Baby bhang

      Чонгук говорит отцу, что он напился на школьной вечеринке. Чонгук утверждает, что пил абсент и его сейчас будет тошнить — обсуждать это он не хочет. Чонгук вяло отнекивается, что никогда даже не видел наркотики, но… отец рассматривает на тесте после вечеринки «положительно». Блять. Чонгук видел наркотики. Он курил, нюхал, пил. Чонгук врал отцу три с половиной года. — Давайте поприветствуем нашего нового друга, — твёрдый голос и очки, как у учёного с -6, в фактурных пальцах иррационально яркий жёлтый планшетник. — Представься, пожалуйста.       Тупой круг тупых людей, среди них такой же тупой Чонгук. Ну, конечно, что может быть лучше и умнее. Блядская ухмылка и взгляд цепляет не хуже клыков голодавшего льва посреди джунглей. — Чон Чонгук, — ему вяло аплодируют.       Они тут прощаются с любимыми таблеточками, у них нет заначек и вместо — есть чистая светлая вера в то, что ещё можно соскочить. Они, как маленькие святоши в адовом круге, спешат очистить заляпанную душонку и попасть в рай от очередного передоза. Так думает отец. Конечно ошибочно. Чонгук не отказывается от любимой жизни, как и половина присутствующих, после сеанса раскуривающих косячок по пустым улицам. Можно было бы и догадаться, но как-то нет. Верит. И зря.       Что-то схожее с депрессивной апатией давит на нескуренную часть мозга, когда предводитель этого кружка — Ким Намджун — читает мораль, проповедь и молитву в одном флаконе. Многие уже даже не слушают, другие ради приличия не утыкаются пустым взглядом на носки замурзанных ботинок, высматривая в глубоких ямочках этого человека хоть что-то. Что-то, что заставило бы их сердце и чуть глубже одуматься.       Чонгуку похрен. Рассказы о смертельных передозах, о солевом отравлении и шизофрении не пугают. Просто такие слова не трогают, когда слышишь от отца, от учителей в школе и бывших друзей. Даже когда говорит человек, который сталкивался лицом к лицу — не пугает, потому что уже слишком глубоко. Другое дело, если бы Чонгук не подсел.       Они все тут — не наркоманы, говорит Намджун. Половина после этого усмехается кисло, Чонгук давится громким смешком. Намджун тыкает себе в модно выбритый висок длинным пальцем и «всё у вас в голове». Может, это и правда. Но давайте признаем честно: люди в организации «клуб анонимных наркоманов» — наркоманы. Они не перестанут быть, если так говорит Намджун или если так будет в их голове. — Бросить нетрудно, если вы сами этого захотите, — звучит почти как мантра, которая никогда не срабатывает, вне зависимости, сколько раз перед зеркалом ты будешь её произносить.       Это смешно. Потому что бросить очень трудно. Чонгук это знает, поэтому не бросает. У него есть заначка, у него есть накопленные деньги и есть, у кого занять в случае чего. Есть дилер и чёткое осознание, что со стажем в три с половиной года просто так не отпустит. Потому что есть заначка, деньги и дилер. Логично. Потому что Чонгук не хочет бросать, будет осторожнее и не спалится опять перед отцом, Чонгук сможет послать и начать самостоятельную жизнь, если его запрут в доме или клинике.       Отец не знает, что Чонгук принимает уже три года и, наверное, очень сильно верит в то, что они смогут обойтись без больниц. Каждый вторник и пятницу посещение засратого клуба анонимных наркоманов, учёт и совесть собственного сына. Верит в клятву, например. Опять же — зря. Потому что, блять, Чонгук наркоман и, если уж совсем по-правде, он подсел на дурь.       Он рассказывает Намджуну и дружкам, что употребляет всего год, что хочет слезть и с сегодняшнего дня начинает отсчёт без наркотиков в его жизни. Ему аплодируют. «Я верю, что моя жизнь будет лучше без веществ, убивающих меня» — чистый пиздёж. Отец бы оценил. Знаете, кажется, не верит даже Намджун. Но ему, опять же, все аплодируют.       Пластиковой карточкой с красной единицей в честь первого дня без, Чонгук разрезает себе половинку азота¹.       Когда-то Чонгук был обычным среднестатистическим учеником и жителем прекрасной Кореи, учился так себе и ходил в клуб танцев после школы с лучшим бро Хосоком. Они любили сидеть в Маке, списывать контрольные и смеяться до слёз. Всё это было «до». А когда начинаешь принимать, жизнь делится пополам. Его «до» состояло из школы, семьи, тридцатого пота в зале и весёлого времени. Пока не. Мать съебала в закат к любовнику. Отец начал жить работой, курить много у открытой форточки. А Чонгуку было по-кайфу первый раз затянуть изъедающую дыру между рёбрами. Три года — под наркотиками 24/7. Его «после» было куда интереснее, даже если там исчезли танцы, смех и Хосок.       