***
Рейзел недвижимо стоял у широкого окна, безучастно глядя на видимый сквозь него кусочек неба. Мрачность и запустение, безраздельно завладевшие особняком вместе с вековой пылью, больше не беспокоили его, как прежде. Да и какой смысл тревожиться, если даже упрекнуть его за беспорядок некому? После смерти брата Благородные стали заглядывать к Рейзелу всё реже, постепенно сведя количество визитов до пары-тройки в несколько столетий. Сами эти посещения, хоть и вносили разнообразие в существование Рейзела, заставляя его почувствовать некое подобие радости, как правило, длились недолго и были столь напряжёнными, что ни каджу, ни сам хозяин особняка не стремились повторять их с большей частотой. В вязкую, почти осязаемую дымку тишины, подобно острому ножу, вонзился скрип проржавевших за столетия дверных петель и последовавший за ним звук осторожных шагов. Вошедший ступал тихо, несмело, будто был готов в любой момент сорваться с места и стремглав кинуться к выходу. Тело Рейзела вдруг оцепенело. На краткий миг ему почудилось, будто кожу обдало волной чего-то приятного, но давно забытого и, как казалось до сего момента, безвозвратно утерянного. Ощущая неистовую беготню мурашек и лёгкое покалывание в ладонях, Рейзел судорожно перебирал слова, надеясь отыскать то самое, что описало бы в полной мере его нынешнее состояние. — Простите, Рейзел-ним, я и предположить не мог, что он попытается скрыться здесь, — донёсся до его слуха голос Геджутеля, появившегося в дверном проёме. Рейзел обернулся и взглянул на виновника переполоха. Тот стоял с невозмутимым видом, наспех приглаживая светлые локоны, растрепавшиеся от бега и недавнего боя, стремясь придать своему лицу как можно более благожелательное выражение. — Я всего лишь дворецкий, — блондин невинно улыбнулся, но нервно дёрнувшиеся уголки губ и страх, спрятанный в глубине небесно-голубых глаз, от взора Рейзела не утаились. Сердце вновь отчего-то глухо застучало. Геджутель открыл было рот, вознамерившись в полной мере высказать своё возмущение этой поразительной наглостью человека, проявленной к нему, однако Ноблесс одним лишь властным взмахом руки пресёк эту попытку. — Ты слышал его, Геджутель, так что можешь вернуться к своим обязанностям. С Лордом я поговорю позже, — Рейзел легонько кивнул в сторону двери. — Но вы даже не знаете, что он натворил! — возразил каджу, с удивлением глядя на Ноблесс. — Мне повторить ещё раз? — брови Рейзела чуть сдвинулись к переносице. — Не помню, чтобы ты когда-нибудь был настолько непонятливым. — Поймите же, он опасен! Его оружие словно породила сама тьма, — размашистым жестом Геджутель указал на блондина. — Это приказ, Геджутель. Вернись пожалуйста к своим делам, — Ноблесс поджал губы. Раздражение волной накатывало на сознание. Он был уже на грани призыва алого вихря, что нахлынул бы на слишком уж настойчивого каджу, ненавязчиво подтолкнув того к дверному проёму. — Тёплый вы, однако, приём оказали тому, кто проломил дыру в барьере, ставил чудовищные эксперименты над Благородными, убив нескольких из них, и напал на двух каджу разом, видимо желая потешить своё самолюбие! — выпалил Геджутель, срываясь почти что на полный негодования крик. Человек не смог сдержать самодовольную усмешку. Тепло. Слово, вызвавшее в памяти расплывчатые картинки из раннего детства, когда сущность ещё не заключила Рейзела в свои ледяные объятия. Чувство, что на краткий миг словно почудилось ему несколько минут назад. — Геджутель… Поклонившись, каджу поспешил удалиться. Рейзел в несколько шагов пересёк комнату, оказавшись рядом с тем, чьё имя наверняка сейчас крутится на языке Геджутеля, соседствуя