Счастливы вместе

В маленьком двухэтажном домике вдовы Клюшо, что на окраине Олларии, посередине второго этажа под балдахином черного бархата стоит огромная дубовая кровать. Это исключительно красивый и качественный предмет интерьера – во всех отношениях не подходящий для затрапезного жилища вдовы. Откуда он тут взялся, знают лишь двое – те двое, что регулярно наведываются в этот домик, чтобы ночи напролет испытывать роскошное ложе на прочность. Как именно и по каким резонам они сошлись, не знают до конца даже они сами. Что вовсе не мешает им прекрасно проводить время... — Представь себе, Жуан, когда я был совсем юным и зелёным… Любовника постарше зовут Хуаном Суавесом. Управляющий столичным особняком герцога Алва. Сорока с небольшим лет (точнее никто не может сказать, включая и мать Хуана). Высокий, сильный, широкий в плечах и убористый в бедрах, со смуглой кожей бронзового оттенка. Хуан представляет собой редкое, почти революционное исключение из сословия кэналлийских торговцев и ремесленников, к которому принадлежит по рождению. Кэналлиец умён (это читается во взгляде, когда Хуан не прячет его), благороден душой (такое, конечно, не спрячешь) и даже несколько утончён лицом. Ах, если бы не грубость манер, впитанная с детства и подкрепленная долгими годами службы в торговом флоте, из этого человека мог бы получиться вполне убедительный природный рэй, а то и настоящий владетельный дор. Моральные качества вполне к тому располагают, и даже склонность к гайифcкой любви Хуан питает не из грубой всеядности, к которой склонны моряки, но по велению природы — он умеет ценить в мужчинах внутренние свет и красоту, а не только лишь их статус, ум и богатство. — Теперь, стало быть, зрелый и спелый? — перебил любовника Хуан. И усмехнулся уголком рта, чтобы показать, что пошутил. Дор, кажется, его понял. Ну, по крайней мере, не рассердился на грубоватое замечание. Молодой любовник Хуана — Джастин Придд, — тоже представляет собой исключение из многих правил. Начать с того, что он исключительно красив — природа наградила герцогского сына телом изящным и мужественным, как у лучших гальтарских скульптур, и этого ей показалось мало: классическое совершенство черт Джастина как нельзя лучше оттенено глазами чарующего фиалкового цвета и вьющимися каштановыми волосами. Однако за ангельским фасадом скрыт до поры до времени горячий, истинно бунтарский нрав. Наследник одного из влиятельнейших вельмож государства с ранних лет не желает оправдывать чьи-либо надежды, будь то глава семьи, общественное мнение или сам король. Всем принесенным клятвам юноша хранит верность, но в остальном полагает себя свободной личностью (ужасный вольнодумец!) и намерен жить сообразно своим желаниям (опасный мечтатель!). Желания Джастина порой весьма причудливы (вы, верно, не удивлены), и одним из самых странных и горячих было стать оруженосцем Рокэ Алвы. Желание сбылось, и под защитой прославленного безумца возмужание прошло как по маслу — к двадцати двум годам Джастин Придд из вздорного подростка благополучно превратился во вздорного офицера, звезду светского общества, и… любовника Хуана Суавеса. Впрочем, о последнем известно лишь домику госпожи Клюшо и кровати в нём. — А ты язвителен сегодня, дружище! — воскликнул Хустин с веселым удивлением. — Мне бы не помешало перенять немного твоих острот. Поделишься? — и дор запечатал губы Хуана долгим глубоким поцелуем, хозяйничая внутри влажным юрким языком. А потом как ни в чём ни бывало продолжил вещать с того места, где был прерван. Таков он был, соберанов любимец: с толку не собьешь, а с бестолку тем более. — Так вот, я совсем не знал вашу кэналлийскую породу. Черпал знания в любовных романах — читал их с сёстрами, якобы им на радость. А сам, веришь ли, трепетал! Что ни книга, то обмирание от затаённого восторга, вот