Стеклянный взгляд в выбеленный потолок, головой почти на пол, рукой в воздухе невидимые замки, а вслед скользких пальцев блестящие конфетти и неоновые блики, разводами пролившегося бензина по мокрому асфальту. Карман рубашки жжёт вторая половинка, Чонгук чисто машинально кладет её под ватный язык. Ему похуй. Сколько времени, на все клятвы и на жизни — ему просто похуй. Под наркотой спокойно тихо и невъебически на всё насрать. В этом преимущество жизни под кайфом, из-за этого столько людей ежегодно сгорают в больницах и собственных комнатках. Тихо. Хорошо. И на всё похуй. Жить ради этого не так уж и сложно.       Внятная мысль — надо купить ещё. Сколько у него осталось? Половину он спрятал на заднем дворе их дома, другую смыл в унитаз отец. Заначку трогать жаль, а у Сокджина всегда есть ещё. — Ты куда? — у отца дрожат руки.       Быстро накидывает потрёпанную косуху, залезает в кроссовки. Хрипит. — У Хосока что-то очень важное, мы с ним встретимся за углом, у двадцатичетырёхчасового, — тянет из отцовского кармана купюры. — Куплю шоколадку Хосока подбодрить.       Тело заваливается на перилла лестничной клетки, стоит только Чонгуку хлопнуть дверью. Запрокинутая голова, тихий кашель и бешеная улыбка. «Прости, папочка».       Для обдолбанного Чонгука всегда всё равно. Если его собьёт машина, если на Корею упадёт метеорит или начнётся третья мировая война. С одной жалкой таблеточки азота не уносит в другие галактики, а хотелось бы, да. Обдолбанному Гуки всегда мало, поэтому он идёт к хорошему хёну. Сокджин видит его только в двух случаях: когда у него ломка, либо когда ему надо догнаться чем-то посильнее.       «Хён» — и глаза с бездонной чёрной ямой.       Сокджин качает головой, пропуская внутрь. У них маленький городок, маленькие магазинчики и большие подвалы под. Сокджин вообще где-то учится, но вот так — помогает больной матери с магазином, зарабатывает честно. С Чонгуком они знакомы три года, хёну жалко малыша Гуки, но он всё равно продаёт. Потому что деньги, если честно, нужны всем. — Чего хочешь? — Чонгук смеётся почему-то, Сокджин ведёт бровью на красивом лице, блестит своими красивыми глазами в жёлтом свете маленького магазина. Малышу Гуки завидно немного. — Да ты уже что-то принял. — Я в говно, хён, — завидно жутко, а ещё смешно, голова кружится. — Мне мало. Есть бейби²?       Сокджин привык. Ему почти похер на это дерьмо с клиентами, но только не на Чонгука. У этого что-то есть. Мелкий выделился, потому что что-то в головном механизме перещёлкнуло, машинное масло перестало поступать и хёну Гуки вдруг понравился. И стало жутковато не похер. Когда-то очень давно, ещё в первые разы их сотрудничества.       Чонгука Сокджину жалко. Чонгука Сокджину даже как-то спасти хочется, а потом он вспоминает о матери и о трёх с половиной годах зависимости. Наверное, бесполезно. Если не продаст он, то Чонгук найдет себе другого поставщика. У наркоманов так и работает, он знает. — А тебе не хватит? — бубнит Сокджин, а одна из ламп с ужасным рассеянным светом противно мигает. — Придёшь завтра. — Завались, — улыбку стирает морской волной, Чонгук бросает три смятых купюры хёну. — Отсчитай мне дозу на эти. Я пересижу у тебя внизу, ок?       Они спускаются ниже, где несколько таких же развалились по диванам. Обкурившиеся, которым всё равно на эту жизнь. Они топятся на кончике раскуренного косячка, а под закрытыми глазами у них другие вселенные и судьба в тысячу раз лучше. Им всем всё равно, что та жизнь — это наркотический бред. Чонгуку тоже срать как-то. Наверное, все наркоманы похожи.       Отваливает себе мелкую дорожку картой, вдыхает. Может, ему стоило бы сдержать обещание и не принимать хотя бы неделю. А может и хуй с этим. Вот как сейчас хо-ро-шо. — Серьезно? — усмехается хён, перекручивая пластиковую карточку с красной единицей между своих кривых пальцев. — Отец узнал значит. Господи, Чонгук, какого хрена ты тогда опять здесь? Что ты ему наплёл, раз обошёлся всего лишь жалким кружком наркоманов?       Чонгук смеётся загнанно в потолок. Сокджин морщится, смотря на постепенно разлагающийся труп. Белая кожа и жёлтые смертельные круги, фиолетовый оттенок под красными глазами. Клуб ходячих мертвецов. Проще было, когда он не знал имени, истории и не знал Чонгука. — Хуйню, типа год и только лёгкое, ха-ха, — беспрерывный смех, Чонгуку хорошо. Звякнувшая карта бьётся о стол очень громко, закладывает уши. — Зря он поверил, — и правда ведь. Зря.       Чонгук его слышит, наверное, просто под сомкнутыми веками у него собственный дворец из золотых слитков и куча единорогов в саду, ему тихо и кайфово. Или не слышит по той же причине. Он в наркотическом бреду, щиплет нос и офигенно классно, ему просто не до того.       