"о чем ты вообще думаешь, Сережа?"

–…я подумал, что ямб — слишком типично, так что… Пока Мариенгоф говорил в пустоту, Сергей Александрович смотрел куда-то на его лицо и думал. В голове вырисовывалось знакомое лицо с густой шевелюрой, серьезно смотрящее выражение этого лица, и руки, держащие сигарету и подносящие ее к губам; затяжка; густые темные брови были нахмурены, что придавало лицу едва ли не злобное выражение. —…и олицетворение у меня получилось каким-то… В голове звучит чей-то голос, кажется, напоминающий его собственный, и лицо изменяется: губы растягиваются в улыбке, рот приоткрывается, появляются маленькие морщинки у глаз; слышится громкий басистый смех, такой же шелковый, как и сам голос; через секунды две сигарета вновь оказывается в уголке губ; темные, глубокие карие глаза смотрят с еще оставшимся смехом, а потом обладатель этих восхитительных глаз отводит взгляд, улыбаясь. --…и с ритмом оказалась проблема: мне пришлось менять четверостишие полностью… Темные карие глаза снова возвращаются к наблюдателю, и в них блещется какой-то вызов, совершенно непонятный никому, кроме самого кареглазого. Он, взяв двумя пальцами одной руки сигарету, убирает ее, протягивая ладонь этой самой руки к лицу наблюдателя, и прикладывает неожиданно мягкие пальцы с сигаретой к губам, давая затянуться. --…и после этого они еще смеют называть меня бездарным… О чем ты вообще думаешь, Сережа? Как только наблюдатель делает затяжку, сигарету от его лица убирают, а затем лицо становится ближе и чуть ниже, чем обычно, будто сам зритель вырос: «привстал,» — понимает Сережа, закрывая глаза. — Я думаю… — начал Есенин… Этот прекрасный человек целует Сережу, когда тот выдыхает дым, и поэт открывает глаза, глубоко и расстроенно вдыхая. — Я думаю, что ты используешь слишком много теории, Толя, — Сергей отворачивается от приятеля и смотрит куда-то направо, наклонив голову. Маяковский вот-вот должен вернуться из Москвы.