тут… — дор взял руку Хуана в свою и приложил к животу ниже пупка, туда, где курчавилась дорожка мягких рыжеватых волос. Хуан охотно пригладил их, а когда доходило до дела, так и вылизать был не прочь. Дор от такой («животной», как он говорил) ласки сам не свой ходил: по десятку дней стонал, как бы повторить сие счастье. Да только чем больше стонов, тем дальше приходилось снимать апартаменты, а у Хуана не то чтобы много времени было на шляние по окраинам. На службе соберано бездельники не задерживаются… Зато уж как выбирались с дором офицером в домик мамаши Клюшо, как падали в мягкую койку, нарочно Хуаном купленную — всё успевали. И поебаться, и помиловаться. И поболтать вот… — …и всё множество романов о южных героях, милый мой Жуан, логично разделить на два типа — сухопутные приключения и морские… — продолжал вещать дор Хустин. — В первом типе произведений героями выведены знатные рыцари-южане, в блестящих доспехах, и непременно с шадами на фамильном древе. Признаться, сам не знаю почему, но меня куда больше пленяли образы южан-мореплавателей. Благородные марикьярские корсары, воюющие с морисками — о, я не мог дождаться часа, когда сестры садились за чтение таких историй. Я устраивался у окна, так, чтобы лицо было скрыто тенью, и слушал, слушал, слушал затаив дыхание! А когда наставал час ужинать и приходилось убирать книгу на полку, я непременно делал это сам — и пока шёл до шкафа, украдкой любовался на картинки, если они, конечно, были в книге. Потом я по памяти перерисовывал их в потайном блокноте — южных низкородных дворян, а иногда и вовсе не дворян, но не обделённых честью, достоинством, гордостью. Подавшихся в корсары не добровольно, а волей злого рока и неправедных властителей. Рисовал я скверно, неумело, но один герой удавался мне неплохо. Его звали Раулем Сильвой — герой без страха и упрека, мужественно защищавший свою землю от шадов-захватчиков. — О, Жуан! — дор Хустин обратил лицо чуть влево, и пламя свечи ярко подсветило его колдовские глаза. Хуан очнулся и понял, что все восторги дора выслушал с открытым ртом. И хоть сказано было немало, у дора ещё осталось слов. — О, Жуан, — мечтательно улыбался дор. — Этот вымышленный персонаж, этот Рауль, он снился мне. И грезился по утрам, и заставлял мое юношеское воображение взлетать на волнах возбуждённых мечтаний к самым облакам. А порой и выше… А после падения с вершины — если ты понимаешь, о каком падении речь, — меня страшно мучил и донимал один логичный вопрос… — Какой же, дор? Хуану и впрямь было интересно. Но лучше бы не спрашивал, потому что ответ ему не понравился. — Существует ли среди кэналлийских моряков хотя бы один, предпочитающий любовь по-гайифски? Представляешь? Ведь кэналлийцы и павлины питают взаимную ненависть, это всем известно, даже малым детям. Хустин звонко рассмеялся, и Хуан на всякий случай тоже ухмыльнулся, но в душе как раз напротив — помрачнел. К чему молодой дор ведет эти разговоры? Ведь и морскому ежу ясно, что полно пидорасов среди моряков. Может, Хустин Придд решил удариться в морские приключения, о которых мечтал в сопливом детстве? Попросится на флот? Соберано, наверняка, не откажет… Карьярра! Ревновать дора к грядущему было глупо — примерно как винить луну, что исчезнет поутру в рассветной дымке. Но Хуану до зубовного скрежета хотелось быть единственным, кто раздвигает эти белые бёдра — по крайней мере, в ближайшие годы. Повинуясь мрачному течению своих мыслей, кэналлиец посмурнел лицом. Перемена настроения не укрылась от наблюдательного новьо. — Ты вдруг недоволен. Чем? Почему? — Пустяки, дор. Не получив внятного ответа, Хустин вновь поцеловал Хуана, очень крепко поцеловал. Плоть в паху мгновенно окрепла — ставь паруса и в путь, Хуан аж тихонько зарычал от накатившего желания. Хустин был рад — разнежился в его жарких объятиях, растёкся