Сколько времени проходит — Чонгуку один хрен. Люди приходили, уходили, задевали его неловким пьяным движением и на несколько секунд возвращали в реальность, заставляя обматерить и хрипло засмеяться. Ему было всё равно, что телефон в заднем кармане джинс разрывался беззвучной вибрацией, всё равно на трясущего его за плечо Сокджина.       Наркотики убивают. Но. Убивают только по собственному желанию. Чонгук продаёт своё будущее за белую солёную дорожку и десять секунд после. Он подбрасывает жизнь на коптящиеся угли и жадно отсчитывает эти десять секунд каждый раз, пока ещё щиплет нос и в теле небывало тяжело. То время, когда от дозы по капиллярам расходится в каждый уголок гелиевая лёгкость, когда замирает мир и даже секундная стрелка на раздражающих часах перестаёт глухо тикать. Сердце не бьётся, а кислород не поступает. Ты просто не дышишь сраные десять секунд. Как будто не живёшь. Чонгук отсчитывает про себя и на одиннадцатой делает глубокий рваный вдох, постепенно наполняя тело свинцом.       Девять. Десять. И с новой дозой по кругу.       Эти нещадные десять секунд и вправду стоят.       Он выходит из магазинчика хёна, чтобы завалиться в первый попавшийся куст. Кажется, его хорошо вштырило. Сильно. Кроет нещадно, определенно, отец его убьёт. Если бы ему не было похуй, стало стыдно, что он настолько паршивый ребёнок. А так смешно в основном.       Ветки больно царапают лицо, блядский шиповник что ли, бороздит по тонкой коже и та послушно лопается. До крови. Чонгук стонет жутким воплем, переворачивается набок и блюёт непрерывно несколько последующих секунд. Его насильно вытягивают, не давая заблевать серую футболку и кожаную куртку, либо просто упасть в лужу. — Я доведу его, — Чимин салютует Сокджину, закидывает на себя неподъёмную тушу, пахнущую сладким шлейфом наркотика, дезодоранта и пота. Мерзостью. Чонгук смеётся ещё раз, а потом обвивает тело своей грязной рукой.       Пак доводит младшего до дома в таком громком молчании, что смешно. Потому что Чимин курит тоже и даже торгует немного. Протеже Сокджина. Серьёзно, если бы в этот момент он посмел сказать хоть слово, Чонгук специально бы заблевал его всего. Но Чимин ничего не сказал. Затолкал в проём дверной, в закуренном подъезде привалился к ободранной стене. Моргнул несколько раз и улыбнулся.       Красиво так. Чонгук скучал. — Надо было меня подождать.       Надо было. С Чимином курить хорошо. С Чимином вместе оргазмы — супер, а ещё у них всё несерьёзно, поэтому Чонгук не знает, почему хён проявляет нечто большее, чем поставка бесплатной дорожки на одной из миллиона тупых вечеринок. Может, ему не совсем похрен на своего ебыря. А может, что надо спросить, какого же всё-таки хуя у них происходит. Малыш не знает.       Чонгук смотрит на него своими максимально сужеными зрачками, загнанно дышит и собирает все силы в кулак, чтобы дойти до третьего этажа и в доме не разбить опять горшок с вялыми цветочками, стеклянные рамки и себе нос. Надо бы что-нибудь разбить Чимину, но на это и правда просто не хватает здравого смысла.       Чимин смотрит в ответ долго, привалившись к холодной стене выпирающими лопатками. Наркотический бред отпускает быстрее, чем Чонгук. Чонгук не отпускает вообще. И не отпустит, наверное. Никогда.       У двери квартиры Чонгук хватается за плечи, целует больно. Просто так. Просто губами по губам, соприкасаясь сильно, а у хёна опять вкус сигарет горчит. Целует, потому что ему хочется. Чимин стирает капельки крови, выступившие на легкой царапине по щеке, шершавым большим пальцем, ему даже не противно. Ему тоже похрен. У Чонгука кожа холоднее трупной, губы на вкус соль и желчь, а по ощущениям жидкий азот. Они не прощаются.       Дома включен свет, режет глаза жутко. Чонгук всё ещё под кайфом, у него всё ещё координация, как у бухой шлюхи, а на электронных часах в прихожей третий час ночи. Он идёт по потолку, а отец не спит — сидит в кресле вверх ногами. Разувается, плетётся в сторону своей спальни под нескончаемые крики, огибает висящие люстры, придерживается за жидкие стены. Хлопает дверью, закрывается. Щелчок замка, как щелчок на курке револьвера.       Чонгук ложится на спину, головой вниз, белыми костяшками зажимая чистые простыни. Взгляд рисует карамельные замки на выбеленном потолке, а крики и стук отца складываются в новый трек пафосного репера. Надо заснуть быстрее, чем начнется отходняк. За таблеточкой придётся спускаться вниз, а внизу случится рассказывать отцу какую-нибудь очередную неведомую хрень. Например, почему он не купил шоколадку и купил наркотики. Пожалуйста, Господи, хоть бы только он не закрыл в клинике. Аминь.       