Кофе. Источник кратковременного ощущения внутренней силы, которая иссякла давным-давно. Иссякла тогда, когда он совсем перестал спать ночами, работая с огромным ворохом документов, нередко краем уха слыша отзвуки взрывов и бомбежек. Тогда, когда на счету стала значиться каждая минута, если не секунда, от которых зависел успех или провал всей операции, и времени думать о своем здоровье и душевном равновесии точно не оставалось.
— Еще чашечку кофе, бригадефюрер? — в тишине или же в гуле возбужденного обсуждения звучал обыденный, но интригующий изголодавшийся по калориям мозг вопрос.
— Будьте так любезны.
«Обмани свое тело еще раз, тебе ведь так нравится твоя новая привычка.»
Помешивая горький, обжигающий горло напиток маленькой ложечкой, он заметил мокрый след, оставленный его чашкой на кружевной салфетке.
— В километре от отправной точки есть старинная улица, правда, разрушенная наполовину, но служащая ориентиром для…
Раз за разом возвращайся в реальность, ведь ты обязан. Это — твоя работа. А реальность — ориентир. И совершенно все равно, что какие бы то ни было порывы угасли с отъездом главного куратора задания, полученного от вышестоящего начальства и воплощенного в жизнь около месяца назад.
Кофе, кофе, кофе. Сигарета. Две, пять, пачка. Тонны работы, выезды, встречи, деловые или конспиративные. А ты уже вполне способен существовать на энергии кофеина и… солнца? Которого уже никто не видел вот уже два месяца, начиная с первых чисел ноября. Вместо этого посеревший и опустевший, на первый и даже второй взгляд Берлин регулярно поливало ледяным дождем или же обдувало ветром вперемешку с колючими снежинками.
Зимой было холодно сидеть даже рядом с камином. Огонь в нем трещал до поздней ночи, с аппетитом сжирая сухие поленья. Тепло, распространяющееся по комнате, казалось, невозможно почувствовать. Можно прикрыть бесцельно смотрящие в одну точку глаза потяжелевшими веками, в мыслях пребывая в одном из летних дней, которые словно остались в другой жизни. Не его, чужого Вальтера Шелленберга. И заботы тогда были совсем иные, и самого себя он воспринимал совершенно по-другому. Озябшие и ослабшие конечности не были привычной чертой повседневного самочувствия. Сон был спокойнее, вырезки из немецких газет не заставляли внутренне содрогаться, да и в громкоговорителях звучали прогноз погоды или же музыка, а не объявления об авианалетах. В то время он еще не был знаком со Штирлицем.
Он не сразу заметил, что что-то не так. Лишь когда очередное пропущенное мимо ушей предложение пойти пообедать заставило вспомнить — а когда он, собственно, ел что-либо последний раз? Понадобилось несколько минут.
Ах да, наконец-то он вспомнил. Последняя полноценная трапеза состоялась в Элефанте. В тот вечер имели место быть совершенно нелепые, но такие веселые шутки. Тогда еще штандартенфюрер нечаянно уронил чаевые, предназначавшиеся официанту, прямо в недопитое пиво. Смеющиеся глаза мужчины и плохо расслышанный комментарий по поводу произошедшего смутно промелькнули в памяти Шелленберга. Интересно, а сейчас он бы согласился отужинать со своим подчиненным еще раз? Увидеть того очень хотелось. Видеть еду — выше всяческих сил.
Данное не происходило умышленно. По крайней мере на первых порах. С таким завалом в канцелярии не то что поесть — мать родную забудешь. Один раз, второй, третий, десятый. А там уже и Мюллер наигранно интересуется причиной чрезмерной бледности твоего лица.