точно воск по шее и вниз, и ну покрывать поцелуями, вылизывать в местах, где не так чтоб густо поросло шерстью. А потом вдруг спросил: — Ты видел, видел, как на меня смотрит старший Савиньяк? Как пожирает бесстыжими глазами? — Не видел, дор, — солгал Хуан. — Лжёшь! — серебристо рассмеялся Хустин. Дор-плут! И сдул прядь, заслонившую Хуаново лицо, и пощекотал лукавой улыбкой. Наивный хитрый дор. Думал, что Хуан посмеет его ревновать. Ну, даже если так, виду не подал бы. И без ревности есть от чего сходить с ума… — А ну-ка!.. Хуан лихо закидывает сильные стройные ноги себе на плечи. Гладит их, нагибается, целует почти безволосую грудь, щиплет губами розовые соски. Щиплет сильнее — и новьо заходится протяжным стоном, и пальцы вгрызаются в спинку кровати, заставляя её шататься и скрипеть. — Возьми меня… Новьо, пор фавор, возьми… — Какой речистый дор, какой торопливый… Изнывая и дрожа от предвкушения, Хуан исполняет просьбу новьо. Наброситься бы сейчас неистово, как кобель на суку. Одним ударом и насквозь, так отодрать, так вдуть, чтоб Хустин ещё год не смог думать о других! Но он же дор, с ним грубо нельзя. Без позволения только по-хорошему можно, преданно заглядывая в глаза-фиалки. Что Хуан и делает. Со всей тщательностью оглаживает белые ягодицы, разводит их в стороны, проводит языком вверх-вниз, и лишь затем приникает к плотно сжатому отверстию. Щедро увлажнив его во всех подробностях, маленькими приступами раскрывает. И лишь тогда берет своё. Старается быть аккуратным, как если бы ёб фарфоровую статуэтку. А вот дор вовсе не озабочен деликатностью обращения… — А если бы ты узнал, что я уступил Савиньяку? — сверкает шалой улыбкой Придд. — Ты бы ударил меня? Это приглашение к небольшой игре, Хуан хоть и поглощен своим мужским делом, но понимает намёк. И начинает двигать бёдрами чуть медленнее. — Запросто. Дор гладит его в ответ узкой ладонью по щеке, Хуан слышит, как шуршит и цепляется его щетина за сухую, стёртую кожу. Соберановы офицеры не из белоручек… — Так ударь, — шепчет Хустин. — Как ты сам говоришь — «впрок». — Ну, раз сами попросили… Хуану, как всякому простому человеку, дать в морду герцогу и не огрести за это — в радость. Хоть и странно, конечно, делать такое во время ебли. Но, может быть, даже еще приятнее. Кашу маслом не испортишь: и ебёшь будущего герцога, и бьёшь. Плюнув на ладонь, Хуан залепляет дору несильную пощечину. Тот зажмуривается и велит «ещё». Хуан ударяет сильнее, и красивое лицо тонет в подушке. И снова. Из прокушенной губы тонкой алой ниткой — кровь. Хуан нагибается слизнуть кровяную нить, члену становится теснее и им обоим слаще. Хустин выгибается всем телом, облизывает окровавленный рот. — Ещё! Ещё! — просит он и жадно сверкает очами, и притягивает любовника за шею, чтоб двигаться ладнее. Их тела теперь одно тело — уж теснее быть не может, как наездник и жеребец в бешеной скачке. Хуан вырывается, двигает бедрами все быстрее и рукой надрачивает новьо. — Нет, постой! — молит тот. И отринув от себя Хуана сильными руками, становится на четвереньки. Растраханный зад, покорная поза. У Хуана темнеет в глазах. Он ебёт Хустина сзади, накрыв всем собой, и тот отрывисто кричит, закинув руку назад, и дерёт ногтями его плечо. Но это уже неважно, окажись в этот миг под Хуаном горящая бочка с порохом — он бы и её выебал. Кончили любовники, как водится, слитно. И притихли, качаясь на волнах покоя и отдохновения. Когда Хуан начал понимать, что он и где, увидел, что молодой дор у него под боком и слизывает кровь с разодранной кожи плеча. Аккурат там, где татуировка с пьяным найером; вечно бедолаге достается от дора. Хуан тихо усмехнулся, закинул руку за голову, а другой притянул дора еще ближе и погладил по волосам. Такая нежность и не снилась ему с другими. Да он и не хотел никогда нежностей, считал, что