Ему нравятся парни. Если быть точнее, глядя на Чимина, — парни, сидящие на дури. Когда-то давно с ним случился Тэхён. Это было уже «после», но в то время Чонгук и вправду курил только по-маленькому, поэтому, когда его парень узнал про баловство и приказал бросить — Чонгук бросил. Ему казалось, что Тэхён стоил завязки. С ним было хорошо, с ним не хотелось бежать от дерьма и скуривать косяк. Правда. Это была самая долгая завязка в его жизни.       Три месяца. Три месяца он ходил к Сокджину в магазин за ручку с Тэхёном и говорил, что ему нужен всего лишь обычный кимпап и за названием не скрывался новый завуалированный диацетилморфин. Они покупали билеты в кино на поздние сеансы, целовались на мосту звёздной ночью, смеялись на тренировках, куда Чонгук звал посмотреть. Всё это было очень, до потери сознания от внепланового счастья. Сказочная идиллия без гашиша, сладкая вата из ушей и вместо очередной экстази на языке цветная скитлс.       Три месяца. Так продолжалось девяносто шесть дней, а потом Тэхен его бросил. А Чонгук бросил свою ссаную завязку, потому что она теперь никому нахрен не сдалась. И больше как-то не завязывал.       Девять месяцев назад Сокджин привёл в их подвальчик Чимина. Просто отсыпал ему дорожку, привалился рядом и стал о чём-то расспрашивать. Потом такой: «О, Чонгук, познакомься, это Чимин». Чонгук не знал зачем ему знакомиться с каким-то Чимином, но пожал руку для галочки. И очень пожалел.       У них всё несерьёзно. Вполне возможно, что прошлый Чонгук мог бы с легкостью влюбиться в такого вот Чимина, а этому… этому всё равно. Наверное. По крайней мере он отчаянно убеждает себя, что ему пофиг, ему не хочется ничего знать. Так легче. Ебаться почти каждый день, накуриваться вместе. Без того, чтобы потом получилось, как в первый раз. Ссыкло, да.       Чимин маленький в его руках, с карикатурными пальчиками и пухлыми щёчками. Улыбается часто, курит сигареты ещё чаще. Кажется, он вместо углекислого газа выдыхает никотин. Чонгуку нравится сцеловывать горький вкус с пухлых губ. Чимин сексуальный, красивый и не доёбывающий вопросами. Правда. Хотя Чонгуку самому иногда хотелось спросить, почему такой человек балуется дурью, но он не спрашивал. Потому что у них всё-таки несерьёзно. Просто секс и просто одна дорожка на двоих.       Как-то странно, конечно, но ему нравится. Чимин один раз попытался узнать у него, но Чонгук не ответил, и они поссорились. Так, чисто для галочки, как все среднестатистические нормальные парочки. Чонгук был под кайфом сильным, злым, строил воздушные амфоры за закрытыми глазами в подвале Сокджина. Пришёл Чимин. Они поебались хаотично и конфликт был на этом решён.       Потом случилась какая-то глобальная вечеринка в их о-городишко, куда они припёрлись, закинувшись кислотой³, запили её пивом и чем покрепче. Дохлый клуб, потные тела и один общий гам толпы. Сокджин неожиданно весёлый, первый раз Чонгук видит наклюкавшегося хёна. Они смеются за общим столиком, пьют бражку всякую, громко перекрикивают друг друга, Чимин круто считает рёбра под его футболкой своими теплыми фалангами. А потом по кругу.       Чонгуку давно не было так хорошо. После наркотиков всегда хорошо, да, но с Чимином вдвойне. Они идут в пятом часу утра по безлюдным улицам, поют что-то громко, смеются и заваливаются к каждой плоской вертикальной поверхности. Чимин под кайфом красивый очень: неоновые губы, мокрые от пота пряди и блядовитый взгляд. Чон от такого зрелища готов кончиться.       Руками вцепляется в бока, тянет дальше по дороге, а Чонгуку становится так хорошо. Чонгуку становится так хорошо, будто он сейчас сдохнет от передоза. Так, как никогда не было.       «Как же я тебя хочу» — Чимин тянет в квартиру, хлопает дверью и в его глазах целый космос. Целая галактика со своими планетами, другой мир и другой Чонгук. Который готов умереть ради. Правда. В тот момент ему казалось, что у них всё серьёзно и он просто был готов. Готов для всего. Даже если Чимин вдруг скажет самое ёбаное — давай завяжем — он опять. Ради Чимина. Блять, конечно. С враньём самому себе у него какие-то жёсткие проблемы.       Секс был охуенным. Оргазм тоже. И Чимин был самым лучшим, самым любимым. Они очень долго молчали, привалившись друг к другу потными уставшими телами, ему было хорошо в крайней степени возможного. Чонгук не спал, его отпустило, он думал тогда: почему всё, блять, так? Кокаин, морфий, травка — почему, блять, у них именно так? Ведь всё могло бы быть по-другому… могло бы, да. — А мы когда-нибудь ебались не под наркотой? — кажется, что Чимин тоже.       