***
Она не может решить, где повесить портрет. Её дом велик и полон искусства и безупречности чистоты. Он будет хорош везде, но где его место? — Со мной, — шёпотом отвечает она на свой молчаливый вопрос — и не может объяснить лёгкий румянец на щеках. И, быть может, отчасти её решение продиктовано эгоизмом, но отчасти, она знает, — страхом. Мэри ворует. Родители говорят, что у Иб паранойя, что она, наверное, положила вещи куда-то не туда, или что, возможно, её сестра одолжила пропавшее, но, несомненно, вернёт его. Сборники стихов, прикреплённые к стене фотографии, подарки от дальних родственников — всё это имело привычку исчезать. Когда они были помладше, Мэри делала кукол. Синих кукол с красными глазами-бусинками и грубо вышитыми улыбками. Иногда Иб находит свои вещи в них, в животах, толстых от конфет, блеска для губ или украшений, которые даёт мама. Она успокаивает себя тем, что «Забытый портрет» слишком большой, чтобы поместиться в куклу, но её душа всё ещё уходит в пятки, когда Мэри заходит в комнату и видит его опертым о стену. — Ты и правда это купила, — говорит она с нахмуренными в сильном раздражении бровями, — Не могу поверить. Она садится на постель Иб с раздражённым фырком, и её ярко-жёлтые кудри подпрыгивают. Мэри всегда была красивой — такой, какой Иб никогда не смогла бы стать. Красота одновременно обычная и жестокая, тёплые лучи солнца и острые колючки — в зависимости от настроения. Её улыбка движет планету, а взгляд жестоко жалит. — Ты красивая, как картинка, — однажды сказала ей Иб, и Мэри щипала её, пока кожа не окрасилась в лиловый цвет, и поцеловала в щёку. — По крайней мере тебе не придётся тащить нас в это ужасное место, когда ты захочешь на неё посмотреть. Мэри ненавидит галерею. Она многое ненавидит. Её любовь к большинству вещей уменьшается с возрастом, и порой в её замечаниях звучит отвращение, которое говорит о сильном разочаровании в мире. — Но я люблю тебя, Иб, — говорит она каждую ночь, когда они сидят в одинаковых пижамах, и сестра завязывает Иб волосы красной лентой, — Я буду любить тебя всегда. Обещаю.***
Она днями не двигает портрет. Она открывает окно, чтобы поймать редкий ветерок, и лежит, прижавшись животом к полу и оперевшись головой на руки. Она смотрит на него. У неё высокие эстетические стандарты в отношении мальчиков, и в этом его вина. Она не видит его глаза, но у него длинные ресницы, и ей нравится, как они опускаются на кожу, столь же совершенную, как и у сестры. Его рот сжат в выражении, которое Иб никогда не могла определить. Иногда она видит так много в линии его губ: скорбь, тоску, сожаление, надежду, умиротворение, боль — отдельно или всё сразу в смеси эмоций, которая угрожает стискивать её сердце, пока оно не взорвётся. Иногда же она совсем ничего не видит. Она не касалась его, не напрямую; она боится его повредить. Но её пальцы чешутся, и он теперь в каком-то смысле её, так что она говорит себе, что всё хорошо, он не будет возражать. Одна рука тянется к нему с протянутым указательным пальцем, пока остальные вежливо сгибаются. Кончик пальца совсем легонько проводит по мазку на его сложных губах, и она может поклясться, что прочувствовала это касание всем телом. — Что ты делаешь? Рука опускается. — Ничего. Она слушает приближающийся звук одетых в носки ног сестры и ощущает чужой вес на своей спине, когда Мэри седлает её. Иб скрещивает руки и кладёт на них голову, позволяя сестре уткнуться подбородком ей в волосы. Такая близость, хоть и порой неудобная в летнюю жарю, не нова. Иб помнит из детства, как порой просыпалась, опутанная чужими руками и ногами. Она никогда не сопротивлялась, никогда её не отталкивала — потому что на утро в глазах Мэри видно