трата времени всё это, баловство и глупости продажных пидорасов, что ошиваются в гаремах на Межевых. Хуан раньше даже не поверил бы, что привязанность юноши можно не покупать, а просто брать, брать, брать, и эта чистая незамутнённая радость как бездонный волшебный колодец — всегда будет наполняться вновь… — Ты так и не сказал, почему мрачен. Почему? Хуан тяжело вздохнул. Унизительно признаваться в том, что испытываешь слабость. Но за такие ночи, как эта — тут уж Хуан вздохнул удовлетворённо, — не жаль ничего. — Не говори мне, что хочешь других, ладно, дор? Не надо. Я не баба, не обижаюсь, но… — О каких «других» ты говоришь, Хуан? — Ну вот об этих… О корсарах с честью. Хотя, как по мне, басни всё это. Корсары и честь — это как жопа и палец… — Ты прав! — воскликнул Хустин к немалой радости Хуана. — Ты сорок раз прав! И должен понять, что эти глупые увлечения остались в прошлом. Зачем мне корсары, когда есть управляющий! — И бывший шкипер, — веско добавил Хуан. Он был доволен полученным ответом. — Герцог Алва разве бы взял в управляющие проходимца? — дополнительно смазал Хустин. Хуан совсем растаял. И тут, вкрадчивым, будто бы невинным голосом, дор выдал порцию перцу: — Совсем забыл сказать тебе, Жуан. Чтобы я больше никогда-никогда не думал о других кэналлийцах, придется тебе иногда быть корсаром… Вот такой поворот! Хуана он поверг в лёгкое замешательство, если не сказать — в ахуй. — Это как, дор? Фиалковые глаза лукаво сощурились, напомнив кошачьи. — Понарошку. Мы сыграем в игру. Ты возьмёшь меня силой, как будто я твой пленник. Ты будешь беспощаден и жесток, а может быть… Может быть, ты захочешь… нарядить меня в женское платье, и я буду исполнять любые твои прихоти по первому слову. А если я проявлю непокорность… — О, ты-то проявишь, как пить дать! — буркнул Хуан. Хустин просиял от его понятливости. — Вот тогда-то ты сможешь выпороть меня, — радостно изрёк он. Хуан медленно поднял глаза на дора и наградил знакомым тяжелым взглядом. У Хустина от этого взгляда мороз пошел по коже, и он даже немножко пожалел, что завёл этот разговор. Но и возбудился не менее. — Выпороть не очень сильно, — поспешил уточнить он. — Ну разумеется, — пожал плечами Хуан. — Я ж не идиот. Однако по тону, которым он это произнёс, было далеко не очевидно, что Хуан останется разумным, когда дойдет до дела. — Итак, — Хустин радостно потер ладони. — Идея тебе по вкусу? — Ну, если не шутишь, дор… — Не шучу. Я читал, что такие пикантные игры очень возбуждают, и мысленно согласен с этим утверждением. — Грамотность — сила, — солидно кивнул Хуан. И, не скрывая заинтересованности, уточнил. — Ну, так когда? Я готов хоть сейчас… Хустин счел за благо придержать руку любовника, которая уже тянулась к груде одежды. Ремень отменно выделанной кожи покоился на самом верху, тускло поблёскивая бронзовой пряжкой. — Для начала я напишу свод правил. Не забывай, я сын супрема Талига. — Если я буду помнить об этом, он, — Хуан кивнул на свой отдыхающий член, — не встанет. — Тем не менее, мой горячий Жуан, я напишу свод правил… — Правил ебли? Кэналлиец насмешливо фыркнул, но Хустина это не смутило ничуть. — Да, это будет свод «правил ебли», как ты изволил выразиться. Ты его прочтёшь и заучишь. Но не сейчас. С этими словами Хустин снова прижался к боку любовника. И с игривостью спросил: — А как бы ты хотел наказать меня, если бы сам выбирал способ? — Для начала, дор, отобрал бы у тебя все книжки про корсаров с честью. И побросал бы за борт. — Южный дикарь! — искренне возмутился Хустин. И даже царапнул в возмущении многострадального найера. — Книги — самое драгоценное наследие человечества, как можно… Хуан ничего не ответил, лишь пожал плечами. И про себя подумал, что дикарь не дикарь, а всяко лучше, чем марикьярский корсар. Но идея с поркой ему и правда понравилась…