с бесконечной вереницей проклятий, на которые советник Лорда был весьма щедр. — Вы казните меня? — задал прямой вопрос парень, не размениваясь на лесть и мольбы о пощаде, присущие обычно тем, у кого хватило смелости переступить закон. Протянув руку, Рейзел невесомо коснулся его щеки, стирая капли крови, сочившиеся из пореза. Холод, столетиями не выпускавший тело из своей цепкой хватки, от прикосновения вдруг схлынул, словно порываясь унестись прочь, ведомый паническим ужасом, в то время как Рейзелу нестерпимо хотелось податься вперёд, прильнуть к парню, ощутив тепло не только кончиками пальцев. — Нет, — чуть помедлив, произнёс Рейзел, с неохотой заставив себя сделать шаг назад. — Ты же теперь мой дворецкий, насколько я понял, — он склонил голову набок, зная, сколь эгоистично прозвучала эта фраза, в которой милосердие слилось с рьяным желанием удержать человека подле себя. — Если ты, конечно, не возражаешь, — Рейзел тут же осёкся, ощутив болезненный укол стыда за нашёптанные внезапным порывом слова. — Мне теперь называть вас господином или, может быть, Мастером? — сейчас в его улыбке не было нахальства, мгновенно пробуждавшего в душе Геджутеля праведный гнев. На миг Рейзелу даже показалось, что в ней промелькнула мягкость, на первый взгляд этому парню совершенно несвойственная.***
Очередной смятый лист, замаранный кляксой, полетел на пол. Бросив взгляд на колбу, наполненную мутно-розовой жидкостью, Франкенштейн с тяжёлым вздохом обмакнул перо в чернила и вернулся к расчётам, попутно прикидывая, сколько времени он потратит на то, чтобы вернуть лаборатории первозданный вид после сегодняшнего эксперимента. В сумме выходило около полутора часов с учётом того, что пробирки ещё надо простерилизовать, и если с этими вычислениями проблем не возникало, то мудрёные формулы, записанные на бумаге, никак не желали складываться воедино, упорно оставаясь хаотичным набором химических соединений. — Катализатора не хватает что ли?.. — тихо бормоча себе под нос, Франкенштейн перечеркнул полученный результат и бросил скомканный лист к остальным. Смешивая новую порцию реагентов, он не заметил тихого стука в дверь. — Прости, что отвлекаю, — не дождавшись ответа, Мастер бесшумно вошёл, грациозно обогнув груду книг, часом ранее покинувших полку шкафа из-за того, что Франкенштейну не удавалось отыскать среди них нужную. — Как закончишь, разожги, пожалуйста, камин, — в голосе Рейзела, звучащем теперь совсем рядом, ощущалась какая-то отрешённая задумчивость. Франкенштейн отставил пробирку в сторону. За всё то время, что он прожил здесь, от Мастера никогда не поступало подобных просьб, даже если окна покрывались корочкой инея, что уж говорить о начале осени. Так и не решившись задать вопрос напрямую, учёный выдвинул гипотезу о том, что отсутствие чувствительности к холоду — одна из особенностей организмов Благородных, но когда в особняк к Мастеру бесцеремонно ввалился Лорд, прямо с порога жалуясь на то, что у него по дороге уши едва не отвалились от такого мороза, и бросился прямиком к камину, теория эта исчезла сама собой. Но даже неуёмное любопытство, с самого детства толкающее Франкенштейна на авантюры разной степени опасности, не смогло заставить его поставить хоть один эксперимент на Мастере, даже самый безобидный. Страшил его далеко не гнев Ноблесс, вызвать который опасались даже каджу. Франкенштейн не раз видел, как их губы растягиваются в фальшивых улыбках, в то время, как взгляд застилает мутная пелена дикого, почти первобытного ужаса. Не единожды он улавливал в их речах неприкрытую лесть, которую в свои слова те лили бесконтрольно. Он с отвращением наблюдал за