такое счастливое облегчение, словно бы та ожидала, что окажется в каком-то другом, пугающем месте. — Волосы — как у паука, — говорит Мэри, глядя на картину. Иб считает его волосы красивыми и представляет, что они на ощупь лавандово-мягкие, но ничего не говорит. — И что тебе в нём так нравится? Это просто скучный портрет. — Не знаю, — и она правда не знает. Не может объяснить эту тягу, эту нужду. — Иб, — скулит Мэри ей в волосы, — Пошли гулять. Когда они так прижимаются друг к другу, Иб чувствует, как ей на спину давит грудь Мэри. Она больше, чем у Иб, и более округлая — и когда-то это было предметом гордости сестры, пока ей не надоело. Иб помнит её восторг; первый лифчик Мэри был синим, и когда она смогла в него уместиться, её улыбка была яркой, как луна. — Смотри, Иб! — смеялась она, и синее кружево обнимало её розоватую кожу, — Смотри, что со мной происходит! Разве это не чудесно? Бёдра Мэри теперь сжимали её — наказание за игнорирование просьбы. — Иб! Прекрати пялиться на этого чудака и иди со мной! — Ладно. Когда она соглашается, Мэри радостно вскрикивает, подскакивает и вылетает из комнаты. Иб встаёт, чтобы верно последовать за сестрой, но бросает ещё один взгляд на картину и цепенеет от того, что видит. Она знает этот портрет, знает его так же хорошо, как и собственное отражение, и теперь он другой. Изменение совсем крохотное, но это изменение, и это всё, что имеет значение, потому что картины не меняются — а эта поменялась. Его рот двинулся, совсем немного, словно бы изогнувшись от касания пальца во что-то, больше похожее на улыбку.***
Затем он не меняется неделями. Иб всё так же держит его на том самом месте на полу, испытывая необъяснимый страх, что потревожит следующее изменение. Она никогда не спрашивала себя, не кажется ли ей — может, на его губах всегда была эта полуулыбка, и она просто помнила не то. Почему-то проще верить, что это всё реально, даже если она не может объяснить причину. Она не говорит об этом Мэри. Иб не закрывает двери ночью, да и Мэри порой на портрет даже не смотрит, но когда картина всё-таки попадается ей на глаза, их взгляд становится жёстким, и она спрашивает: «Ты не собираешься повесить его где-нибудь?» голосом, от которого воздух пропитывается неприязнью — и это не может не беспокоить. Мэри склонна к вспышкам ревности — таким, из-за которых друзья Иб опасаются приходить к ним с ночёвкой или приглашать её куда-нибудь вечером. Когда-то Мэри ходила пообедать с ними; это был первый и последний раз. Если Иб прислушается к глубочайшим уголкам разума, то может услышать, как кричала подруга — высоким, полным боли голосом, похожим на крик раненного ягнёнка — когда вилка Мэри проткнула той щёку. — Ты же простишь меня, правда, Иб? — спросила она по пути домой, заламывая руки с побелевшими костяшками пальцев, — Потому что я твоя сестра. И я должна быть для тебя важнее всех остальных. Правда ведь? Иб любит сестру. Но картину любит тоже. Иногда она думает, что скорее повесилась бы сама, чем делала выбор между ними; но это глупо, так ведь? И всё-таки она почти полностью уверена, что серьёзна. Потому что теперь он не просто портрет. Может, он никогда им и не был. Она не знает, что он такое, но знает, что это нечто большее. Она встаёт рано и сидит допоздна, ожидая того времени, когда Мэри уснёт. Она сидит перед портретом со скрещенными ногами и трогает его. Невинными касаниями, притрагиваясь к фактурному холсту меньше, чем на секунду — но этого хватает, чтобы по телу прошёлся разряд тока, покалывание от которого чувствуется ещё целый час. Она трогает его длинные руки и потрёпанный плащ. Непослушные волосы, изгиб щёк, кончик подбородка. Трогает нос, представляя, как он морщится от слишком сильного смеха. Последними пальцы переходят на глаза — закрытые веки. Она хотела бы увидеть, что скрыто за ними. Ей интересно, какого цвета его глаза, такие ли это глаза, о которых говорят люди — глаза, в которых можно утонуть. Они двигаются следующими. Медленно, как патока — она замечает изменение только через полтора дня. Замечает маленькую белую полосочку, показывающуюся из-за пушистых ресниц. Он пытается открыть глаза, понимает она с восторгом, маленькими уколами проходящим по позвоночнику. Он пытается взглянуть на неё.***