Поначалу было спохватившийся немец достаточно быстро утихает в праведном и рациональном желании привести здоровье в порядок. Печень стала побаливать чаще, но на это, как и на все остальное впрочем, можно закрыть глаза, полностью погрузившись в повседневную нервотрепку. Можно стараться не замечать то, как стали чуть топорщиться плечевые швы белой отглаженной рубашки и как болтаются на запястьях рукава. Шелленберг теперь часто рассматривал свои руки, гладкие и ухоженные пальцы которых стали теперь чуть тоньше и белее. Иногда непроизвольным движением приподнималась пола пиджака, и все те же пальцы медленно проводили вдоль ребер, ощупывая каждую выступающую часть сквозь ткань некогда идеально сидящей одежды. Неровность грудной клетки хотелось ощущать с каждым разом все отчетливее.
Хотелось рассказать первому встречному. Рассказать непонятно о чем. О том, что вместо приемов пищи в компании своей жены он довольствовался лишь ее обеспокоенными взглядами, когда в очередной раз выдумывал отговорки, чтобы не есть скромный, но приличный обед. Тут даже не нужна была фантазия. Занят, торопится, уезжает — и все на этом.
Они ведь не жили в нужде, нет. В многочисленных ящиках всегда можно было найти что-то съестное, даже просто качественные консервы. На разбомбленных улицах умирали с голоду люди, и об этом Шелленберг напоминал сам себе каждый раз, когда чувствовал острую потребность выкинуть в мусорное ведро успевшую остыть яичницу или кусок добротного тушеного мяса.
«Идиот» — сразу за этим едко подмечал весьма разумный и серьезный голос сознания.
«Идиот» — вновь напоминал все тот же голос, когда бригадефюрер темными вечерами представлял Максима Исаева, облаченного в привычный черный китель или же в современный элегантный пиджак. Всегда аккуратно убранные волосы красивого пшеничного оттенка, наверное такие мягкие. Вальтер давно хотел притронуться к ним. Не особо понимая, чем данное желание было вызвано, он прятал его как можно глубже внутрь себя.
И вновь подобного рода размышления прерывались тянущим и болезненным ощущением в районе желудка. Чувство голода все-таки периодически возвращалось, давая о себе знать и заставляя поджимать ноги, укутываться поплотнее в тонкое одеяло и… не делать с этим ничего.
Несколько раз он все же решился на прием пищи, и сразу же об этом пожалел после. Изматывающая тошнота и дикие боли стали спутниками попыток мужчины наконец вернуться в привычный режим существования. Но вскоре привычными стали совсем другие вещи.
Потом, спустя еще неделю приезжает Штирлиц. И сразу с подробным, четким и не затуманенным отчетом о положении дел в той местности, где он и его команда работали, предстает перед сонным начальником, который вместо него ждал действия утреннего кофе на ослабший организм, как дети ждут Рождества Христова. Наконец очухавшись, тот вникает в происходящее, и с гордостью осознает, что его заместитель справился прекрасно. Отдел Мюллера вновь остался за спиной, проиграв гонку на опережение. И перед ним сейчас стоит человек, действительно заслуживающий похвалы.
Видеть реакцию в виде непринужденной улыбки на сказанные тобой ободряющие и восторженные фразы, заключенные, правда, в рамки формальностей, очень приятно. Все равно приятно, даже если при этом периодически перед глазами плывут черные и фиолетовые круги, а тремор рук приходится прятать, элегантно заложив их за спину. Через несколько секунд соображать становится катастрофически тяжело, но Шелленберг стоически выдерживает волну помутнения вперемешку с отвратительной слабостью. Он привык ко многому, только не чувствовать себя слабым. Это неприемлемо. По-детски и попросту некомфортно. А нам остается лишь усмехнуться над тем, кто много дней и недель взращивал внутри эту черноту, тщательно оберегая и оправдывая ее высокими чувствами и несправедливым к себе отношением. Смешно. До истерики и новой волны цветастой мути в глазах.
— Бригадефюрер?
— Да. Я слушаю.
— Я привез вам кое-что из Чехословакии. За время работы там мне даже хватило времени на простую прогулку по улицам, — рука в перчатке ловко проскальзывает по внутренний карман пальто. В следующий миг сузившиеся зрачки Шелленберга различают очень яркую желтую надпись «Нořká čokoláda» * на темно-коричневой обертке.