Чонгуку почему-то страшно и нехорошо. Не физически. Физически его тело очень привыкло за столько времени находится в стадии наркотического опьянения, даже когда он выблёвывает свои кишки — ему уже не больно. Нехорошо на психологическом уровне. Он вспоминает мать с любовником, разбитого отца. Вспоминает Тэхёна и разбитого себя. Это была детская влюблённость, но больно было, как от настоящей, знаете, этот паршивый максимализм. Сейчас смешно и страшно опять окунаться в это же дерьмо, потому что кончается оно, как правило, всегда одинаково.       Чонгук мотает головой. Потому что и вправду нет. Ему страшно, а главное отличие в том, что Чимин — это не Тэхён. Тэхён не баловался дурью, он просил бросить. А Чимину, кажется, похуй. Он хочет закинуться таблеточкой, так он идёт и закидывается. У него нет зависимости и от этого нет проблем. Он так говорит. Чонгук почему-то охотно верит. — Тебе бы хотелось? — зачем? Чонгук матерится в голове, утыкаясь красным носом в слипшиеся пряди «своего парня». Смотрит куда-то в самые корни, пытается посчитать бесчисленное количество волосков. — Наверное, — легко отвечает Чимин, обвивая его своими ручками.       Чонгук тупо пялился на макушку Чимина. Долго. Настолько, что хён засопел. Он был в этой квартирке, кучу раз оставался спать на этой кровати. С этим человеком. Сейчас дико хотелось спрятаться, встать и уйти — позорно сбежать хоть бы на другой конец мира. Чимин бы не понял, а что ему сказать? «А знаешь что, да пошло оно всё нахуй, и ты тоже, мне просто страшно» — смешно. Ему очень хотелось ответить, что да, что, вроде как, надо попробовать без. Чтобы по-настоящему. Хотелось до одури и озноба, пробивающегося с мурашками от самых щиколоток. Даже сильнее, чем просто послать эту поеботню. Но Чонгук не. — У нас всё несерьёзно, хён, — очень сипло, глухо и тихо.       Чимин вроде как сопел. И вроде как спал. Наверное, он не слышал.       Чимин разбудил поздним утром, бросил что-то невнятное. Чонгук не сразу понял какого хрена происходит, но послушно оделся. Чимин пояснил: ему нужно закрыть квартиру, так что ноги в руки и на выход. Тащит к скрипящей железной двери, щёлкает замком. «Чонгук, передай Сокджину, что меня сегодня не будет». Вечером Чонгук передаёт, а потом спрашивает у старшего хёна, куда вдруг так рванул Пак. Куда? Кажется, в неизведанные дали, потому что Сокджин не знает. А Чимина нет последующую неделю.       Надо было забить хуй, не ломать трагедию. Забить. На. Чимина. Но Чонгук не смог. Ссаную неделю звонил, писал что-то. Всё под безвылазным кайфом.       «Где ты, блять?» — «Какого ты не отвечаешь?» — «Чимин». — «Ответь мне». — «Без тебя хреново». — «Что мне делать? Ответь». — «Пожалуйста». — «Это конец?»       Чимин вроде как сопел тогда. И, наверное, всё же не спал.       Чонгук завалился опять к Сокджину, купил дозу кокаина и вынюхал всю за раз. Десять секунд и ему нещадно мало, потому что с новым вдохом в голове опять Чимин. Ему было так плохо, что он готов ещё и ещё, лишь бы это дерьмо отпустило хоть на час. Его отпустило очень надолго, Сокджин пытался вывести на воздух, бил по щекам, но Чонгук только брыкался и кричал невнятно. Рычал утробно. Про Чимина. Сокджин, наверное, понял и прекратил попытки. Чонгук нанюхался почти до передоза. У него были фиолетовые галлюцинации и единственный голос в голове, а ещё почему-то чёткое осознание близкой смерти, стоит только закинуться ещё хоть кристалликом.       «Он не вернётся?» — «Не знаю». — «Понятно».       Ссаное понятно. Он отсыпается целый день в подвале Сокджина, а наутро, когда кокаинова доза вылезла наружу вместе с нескончаемой рвотой, Чонгук закинулся азотом. Знаете, если брать в рот наркоту раньше, чем начнется отходняк — его просто не случается. Он сдохнет от такого до двадцатого дня рождения, но ему, если напомнить, всё ещё похуй на свою жизнь.       В тот день его накрыло окончательно. Никогда за три года он не занюхивался настолько, чтобы чуть не захлебнуться в рвоте, выхаркивая вместе с желчью (а он ничего не ел уже, кажется, два дня) печень и кишки наружу, чтобы во сне видеть непередаваемую хуйню, а после, с таблеткой азота в теле, разгромить половину квартиры и сжечь последний мост нормального, разбудив отца. На пол полетели картины, рамки со старыми фото с полок, несколько горшков и подвернувшаяся под ноги табуретка. Последним полетел Чонгук, разбив подбородок о пол, он просто так и не поднялся.       Отец вылез из своей комнаты на шум, а в коридоре увидел рыдающего сына, который не в силах даже оторвать от пола лицо. Чонгук не может вспомнить, почему рыдал тогда в голос: было ли это из-за ёбаного Чимина, страха или матери, которая съебалась и уже третий год не шлёт даже открытки на день рождение сына? Его просто крыло наркотой и Чонгук в голос орал, хрипел и булькал, пока не отрубился.       