Этим летом мама спрашивает их о мальчиках. — Вам пора уже знать, — говорит она, — Что мальчики и девочки начинают замечать друг друга. И вы, такие милые, точно заполучите поклонников. Но не целуйтесь с какими попало мальчиками! Свой первый поцелуй нужно отдать самому что ни на есть близкому человеку. У них уже был первый поцелуй, но они не говорят об этом. Мэри нравилось играть в дочки-матери. — Ты будешь папой, — говорила она, подавая Иб одну из кукол, — А я буду мамой. Куклы целовали друг друга, когда папа уходил, и ещё раз — когда он возвращался домой, прежде чем мама неизбежно убивала его ножом за ужином. Но любопытство Мэри вышло за пределы кукольной игры, и однажды она попросила Иб поцеловать её. — Всё в порядке, — сказала она, — Мы же сёстры! И мы любим друг друга, да? Их губы мягко встретились друг с другом, и Мэри с нежностью держала лицо Иб, пока они со смехом не отстранились друг от друга. И, даже не зная точно, почему, — со смущением. — Иб, — спрашивает мама, — Тебя заинтересовал какой-нибудь мальчик? Она говорит «нет», но это кажется ложью.***
Проходит немного времени, прежде чем начинаются сны. Они не приходят с той тягучей медлительностью, с которой меняется портрет в спальне; они наводняют её, из ночи в ночь заполняя голову. В основном это кошмары. Тени, хватающие её за лодыжку. Бьющееся стекло. Книги со словами, которые она знает, но внезапно не может прочесть. Она блуждает в лабиринтах, зная, что что-то её преследует, и думая, что умрёт тут. Она заперта в комнатах с дверями, которые не открываются. Комнатах с кнопками, замочными скважинами и вещами, которые кажутся опасными только во сне. Есть и другие. Они приятнее, мягче и освещены, как сцены в любовных фильмах. В этих снах нет торопливости, нет нужды освободиться. Она чувствует себя в безопасности. Потому что там, в этих снах, есть он, парень с картины. Она не запоминает эти сны так же хорошо и так же часто, и это кажется несправедливым. Но она помнит, как спокойно бьётся сердце, когда он рядом. Он улыбается ей, словно бы они старые знакомые, словно бы он скучал. Словно бы он любит её. Она вытягивает руку, и она слегка касается его ладони, прежде чем их пальцы переплетаются. Однажды она просыпается и ухватывается за осколок сна — его голос в голове. Он мягкий и ласковый, когда звучат слова: — Однажды мы поедим макарунов вместе. Не забывай, ладно? Она бежит в комнату Мэри, будит её и требует рассказать, что такое макаруны и пробовали ли они их когда-либо. За окном идёт дождь, но ночью всё ещё жарко, и Иб лежит под одеялом без сна. Живот неприятно крутит, и она боится наступления рассвета, потому что знает, что будет истекать кровью. Заснуть удаётся лишь через несколько часов. Но когда это наконец получается, её ждёт он, и всё неприятное рассеивается, когда он касается рукой её щеки, притягивая к себе. Когда он целует её, это кажется таким бесконечно отличным от того, что делали они с Мэри, что Иб хочется дать этому другое имя, отметить как совершенно иной жест. Жар и давление внизу живота возвращаются, но даже они превратились в восторг, от которого по телу проходит судорога. Его объятия окружают её, и