— Гюнтер сильно его нахваливал. Удивительно, что завод фирмы-производителя не был закрыт или перестроен под военные нужды. В любом случае, думаю, это не самый плохой презент, как вы считаете?
— Именно так и считаю, — вымученно, но правдоподобно улыбается немец, и, бросив последний взгляд на переданную Штирлицем сладость навсегда прячет ее в ящик стола.
Штандартенфюрер чувствует какие-то едва уловимые изменения в поведении и общем облике своего шефа, но пока не очень понимает, что именно не так. Овал лица стал будто чуть уже, плечи острее, взгляд изредка позволяет себе поблуждать по стене в поисках всемирной истины. Но ведь Отто его и не видел больше месяца, значит вряд ли что-то поменялось… Или нет? Чутье — вещь очень интересная. Вроде и разум способен осознать беспочвенность очередных волнений, а маленькая назойливая иголочка недоверия знай себе колется где-то совсем на краю. Уже и так посмотрел, и так. Что-то не вяжется, не сходится. В конце концов, искать подвох и глубинные мотивы в практически любой ерунде давно стало профессиональной привычкой. Столько раз она помогала, что игнорировать ее даже как-то неловко.
Исаев прищуривает глаза и еще раз окидывает критическим взглядом стоящего в двух шагах мужчину. Тот чувствует, что за ним наблюдают, и плавно разворачивается.
— На этом у вас все?
— Нет, — поражаясь собственной резкости, бросает Штирлиц. Нет, это далеко не все. И, похоже, сейчас корпоративный этикет его не остановит.
— Если это что-то серьезное, вы можете рассказать мне.
Так резко и сразу напрямик. Куда делась вся деликатность? Нехорошо, нехорошо. Сам же и сорвал предстоящую исповедь.
«Умотался с дороги, вот и оступился, как последний дилетант» — ловко, но весьма уныло оправдал сам себя Штирлиц.
— Да, на этом видимо все, — твердые намерения разбиваются о мягкий, но начинающий звучать угрожающе ответ.
***
— Это прекрасно.
— Нет. Это отвратительно. Противоестественно. Еще каких-нибудь два месяца, и я стану замещать показательный образец того, кто получил уютное местечко для проживания в концлагере! Это прозвучит грубо, но ваши гремящие кости слышно лучше, чем звон стаканов в подвалах нашего старого друга Генриха! — Штирлиц от безнадежности повысил голос, хотя общаться в подобном тоне с начальством в их канцелярии было сравнительно с добровольным и кровопролитным самоубийством. Дело было не в уважении к чинам, а в человечности. Больше всего сейчас уставшему от пустопорожних споров Максиму хотелось приложить вконец свихнувшегося в его отсутствие начальника головой об стол, чтобы хоть на сантиметр вправить тому покосившийся мозг. Кошмар, да и только. Где такое видано — морить себя голодом специально, с умыслом, да еще и гордиться этим! Его шефу хватало личностных и карьерных достижений для гордости, вполне обоснованной. Хоть загордись!
И то верно — человек перед ним стоял подкованный, поэтому любые тактики по получению желаемой и нужной информации на нем не хотели работать, и без особого напряжения отметались тем в сторону.
Вконец разуверившийся в собственном профессионализме Штирлиц устало плюхнулся на жесткое кресло, ударившись копчиком, и со зла пожелав и креслу, и Вальтеру отправиться к чертям собачьим. Мысленно, конечно же.
Шелленберг уже три с лишним минуты усердно делал вид, что его заботит интенсивность горения старых газет и секретных писем Гиммлера в камине. Штандартенфюрер не знал и не мог знать что несчастный просто изо всех сил пытается отогреть закоченевшие пальцы. Буравя невидящим взглядом размытый силуэт, окруженный оранжевым ореолом, мужчина усиленно размышлял над собственными умозаключениями. Ни один его опыт прошедших лет не был похож на то, что приходилось наблюдать сейчас. А опыта было достаточно. Ничего, когда-нибудь все станет понятнее. Не сегодня, так завтра.
