, эти звуки заглушали даже непереставаемый звон мечей в его ушах. Боль — лучшая музыка для изувера. Слезы с щек утоляли лучше чем горечь с губ. Полное унижение услаждало эго и открывало путь к новым страшным свершениям. А она принялась молить убить ее поскорее… — Что? Уже не такая гордая? — истошно хохотал он и только резче входил в нее, теряя разум от перекошенного муками лица напротив. А она пыталась воззвать к его здравому рассудку… — Молчать! Побежденным слова не давали! — впадал он в дикий восторг, вновь и вновь, добавляя к ранам от косы на теле россыпи синяков и полосы царапин. А она перешла на угрозы, обещая являться ему и после… — Сдохни, сдохни, сдохни, — не слушал Джируга, толкаясь в исступлении, как в последний раз; она и впрямь начала ему надоедать — без языка ей было бы лучше. Но он просто сбросил ее со стены замка. С самодовольной ухмылкой проследил, как кровь грязной лужей медленно растекалась вокруг ее треснувшей черепушки, и всё, что портило вид этой картине — бесстрашный взгляд окаменевших глаз. — Вырвите ей зенки напоследок! — крикнул он солдатам, сбежавшимся на шум внизу, а сам поднял вымокший в крови его жертвы узелок с сушеной травой. — Тебе это уже не поможет, — оскалился он и завязал тот на шее как трофей… Она точно сгинула, а его впереди его ждала еще вереница непокоренных замков, деревень, и это он сам превращал людей в призраков в считанные часы. Джируга дергается со сна, как ужаленный, и непонимающе пялится в темный потолок палатки. Похоже, ржание гарцующих лошадей разбудило его еще до рассвета. Никто в его армии не мог угомониться без войны, даже животные, а генерал и подавно. Он сплевывает набок, широко зевает и долго потирает повязку на пустом глазу — фантомные боли не отпускают, как и эти дурные сны о девчонке-чуть-не-одолевшей-его. Сколько прошло с той поры: месяц, год или столетие? Иногда Джируге кажется, что он сражается вечность. Усталости он не ведал, но чувство насыщения тоже куда-то исчезло. Битвы, смерти, смерти, битвы, в глазах менялись только пресные пейзажи. Джируга сжимает в кулаке потрепанный узелок с полынью и вспоминает тот единственный раз, когда получил что-то большее, нежели победу над тысячами. Зеленые глаза, горькая на вкус, несломленная, но как же упоенно красиво разлетелись ее мозги, когда он таки ее победил. — Н-е-л-л-и-э-л, — протягивает он засевшее в памяти имя, кривясь от оскомины: внутри груди что-то жжет, и генерал точно знает, что это отравленное сердце отчаянно хочет хоть раз с ней схлестнуться. Фырканье лошадей усиливается, и они дружно выбивают копытами, поднимая пыль. Это уже бесит, и генерал, закашливаясь, хрустит костяшками в сжатых кулаках. — Угомонитесь там, а то на мясо пущу! — рыкает гневно он, и кони вскоре впрямь затыкаются как по команде, один за другим, словно кто по очереди перерезает им глотки по его велению. Джируга раздраженно выдыхает и встает с футона. Спешно одевается, нервно завязывает все шнурки в узлы, рваными движениями натягивает на ноги и руки щитки, затем взваливает на плечи тяжелые доспехи, надевает шлем и решительно одергивает занавесь палатки — пора в новый бой… — Неллиэл?! — И краска откатывает с его лица. Она улыбается как живая. Как невинное дитя смотрит на него огромными выпученными глазами — отчего-то они у нее есть снова. Кровь стекает теперь не из ее плеча, ноги, ключицы — кровью по самые локти обагрены ее руки, выпачканы будто новенькие латы, выкрашены в грязно-бурый мех ее плаща и длинные волнистые волосы. Джируга мельком замечает за спиной у странной ночной гостьи мертвую тишь и то, как в отблесках догоравших костров кое-где виднеются освежеванные тела его некогда славного войска. — Т-ты!.. — скрипит зубами генерал, словно песок по ним перегоняя. Он хватается за меч за спиной, но его запястье перехватывают и с легкостью выкручивают в сторону, без смены улыбки ломая кость выше дальше. Джируга отпрядывает в сторону: левой он сражается не хуже, но нодати входит в грудь наступающей на него Неллиэл постепенно и легко, точно в большой рисовый пирожок или… в невесомое облако. И до Джируги вдруг доходит. — Нет. Нет! Что за бред?! — он истово мотает головой. — Ты не можешь быть призраком! Девушка лишь загадочно улыбается, подступая ближе, и ближе, и ближе. Расхристанная и дьявольски самоуверенная. С каждым шагом всё отчетливее на ее щеках, шее, груди проявляются синяки, ссадины, следы от зубов, оставленные им когда-то, но сейчас они свежие, краснеющие под кожей и кровоточащие там, где кожу намеренно сдирали побольнее. Джируга стискивает рукоять нодати крепче и желает раскроить пополам этого демона, но Неллиэл спокойно удерживает рукой взмах, в который вложена недюжинная сила великана. От Неллиэл пахнет смертью и превосходством. Она виновато улыбается и пожимает плечами, когда лезвие длинного полевого меча заканчивается, и гарда его останавливается в ложбинке между ее большими грудями. Неллиэл задумчиво смотрит на это, потом поднимает глаза на своего убийцу, и Джируга видит в них — ничего: ту же пустоту, что и у него под повязкой. Он дергается рефлекторно назад, словно испугавшись противника, словно решив впервые сдаться, словно его рука устала наносить удары, но его ребра тут же ломаются с хрустом, и чужие пальцы смыкаются вокруг замершего сердца без каких-либо колебаний. Джируга глядит с лютой ненавистью на своего победителя: чертов слабый человеческий орган, такая позорная капитуляция! — Встретимся по ту сторону, — последнее, что произносит жестокий генерал, а потом его ненужный трёп запечатывают губами. Они со вкусом полыни. И амулет от злых духов с сушеными душистыми стеблями не срабатывает.