Очнулся он в своей постели, с пластырем на самом подбородке и серьёзным разговором от отца. С расхераченной квартирой Чонгук расхерачил и свою жизнь, потому что была неубедительная ложь про вечеринку с абсентом, больница, учёт и кружок анонимных наркоманов. Чимин, который «я доведу его». Куда, блять? Я думал, что ты съебался в закат и я больше тебя никогда не увижу. Чонгуку бы хотелось сказать что-то такое, но у него просто не хватило сил.       Тогда-то всё и началось. Чимин вернулся, оказывается. Отец на утро кричит, разбивает губу. Особый вид кошмара наркомана со стажем, чтобы всё было так. Чонгук сбежал, долго ходил по улицам, стирая себе ноги в кровь. Ему, наверное, просто не хочется жить больше. Но, раскусив между зубов витаминку⁴, Чонгуку опять просто похуй.       Тихое постукивание пальцев по жёлтому планшетнику. Вялые аплодисменты для Бомгю, который в настоящей завязке уже целую неделю. Ему всего лишь, когда придёт его очередь, надо сказать заученное: «Меня зовут Чон Чонгук, я не принимаю уже четыре дня». — Меня зовут Чон Чонгук и я не принимаю уже четыре дня, — Намджун первым начинает бить ладошка о ладошку, и что это за ёбанная тупая привычка, постоянно всем за всё хлопать.       По-честному, так нормальному Чонгуку всё-таки не совсем на всё похуй. Ему жалко отца, жалко себя и Намджуна тоже жалко, который вроде как обязан верить словам этих наркоманов. Он молчаливо терпит весь сеанс группового промывания мозгов, сносит все замечания и даже что-то рассказывает, когда его спрашивают. После — курит недавно купленную айс⁵, даже не удосужившись спрятаться банально за поворот. Его жизнь превратилась за три года в это: наркотики, школа, наркотики, дом, вечеринки, Сокджин, наркотики, Чимин, секс, наркотики. У него нет друзей, с Хосоком они последний раз говорили, когда Чонгук опять наврал отцу, что ночевал у своего лучшего друга. Хосок прикрыл, но в очередной раз спросил единственное у него в трубку: «какого хуя, Чонгук?». Чонгук и сам не понимает какого хуя.       На пути к хёну Чон печатает отцу, что пошёл с несколькими ребятами из кружка посидеть в кафе. Блокирует телефон прежде, чем увидеть пиликнувший ответ.       Внутри давит, сквозит леденящим холодом и даже кайф от экстази не спасает. Ломает нещадно все кости, потому что Чимин уехал на неделю, а потом появился просто так, чтобы три дня молчать после. И это бесит жутко. У них не серьёзно, но Чонгука просто бесит. Как кинутая девчонка в день выпускного, может быть хуже. Он был прав, когда думал, что всё по-итогу кончится тем же.       Скрипит входной дверью, поломанный звук ржавого колокольчика, молясь, чтобы Чимина не было, но, блять, мелкий раскладывает что-то за правым прилавком. Комок человеческой плоти, улыбающийся Сокджину своими пухлыми губами с густым слоем гигиенической помады. Утрамбовывает пачка за пачкой на ровный пошарпанный стеллаж. Ну и пошёл он. Чонгук скрежетает челюстью от усердия не смотреть вправо, руки в карманы потрёпанных джинс и заёбанный взгляд на старшего хёна. Тупо смотрит на оттень жёлтого света по красивому лицу. — Я посижу у тебя, — даже не вопрос.       Немного тише, чем хотелось бы.       Печально, когда вспоминаешь, что всё пошло по пизде из-за одного человека, который того даже не стоил. Чимин определенно нет: ни походов по больницам, ни кружка анонимных наркоманов два раза в неделю, ни кулаков отца. — Иди, — кивает Сокджин, заострив взгляд на набухающей верхней губе с красной ранкой. Он не будет докучать. Спасибо.       Чонгук спускается вниз, а его шаги эхом разлетаются по магазину, где трещит работающий холодильник и бьётся о стекло вывеска с «открыто». Наверху молчат, он чувствует, как две пары глаз прожигают в его спине новый кратер, но кипятка в нём больше нет. Может, хён спросит у Чимина что произошло. Чонгуку бы, наверное, хотелось услышать ответ.       У него осталась доза марихуанны с позавчерашнего дня, в этот раз он отсыпает дорожку поменьше. Иррационально. Убегаешь от дерьма, но от себя самого не убежишь даже под кайфом. А Чонгук ещё какое дерьмо, отборное, свежее дерьмо. Он харкает в лицо неповинному отцу, он спускает кучу денег на дурь и позволяет сам себе тонуть. Врёт. Дышит, как врёт или врёт, как дышит — для Чонгука в этом разницы нет.       На заляпанном журнальном столике белая дорожка, могильная тишина по родному подвалу и наверху он слышит какие-то разговоры. Улыбается. Брешь в стене залечивается сразу же, как только белый порошок оставляет только нелепый призрак после себя, разливаясь по телу мальчишки. Хо-ро-шо. Запрокинутая голова, лопатками в мягкую набивку дивана. Десять секунд, чтобы почувствовать себя более мертвым и счастливым, чем когда-либо.       