Фридрих не терпел вмешательств в личную жизнь, но испытывал болезненное удовольствие от того, что на него так усердно нажимает с расспросами Штирлиц. Именно Штирлиц. Это была прекрасная и одновременно отвратительная игра с тем, кто являлся предметом его обожания. Возможно именно поэтому было так приятно себя мучить, глуша свои потаенные пристрастия, ввиду отсутствия в них логики и смысла.
«Я схожу с ума»
Я схожу с ума. Понимаешь ты или нет, слышишь ты, ты… Ты сделал меня таким. Ты прожег мою кожу, и, въевшись в каждую кость, остался во мне навечно. Внутри меня нет места не то что для человеческой пищи, даже для важнейших вещей. Легких. Сердца. Разума.
— Я хотел быть красивым. А уж последствия мне не казались такими разрушительными.
От неожиданности Штирлиц чуть не обронил зажатую в зубах сигарету.
— Я хотел быть лучше. Думал: может дело в лице? Или бедрах. В один прекрасный момент я стал видеть себя по-другому. Разбитое в ванной зеркало до сих пор служит поводом для перепалок с моей женой…
«Я хотел быть красивым»
Эта фраза неистово повторялась на разные лады в голове у Исаева. И на секунду даже заставила спросить у себя самого — а что есть красота? Некоторые люди утверждают, что значима лишь она. Судят то человека все равно по обложке. Но красивый дурак не стоит и марки. С лицом еще можно согласиться, но причем тут бедра или остальные части тела? Неужели кто-то еще способен думать и переживать о красоте, в годы войны, когда весь мир вывернуло наизнанку, и человеческая сущность показала самую свою уродливую сторону? Уродство. Громкое слово, грубое. Но оно не было применимо к Шелленбергу. Как тут не посмотри, уродства, ни морального, ни физического найти не удавалось.
— Вальтер, скажите мне, как мне вам помочь. Я сломал голову, пытаясь понять истинные мотивы. Я больше не могу. Я не могу работать. Меня бросает в дрожь от одной мысли о том, что вы с собой творите. А главное — зачем? Если вам вдруг захотелось покинуть этот свет, то есть куда более быстрые и гуманные способы…
Штирлиц удрученно умолк и прикрыл глаза. Совершенно незаметно к нему приблизился так горячо обсуждаемый немец, который легко коснулся ледяными пальцами шерстяного воротника сидящего. Если бы тот до сих продолжал наблюдать за собеседником, то увидел сомнения у того в глазах. Шла внутренняя борьба.
— Все хорошо. Сейчас я счастлив лишь от того, что вы вернулись в Берлин. И пока что я останусь на этом свете, на радость вам и назло старику Мюллеру.
С этими словами Вальтер покинул кабинет, не забыв запереть сейф с документами и прихватить с вешалки теплое коричневое пальто. Покинул кабинет, оставив своего сотрудника сидеть в полутьме в растрепанных чувствах и тоскливо вслушиваться в тягучую песню зимнего ветра в дымоходе.
***
Шел легкий, искрящийся снег. Иногда совершенно случайно он начинал сверкать, встречая на своем пути узкий луч слабого солнечного света, но весьма быстро возвращался в обычное, практически бесцветное состояние. Призывно ревели автомобильные двигатели, как бы возвещая своих хозяев о решительной готовности рвануть в любой конец страны и преодолеть долгий путь к месту назначения. Поскользнувшийся на гололеде адъютант под дружный хохот трех офицеров вновь вытянулся по стойке смирно, изо всех сил взывая к своей профессиональной невозмутимости. Ехать было не совсем безопасно, зима в этом году все-таки случилась достаточно морозная, но и что-либо откладывать уже было невозможно. Все было тщательно спланировано и подготовлено, собрано, уложено.