этим, но не решался осадить хотя бы одного из них, боясь, что исчезнет тихая радость в глазах Мастера, вызванная этими почти всегда нежданными гостями. Лишь поэтому он терпел колкости Урокая вместо того, чтобы предать его гнилую душонку копью. Поэтому сносил грубость Роктиса, каждый раз заводившего шарманку о том, что человеку в Лукедонии не место, будь тот хоть трижды контрактором. Все эти замечания хоть и задевали своими цепкими коготками его самолюбие, но ради того, чтобы быть рядом с Мастером и развеять его одиночество, тянувшееся около тысячи лет, Франкенштейн был готов и переступить через себя. Так что больше всего его пугал даже не молчаливый укор, что непременно последует за опытами, а риск причинить Мастеру боль, и это при том, что до встречи с ним учёный без капли угрызений совести препарировал и Благородных, и людей, невозмутимо делая пометки в толстой тетради под аккомпанемент стонов и предсмертных хрипов. Теперь же от одной мысли о том, что лицо Мастера может исказиться гримассой страдания, а по лазурной паутинке вен, отчётливо проглядывающейся сквозь тонкую кожу, стекут багряные струйки, унося вместе с собой крупицы жизни, у Франкенштейна по спине бежал холодок, а душу охватывала тревога вперемешку с неконтролируемым желанием защитить, уберечь. Поначалу учёный списывал это на благодарность за внезапное спасение, но подобные чувства, как правило, недолговечны, вот и здесь оно вскоре исчезло, перетекло во что-то гораздо более значительное. Он знал, что это способно как разметать его душу на куски, так и разлиться по сердцу сладкой патокой, доводя практически до эйфориии, но, познав за свою жизнь не так много ощущений, Франкенштейн не сразу смог дать ему название, перебирая множество вариантов, среди которых были и слепое восхищение, и обожание, но ни одно из них не раскрывало полностью его сути. Ответ оказался простым. Слово из шести букв, которое по поводу и без произносят миллиарды людей по всему миру ежесекундно, давно потеряв где-то в густой чаще своей лжи и корысти его истинное значение. Франкенштейн же значение это понимал, но устно обозначить внезапно вспыхнувшее чувство не решался, не желая ненароком покрыть его незамутнённую суть вязким илом порока. Поленья перешёптывались негромким потрескиванием, неумолимо исчезая от бешеной пляски огня. Рейзел, как и много лет тому назад, протянул руки прямо к каминной решётке, но холод не отступил даже на мгновение, вальяжно заполнив всё тело и не стремясь отпускать его. — Бесполезно. Прости, что тебе пришлось заниматься этим из-за моей минутной прихоти… — виновато пробормотал Рейзел, печально вздохнув. — Вы хотели что-то проверить? — Франкенштейн опустился на ковёр рядом с Мастером. — Хотел, — Рейзел на мгновение замер. — И, кажется, уже проверил. Холод вновь начал отступать. С самого начала, стоило человеку оказаться рядом, как Рейзела мягко касалось успокаивающее тепло, унимая дрожь и разбивая ледяные цепи. Словно мотылёк, летящий к свету, Рейзел стремился хоть ненадолго продлить это ощущение, всей своей сущностью тянулся к Франкенштейну, который, словно путеводный огонёк, медленно выводил его из мрака. Вспыльчивый, несдержанный, Франкенштейн не запирал свои эмоции, позволяя тем выплёскиваться ярким фонтаном. Он, казалось, воплощал саму жизнь, в то время как долг Рейзела был неразрывно связан со смертью. И отголоски неугасаемого пламени, ярко горящего в душе этого человека, доходили и до Рейзела, согревая почему-то ещё и сердце. В особенности его. Рейзела уже больше завораживало не тепло, а непослушные льняные кудри, плавно спадающие на плечи, смех, от которого даже старый особняк