она падает назад, утягивая его за собой и чувствуя его медовый вкус на языке. Он дрожит, и его волосы чувствуются мягкими, когда она гладит их. Она чувствует, что они оба так сходят с ума, что становится неясно, она ли открывается, чтобы затянуть его, или же это он растёт, чтобы поглотить её всю. — Иб, — шепчет он ей в щёку, словно бы это самый важный секрет в мире, и гладит изгиб шеи, локоть, бедро, — Иб. Она зовёт его — имя приходит к ней откуда-то из места, дотянуться до которого сама она не может — и он отвечает ей счастливым вздохом. Затем он двигается, и она ощущает, как по всему её существу проходят маленькие взрывы — от покрасневших щёк до поджатых пальцев ног. Просыпаясь, она вынуждена укусить себя за язык, чтобы не закричать. Одна из кукол Мэри, за исключением красных глаз сокрытая в темноте, сидит на её груди. Взгляд её бусинок казался тяжёлым и обвиняющим, и Иб почти слышала угрозу рассказать кому-нибудь. Она не раздумывает о том, как кукла попала сюда. Она сдёргивает её вместе с одеялом и идёт к картине. Сегодня луна закрыта облаками, и его не слишком хорошо видно, но ей и не надо. Её рука тянется к портрету, но не касается его, сохраняя расстояние между ней и его лицом, его руками — и Иб понимает, что ей больно. Она забыла его имя.***
День, когда она наконец может видеть его глаза, один из самых счастливых в её жизни. Они более глубокого, чем волосы, фиолетового цвета, и в них затянулся тот же узел эмоций, что был заметен в изгибе рта до улыбки. Она хочет развязать этот узел или хотя бы ослабить его. Она хочет избавить его от всей боли и сказать, что всё будет хорошо, когда она разберётся в этом. Она закрывает дверь на замок и проводит вечер, наблюдая, как он наблюдает за ней. Теперь она и сама не может себе поверить, поверить, что он всё это время просто спал. Он спал, ждал её — но теперь наконец проснулся. Он проснулся и готов встретить её, а она готова встретить его. — Я люблю тебя, — говорит она ему. И если она прикроет глаза и наклонится к портрету, когда вокруг тихо, то сможет поклясться, что слышит биение сердца.***
— Ах, цветочный магазин! Иб, я люблю цветочный магазин! В то время как другие радости жизни потеряли свои краски, цветы так и продолжают очаровывать Мэри. Иб смотрит, как она снова превращается в нетерпеливого ребёнка, скача от маргариток к тюльпанам, крутясь вокруг гераней и хихикая над орхидеями. — Я люблю цветы больше всего на свете после Иб? Ты знала, Иб? Иб кивает, но её не отвлечь. Прошлой ночью ей снились пустые коридоры. Она шла по ним, пока они закручивались и изгибались, вели в тупики или дыры в земле. Внизу — милые туфельки, которые она не носила с детства, и пол, усеянный чем-то маленьким, нежным и синим. Чем больше она шла, тем больше находила, пока пол не исчез полностью под ковром голубых лепестков. И теперь она стоит перед большой витриной с розами, вполуха слушая стишки, которые Мэри сочиняет для пионов и подсолнухов. Сортов тут много, и Иб осматривает каждую охапку. Красные, белые, розовые, жёлтые, оранжевые, маленькие бутоны и большие цветы. Они все красивы, но синих роз среди них нет. — Вы выращиваете синие розы? — спрашивает она, и продавец качает головой. — Розы не бывают синими, — говорит он, — Не в естественных условиях. — Иб, не грусти так! — Мэри идёт перед ней вприпрыжку, разворачивается и идёт уже вперёд спиной, держа большой букет между ними, — Смотри, какие у меня цветы! Думаю, этот цветок я отдам Маме… А этот… Правда, он будет симпатично смотреться у меня в волосах? И, слушай, синий неплох, но ты видишь эти красные и жёлтые розы? Думаю, они намного красивее! Тебе так не кажется, Иб? Иб кивает, но не может избавиться от чувства, что в чём-то провалилась.***