В километре от отправной точки есть старинная улица…
Именно на этой улице сейчас беседовали зачинщики обстоятельных утренних сборов. Словно в сговоре, подлинные руководители проекта находились где-то в тени, поодаль, но не в центре бурлящей деятельности. Не сегодня. Определенно не сегодня.
На фоне заметенной сырым снегом лестницы лицо Шелленберга выглядело совсем неземным и неприметным. Только очертания темных русых волос, глаз и черного пальто вносили контраст. Он непрерывно наблюдал за говорящим какие-то наставления и предостережения Штирлицем, явно пытающегося уберечь свое начальство от еще каких-нибудь разрушительных идей. Получится ли у него, он наверняка не знал, но непременно надеялся на успех. Уж тут проиграть ему было бы почему-то обиднее всего.
А бригадефюрер все продолжал еле заметно улыбаться, проникшись такой вот заботой своего служащего.
— Эх, — быстро рассеялось облачко пара, сопровождающее этот порывистый выдох, — надеюсь, от вас хоть что-то останется, когда вы вернетесь в Берлин. Не простыньте хотя бы, я так больше не могу, боже ты мой!
Штирлиц сдержанно засмеялся. Что ему еще оставалось? С каждым днем он все отчетливее чувствовал беспокойство за Вальтера. Даже появилось ощущение вины, будто это он, Макс Отто, что-то сломал. Он даже не успел повернуться, а оно вот, лежит, уже разбившееся и так печально смотрит на него снизу вверх. И сверху падают снежинки, постепенно хороня осколки в своем вечном холоде. Но остается хрупкая надежда, что если сгрести все в охапку, заставив ледяную воду потечь сквозь пальцы, растапливая кристаллы снега жаркой ладонью, то все еще вернется на свои места. Совершенно незаметно абстрактные мысли автоматически превращаются в реальность — исхудавший, но все равно изящный Шелленберг оказывается прижат и вовлечен в обычные человеческие объятия. И эти объятия ощущаются им так ярко и живо, что вызывают недоумение и горькую благодарность.
Кончились всяческие слова. Неизбежное окончание большинства их диалогов. Не страшно. Страшно то, что все пойдет не так, как оба планировали, каждый по-своему. Но в сотый раз повторить ставший бессмысленным вопрос все-таки одному из них приходится.
— Надеюсь когда-нибудь вы мне ответите — почему. Почему ваша собственная красота уничтожила вас, и для кого была принесена эта жертва.
— Жертвы приносят богам. А то была попытка осознать собственную слабость. И, осознав ее, я оступился, не в силах вырваться из лабиринта личностных противоречий. Но я благодарен вам за то, что вы так отчаянно пытаетесь протянуть руку помощи, не боясь холода, который насквозь пронизывает мое тело.
— Я правда не боюсь, и не буду бояться. Только скажите, подайте знак — и я ухвачусь обеими руками за то, что тянет вас вниз, и хоть немного постараюсь ослабить эту удушливую хватку.
— Для начала ослабьте свою, что это за фамильярности, Штирлиц, — как можно более весело произносит немец и отстраняется, слегка пошатнувшись.
— Счастливой дороги… Жертвы приносят богам. Кто ваш бог, Шелленберг?
— Вы. На месте моего истлевшего тела будет светло — и этим светом были и будете вы. До свидания.
Прошло больше двадцати минут, прежде чем Штирлиц сдвинулся с места. Ощутимо холодил плечи успевший лечь на погоны и воротник снег. Метель начала потихоньку усиливаться, когда человек, с которым он говорил, растворился в белой дымке. Его очертания буквально растворились, растаяли в вихре снежинок; растаяли, прямо как он сам таял с каждым новым днем. Таял, остывал, в то время как в его груди жарко горел странный огонек такой страшной влюбленности. Страшной, почти что черной, но горячей.
И на всей земле будто температура резко упала градусов на десять или на все пятнадцать. Метель не собиралась останавливаться.
Зимой было холодно. И только сегодня Штирлиц почувствовал это особенно сильно.
