Полюби меня

— Что за времена, а, Драко? Даже чёртов Ронни Уизли на коне. А мы сидим себе в тёмном углу, заливаем горечь поражения этим мерзким пойлом… — тут Теодор Нотт надрывно расхохотался, закинув голову к потолку. Ненатуральность его веселья мгновенно привлекла к нам взгляды практически всех посетителей паба. Мне было не то, чтобы неловко — не хотелось внимания, публичности, назойливого шёпота, жужжанием ввинчивающееся в сознание. Но больше всего на свете я желал бы избежать кого-то вполне конкретного, только уже было слишком поздно: даже сквозь полумрак был виден огонь, горевший вне и внутри его, и я уже давно научился понимать, когда он обращён к кому-то напрямую. Пожалуйста, полюби меня. Мой пьяный товарищ по несчастью был прав, Рыжий действительно изменился. Широкий разворот плеч, гордый профиль — он, наконец, на заслуженном пьедестале, и пора перестать горбиться, скрывая свой рост, и нет смысла продолжать подавлять всю эту бурлящую жизнь внутри себя. Я был уверен, что никогда не наступит день, когда я увижу его таким. Нет, я не говорю об исходе войны, о нём я предпочитал не думать, и, честно, в какой-то момент стало всё равно, кто победит, кто прав, кто виноват. Нужно было выживать, всем нам. Только вот во мне годами вызревало убеждение, что ничто не способно собрать Уизли воедино, даже народная любовь. Ему ведь так её не хватало, что тьма в какой-то момент вцепилась в него всеми своими клешнями, и каждый день он словно терял по частице себя оттого, что ему не с кем было собой поделиться. Конечно, у него были шрамоголовый и грязнокровка, хотя не принято, пожалуй, так говорить об обладателях Ордена Мерлина. Но они ничего не замечали, как и все вокруг. Для них Рыжий был самым обычным: добродушный обжора, крепкое дружеское плечо, смешливый раздолбай. Таких людей точно ничего не может мучить, не так ли? И только эти глаза, вперившиеся в мир с мольбой, готовые отписать душу и всё, что прилагается, чтобы хотя бы раз хоть кто-то не смотрел сквозь, а на; чтобы ничего не требовал, ни с кем не сравнивал; чтобы попросту принял. Пожалуйста, полюби меня. Помню, когда в первый раз начал обращать на это внимание. Между нами — мной и Золотым Трио  — произошла очередная словесная перепалка, которая очень скоро и неминуемо переросла в потасовку. В какой-то момент Уизли прижал меня к стене, и я, кажется, расстроился, что меня одолевает не Поттер, куда более достойный противник. А потом Рыжий сказал, хотя нет, скорее, прошептал, просвистел, будто сам стыдясь зависти в своём голосе: «Хорёк, ну почему тебе всё так легко даётся? Ты ведь настоящий ублюдок! Но никто не может тебя игнорировать». И тогда, в нём, я почувствовал знакомый, засасывающий в себя мрак. Страх, что ты совсем один против всего мира, что все тебя оставят в секунду, когда ты нарушишь статус кво. Я стал исподтишка наблюдать за ним, вызнавать о нём в тайной надежде, что Уизли слаб, как и я, что он начнёт кормить внутренних демонов. Ведь он был неправ тогда: мне ничего не давалось легко, я должен был играть по правилам всегда и со всеми, — не следуй я им, я бы перестал понимать, кто я. Как можно не столько полюбить, но хотя бы признавать существование того, кто и для себя не представляет чёткого смысла? Рыжий порой балансировал на самом острие, но он сдерживался, каждый раз подавляя своё эго, оставаясь в тени, чтобы продолжать быть тем, что он олицетворял в глазах близких — константой, простотой, тем, к чему всегда можно вернуться, надеждой, которая не рассыпается у тебя на глазах. Иногда я думаю, что без таких, как Уизли, не может быть таких, как Поттер. Если россказни о том, как этот гриффиндурок восстал из мёртвых, потому что он