будто бы оживал, невинные шалости, плакаться о которых к Рейзелу приходила вся Лукедония, бархатный голос, из которого отчего-то только при нём исчезали язвительные нотки. — Вы не чувствуете тепло? — задумчиво предположил Франкенштейн, плавно вытянув Мастера из череды размышлений. — Вместе с сущностью Ноблесс я получил проклятие или что-то вроде этого, точно не знаю. Я чувствовал холод, где бы ни находился, не имея возможности ни спрятаться от него, ни избавиться, — не сумев побороть искушение, Рейзел чуть сдвинулся в сторону, оказавшись на пару сантиметров ближе к человеку. — Если обычные методы не помогают, может попробовать что-то другое? Я постараюсь придумать что-нибудь — настойку или особый вид грелок, — учёный сосредоточенно нахмурился. Мысли сменяли одна другую с бешеной скоростью, как это происходило обыкновенно в критических ситуациях. — Ты прав, средство есть, но искать его не нужно, — Рейзел смущённо улыбнулся, старательно пряча взгляд, зная об удивительном умении Франкенштейна безошибочно считывать с лица любую, даже самую мимолётную эмоцию. — Что это? — голос человека был наполнен заинтересованностью. — Ты, — чуть помедлив, ответил Рейзел, не отрывая беспомощный взор от камина, будто тот был способен стереть внезапно вспыхнувший румянец с его щёк или утихомирить гулко колотящееся сердце. Краем глаза Рейзел заметил, как Франкенштейн приблизился к нему почти вплотную и робко обхватил руками его плечи. Напряжённые мышцы постепенно расслабились, а всё его существо затрепетало от сладостного волнения. Кажется, у людей это называется счастьем. Оставив попытки бороться с порывами, раз за разом всё сильнее выходящими из-под контроля, Рейзел прижался к человеку, чудом не повалив того на пол. Тяжело дыша от нахлынувшего страха, зыбкого, как вуаль утреннего тумана, Рейзел невесомо дотронулся до чужих губ своими. Хотя, чужих ли? Франкенштейн уже давно подобрался к нему ближе, чем кто-либо иной из ныне живущих и живших доселе. Неосознанно, случайно стал частью его крошечного мирка, принеся туда вихрь чувств, всколыхнувший толстый слой пыли и снега, выметая их даже из самых отдалённых уголков души Мастера. Лишь его Рейзел мог действительно назвать своей семьёй. Не хмурого отца, напрочь забывшего о его существовании, не чопорную мать, непрерывно сравнивавшую Рейзела с его братом, с детства задиравшим его. Все они, может, и являлись его родственниками по крови, но по-настоящему родным сумел стать только Франкенштейн. Рейзел выжидающе застыл, опасаясь, что человек отпрянет, испугавшись его внезапной импульсивности. Он ожидал упрёка, ожидал удивления или непонимания, но ответом на его бессловное признание была ласковая полуулыбка и новый поцелуй, нежный, чувственный. Прикрыв глаза, Рейзел сдался на милость трепету, пронизывающему каждую клеточку его тела. Изголодавшись за столько лет по обыкновенному теплу, он слишком жадно, слишком неистово для вечно спокойного Ноблесс касался губ Франкенштейна, водил руками по его спине. Впервые за всю жизнь Рейзел сбросил оковы сдержанности, которые нацепили на него едва ли не сразу же после рождения, впервые поддался эмоциям, запиравшимся до этого на несколько засовов. Впервые ощутил себя живым, схватил свой путеводный огонёк за руку, чтобы уж точно не упустить. И пусть каджу сколько угодно пытаются убедить его в том, что он совершил непоправимую ошибку, оставив человека у себя, но через прикосновения, уже успевшие перейти черту невинности, и обострившуюся до предела ментальную связь, с беспорядочными мыслями и отголосками чувств Франкенштейна в Рейзела проникала сама жизнь. А разве жизнь может быть ошибкой?