Под наркотиками не ощущаешь себя ущербным малолетним сучёнышем, под наркотиками ты — это король собственного королевства, рядом с тобой на троне сидит хоть голая Николь Кидман, а у Чонгука королева с ним одного пола. Пастбище говорящих подсолнухов и правда просто хорошо. Ему не надо большего для счастья. Он не наркоман, как говорит Намджун, но смысл жизни у него — это тяжёлая фиолетовая дымка кайфа, новая доза и другой мир, где жить в тысячу раз легче. Не стоит спрашивать как наркотики стали смыслом жизни у ненаркомана. Так просто легче.       Едва слышное шуршание, хлопок двери. Чонгук не двигается, у него закрыты глаза, а под ними просто: пожалуйста, пусть это будет Сокджин. Чонгук бы не приходил, но ему больше некуда, а если не пересидеть, то он перележит в любом из попавшихся углов, под деревом или придёт домой, а отец разукрасит сильнее. Не то, чтобы Чонгуку не похуй, но у Сокджина в подвале привычно. Было, пока не случился Чимин.       Звук шагов, шарканье пятками по бетону, рука в его собственных волосах. Чонгук несдержанно дёргается, а Чимин печально ухмыляется. Вселенная в расширенных зрачках младшего, красный нос и бледная кожа. Чимин садится напротив. — Опять принял без меня, — глаза почему-то грустные, руки в замке стучат мелкой дрожью. — Без тебя лучше, — врёт, конечно, но гадость за правду выдавать прямо в лицо ему нравится. — Да? — Да.       Горькая усмешка, у Чонгука на все слова есть отдельный мешочек с ядом, и он будет прыскать его, пока Чимин не скопытится. Ему обидно, больно, чертовски, сука, обидно. Просто «а как же я?» и немного загонов брошенной тупой блондинки. Хочется сделать так же, как было ему в те десять дней без единого смс или звонка. Когда не знал даже Сокджин и узнал из-за этого отец. — Давай попробуем. Пожалуйста.       Дёргает бровью, откидывает голову и врезается в неподдельно серьёзный взгляд. Чимин не под кайфом. Мнёт пальцы в ладони, дёргает нацепленные кольца и смотрит. Смотрит-смотрит-смотрит. Осознание херачит молотом и пробивает черепушку к чёрту. Чимин волнуется. И предлагает по-серьёзному. — О, — по-честному, конечно, — иди-ка ты нахуй, Пак Чимин.       Ему не хочется чего-то пояснять, хочется просто свалить отсюда и не видеть больше лица Чимина никогда. Правда, хочется до жути. Чонгуку не надо пробовать, у него непробиваемый ком обиды, чувство брошенной шлюхи, а ещё тупое осознание того, что несерьёзно было у него только на словах. А на деле — вот так. Кажется, с головой. Вот реально нахуй. — Ладно, — скрип диванных пружин, — поговорим, когда отойдёшь.       Чонгук дёргается, как от удара. Серьёзно? Он под дурью 24/7, он не отойдёт. И почему-то ещё очень зло. Вскакивает вслед Чимину, голова кругом, но он держится на одном только чувстве всепоглощающей агрессии. Так не злился даже на Тэхёна, когда тот смской скинул ему два слова «мы расстаёмся». Тогда Чонгук расстался ещё и со своей завязкой, а тут… страшно. Зло в желании разбиться насмерть с карьера, а в предсмертной записке накарячить «спасибо, Чимин», чтобы, суку, всю жизнь мучало чувство вины. — Сядь, сука, сядь быстро, – глаза сумасшедшего с неподдающимся лечению диагнозом, такого бы закрыли в успокоительной комнате с мягкой набивкой вместо стен на пожизненной основе. На хватку по предплечью Чимин шипит, но не вырывается. — Урод, что значит «попробуем?», честно скажи, блять… блять… как же… ненавижу тебя! Как же я тебя ненавижу, господи. Что же ты наделал?! — трёт лоб в надежде на сквозное отверстие между бровей. От принятого героина речь становится долгой и заторможенной, но хён терпит. — Тебя не было столько времени. Мне просто нужно знать. А, хён? Какого хуя происходит. Скажи. Какого. Хуя.       Чиркает зажигалкой, Чимин приваливается обратно на место. В зубах сигарета, по губам непрочтимая улыбка, а в глазах бездна куда глубже, чем бывает от кокаина. Трёт свободной рукой запястье с красным следом железного захвата, у него дрожат пальцы, вынимая изо рта тонкую. Серый дым, жуткий кашель. Чонгуку на самом деле страшно, а ещё хочется блевать. — Ты же говорил, что у нас всё несерьёзно, — пепел опадает на бетонный пол. Спасибо, что Сокджин не постелил сюда ковры. Или неспасибо, — тогда давай я спрошу. Ответь мне первым, просто ответь и я отстану. Могу свалить и больше не попадаться на глаза. Скажи мне в лицо. Какого хуя у тебя происходит, Чонгук?       