Когда его рука начинает двигаться, она больше не может сдерживаться. Сидя перед портретом, Иб смотрит на него, а не на Мэри, которая лежит на спине в её постели. Цветы уже начали умирать, но она держит почти увядшую красную розу в руке и играет в любимую игру. — Иб меня любит, — напевает она, — Иб меня не любит. Она позволяет каждому лепестку упасть ей на лицо. — Иб меня любит, — на нос. — Иб меня не любит, — между губ. — Иб, это всё не выглядит в твою пользу! Иб слышит предупреждение и знает, чего хочет Мэри. Это происходило так долго, что она уже и вспомнить не может. Хотя она и знает про трюк со стеблем, когда игра Мэри кончается на «Иб меня не любит», та устраивает сцену с разбитым сердцем, достойную Шекспира. Она падает на землю. Она бьёт маленькими кулачками по стене. Она шлёпает Иб по рукам, щипает за бока и тянет за волосы, пока Иб не обнимает её и не гладит по голове. Пока Иб не говорит «Иб любит тебя». Мэри теперь скулит её имя, но Иб не поворачивает головы. С каждым днём она становится всё более нетерпеливой, нервной, боится, что не будет знать, что ей надо сделать, не вспомнит то, что забыла, упустит новый кусочек этой загадки. Она ведёт дневник снов и моргает лишь тогда, когда в глазах начинает щипать; ничего нельзя пропустить. А затем она замечает это. Раньше она всегда видела его только после изменений, упуская сам момент. На этот раз она видит, как это происходит. Краска от его плеч до запястья словно бы вся размывается, на это уходит одна секунда — и его рука двигается. Это крохотное движение, ничего не значащее для того, кто не знает его достаточно хорошо, не наблюдал за ним целое лето (на самом деле не просто лето — годы) — но она понимает, что он делает, что он пытается сделать. Он тянется к ней. Иб удивлённо ахает. — Мэри, — она не может удержаться, она сейчас взорвётся и даже не знает, почему ей не страшно, и она хватается за складки одежды Мэри одной рукой, другой показывая на портрет, — Мэри, смотри. — Иб меня не любит.***
В последний день лета Иб звонят из магазина. — Мы заказали синие розы на следующий день после Вашего прихода, — говорят они ей, — Они только что пришли. Она бежит туда, но это не похоже на бег. Это ближе к полёту, кажется ей. Этим утром она сидела, протянув руку к парню с портрета. Она не знала почему или как, но ощущала, как он напрягался в попытках достать до неё — но всё ещё не был близок к цели. — Всё хорошо, — сказала она, — Я буду здесь. Она будет ждать. Она сделает что угодно, что угодно для него. Что угодно, чтобы искупить вину за то, что забыла. Что угодно, что поможет ей наконец вспомнить. Она покупает каждую синюю розу. Она утыкается в них носом и размышляет, пахнут ли они им. Но когда она приходит домой, то чувствует лишь запах дыма. Шипы царапают её ладони, когда она роняет букет, и с них начинает стекать кровь, когда Иб добирается до комнаты. Мэри сидит на своей кровати с куклой на коленях, и живот последней вспорот; пальцы сестры играют с зажигалкой. Её лицо мертво, пусто, словно бы она даже не реальна. Иб больше не сможет его видеть. Его открытые глаза, его улыбающиеся губы, его протянутая рука — всё потеряно в пламени. Его кусочки отрываются и подпаливают пол, стены комнаты — и однажды она будет смотреть на эти тёмные круги, не зная, откуда они. В её горле зарождается крик, и это бесполезно, но она позволяет ему вырваться наружу, и этот крик — его имя.***
— Я тебя люблю, Иб, — говорит Мэри через несколько ночей, когда они сидят в своих парных пижамах, и она завязывает волосы Иб красной лентой, — И всегда буду любить. Обещаю. — Иб любит тебя, — мягко выдыхает Иб. Она не уверена, что это правда. Но не может вспомнить, почему.