решил вернуться к живым, хоть немного правдивы, то я знаю, какие люди могли вдохновить его на подобное. У меня никогда не было своего карманного Уизли, поэтому, наверное, в этой истории я стал злодеем, — хотя и тут неполноценным, каким-то совсем не продуманным, почти нелепым в своей нерешительности. Интересно, а какой теперь взгляд у Рыжего? Нам давно пора уходить: Тео будто бы нетвердо стоит на ногах, да и никто нам тут не рад, напряжение вокруг нас почти физически ощутимо. Но мне необходимо их увидеть, мне жизненно важно знать, что больше они ни о чём не просят. Что эта любовь к жизни в нём, которую он больше не сдерживает, и была заветной целью. Я пробираюсь между столиками, не слыша ничего вокруг, кроме крови, стучащей в висках. Справедливо предположить, что, когда я наконец останавливаюсь прямо перед ним, чуть ли не запыхавшийся, так мне тяжело дышать нормально, выверено, то выгляжу по меньшей мере странно: Уизли окружён людьми, а я навис над столиком, уставившись прямо на него. Остальное не имеет значения или даже смысла. Пожалуйста, полюби меня. И вот он, мой ответ, благо, при таком освещении никто не заметит, что я готов разрыдаться. Кроме, видимо, самого Рыжего, потому что в ответ на моё сумасшествие он мне улыбается чуть криво и растерянно, пятерней нервно растрепывая языки пламени у себя на голове. Ты огонь, от которого до остальных долетают только щепки, Уизли. Почему это пламя вижу только я? Если даже сейчас ты не отпустил себя, то… Однажды внутри ты найдёшь выжженную солнцем пустыню. — Уизли, зачем тебе они все? — нечаянно вырывается у меня. — А чем они плохи для меня? — с нарочитым вызовом, и я знаю наверняка, это — верхушка айсберга, а подо льдом так много горечи и невысказанности. Мне больно, и я наконец поникаю, что это не только потому, что я вижу в нём отражение своих страхов и комплексов. Мне, в концов концов, уже нечего терять, кроме себя. А себя я найду, только если… — А что они знают о тебе? Что ты теперь герой? А им хотя бы интересно, почему ты им стал? Рон молча встаёт и, вцепившись в моё плечо, ведёт к выходу. Уже на улице, глядя себе под ноги, он несвязно начинает: — Не знаю, уж что ты там себе в голову вбил, Малфой… Я нетерпеливо перебиваю его, потому что я устал от баталий внутри себя: — Сначала я просто пытался понять, почему мне так хочется на тебя смотреть, — тут Рыжий заалел, — а потом мне стало любопытно, почему я вижу то, чего ты не показываешь другим. И теперь я уверен. — В чём? — Мерлин великий, как ему страшно и как при этом всё в нём так и стремится к этому неясному обещанию, которое я пытаюсь дать, так, что мы уже буквально соприкасаемся. Обнимаю его, прижимаю к себе с такой силой, чтобы мы оба почувствовали, что это не сон, не игра сознания. — Только с тобой я могу оттаять, Уизли. Я хочу, чтобы ты перестал резать себя на удобоваримые куски, и хочу пройти с тобой этот путь бок-о-бок. А ещё я хочу, чтобы ты перестал бояться самого себя, потому что тебя уже любят. Таким, какой ты есть. — Не многого ли ты хочешь? Мы даже друзьями никогда не были. — Упрямо, как обиженный ребёнок, а сам не может найти в себе сил расцепить эти отчаянные объятия. — Какой ты всё-таки глупый! — У меня вырывается счастливый смех, я больше не могу себя сдерживать: я сцеловываю печаль с его век, сдержанность — с его щёк, разочарование — с его рта. Он сдаётся, как будто наконец выдыхает, расслаблено подставляясь под мои губы. Пришло время сдаваться и мне: — Это не имеет значения. Ничего, что было, не имеет значения. Я же знаю, что полюбить тебя должен был именно я. Рыжий на секунду отстраняется, чтобы ослепить меня своей улыбкой, и мы тут же растворяемся в вихре аппарации.