Чимин смотрит в напряжённом молчании, сжимает в кулак свободную ладонь жутко сильно, до белых костяшек и неживых фаланг. В глазах усталость, смешанная с ядовитым отчаянием. Ему зло, что Чонгук не даёт себя коснуться, а так бы по-хорошему встряхнуть его, покричать о том, как же больно было слышать грёбаное «несерьёзно». У Чимина тоже есть чувства и он не любит, когда их нехило втаптывают в грязь. И даже уже не в первый раз. Блять… как же сложно. — Не знаю! У меня всё нормально, я ничего не знаю! — дёргается, как от удара 220 вольт, всем телом оседает обратно и Чонгуку нечего ответить. — Почему тогда ты здесь? Почему ты сейчас делаешь это? Почему писал мне всё время, зачем появился в моей жизни? Почему я в твоей голове, а ты в моей? — почти кричит. Похоже на утробный рык из самых чёрных глубин.       Чонгук пугается до чёртиков. У Чимина всё ясно и разложено по полочкам, а у него самого лишь каша вперемешку с кокаином. Смотрит долго и иррационально на свои руки, сжимает их на пробу. Разжимает. Сил нет, вялое подобие в сокращающихся мышцах. Ничего вообще нет. Океан боли и пустота. — Не знаю, не знаю… Хватит, — шепчет, похоже на скулеж отпинанной дворняги.       Выходит жалобно. Сопливо и по-детсадовски. Неубедительно, с дрожью в теле и неразборчивыми кучами того, на что давно стоило бы наклеить ярлыки с названиями. У Чонгука не то состояние, чтобы кричать и обвинять. Его сердце разрывается в пыль, потому что Чимин так близко и так сильно хочет услышать от него название. Господи. Чимин заслуживает большего. — Чонгук, ответь на это честно, — белая рука почти касается голой коленки в драных джинсах, но Чон в последний момент сжимается и не даёт. — Почему мы вместе?       Мы девять месяцев были вдвоём.       Ты классный, хён.       Хён, у тебя самый красивый смех.       Мне до жути нравится, когда ты тянешь «Чонгуки».       Никогда не хотел, чтобы это заканчивалось.       Я тебя, наверное, люблю. — Мне страшно, — самая откровенная правда, на которую он был готов под кайфом.       Сигарета в зубах тлеет постепенно и Чимин не затягивается больше. Чонгук откидывается на спинку дряхлого, вонючего дивана, закрывает глаза и очень жалеет, что не курит. Говорят, расслабляет. Сейчас бы не помешало. А ещё их, скорее всего, слышал Сокджин.       И правда страшно. Собственные слова нескончаемым эхом от бетонных стен замкнутой коробки, скачут, как черти в аду и беснуются язычниками, Чонгук вяло оглядывается по серым поверхностям, чтобы не ловить взгляд хёна. Ему всё ещё страшно. В том взгляде, наверное, очень много всего, но он не находит в себе силы, чтобы это всё увидеть. Тюремный светильник куда интереснее и безопаснее, вместо поблевать хочется расплакаться маленьким мальчиком и рыдать, пока хватит силы. Хочется уткнуться матери в грудь, зарыться ручками в длинные мягкие пряди и попросить спрятать от этого прогнившего мира.       Матери нет, Чонгук один на один с этим дерьмом. Глаза предательски слезятся. Красный нос щиплет до одури. — Ты такой глупый, Чонгуки, — мягкая тёплая ладонь ложится прямо на впалую щеку. Чонгук не заметил, когда хён успел подняться и оказаться так близко, опустившись на корточки между расставленных коленей. — И я тоже глупый. Не плачь, пожалуйста, не надо. Давай поговорим позже, я больше никуда не уйду, обещаю. Клянусь, — он захватывает мизинец, совершая детскую клятву. — Мне без тебя так плохо, прекратить не получается. Просто я тебя люблю. Из-за этого не могу уйти.       Инфаркт. Инсульт. Отнимаются все конечности, отмирает мозг и ровная полоска без единого «пилик». Ему выпустили в грудь весь заряд дробовика и теперь через сквозные дыры можно рассмотреть противоположную стену. В этот момент Чонгук очень жалеет, что не повернулся и не посмотрел, чтобы увидеть это всё в том взгляде.       Девять месяцев. Ёбаная годовщина. А они даже не трахались ни разу без дури. Не ходили на свидания, в кафе или в кино. Не держались за руки, чтобы просто так. Наверное, поэтому так иррационально слышать нечто более важное, чем привычное «у меня дорожка».       Лицо хёна близко, он аккуратно стирает капающие крупные слезы. Чонгук плачет из-за наркоты, из-за сильного героина, ему надо пореветь и просто поверить в то, что его такого кто-то любит. Сложно. Проще спуститься с крыши одним шагом в тупую неизвестность, но хочется шанс. Последний шанс в этой конченой жизни на то, чтобы быть счастливым без наркотического бреда. Если Чимин предложит, он согласится. Ради Чимина. Только ради Чимина.       Сигарета раздавлена подошвой ботинка, тёплые руки по трупным щекам выстилают клятву за клятвой. Чонгуку надо просто поверить. И он, кажется, хочет. Очень, до спазма в пустом желудке.       Чимин обвивает своими ручками аккуратно за плечи, тянет на себя по лопаткам, утыкаясь носом в висок. Просто хочется поддаться и не думать ни о чем. К примеру, что Тэхён тоже клялся. И мать клялась. А кончилось всё одинаково, но не хочется. Пожалуйста, пусть вот так, зарывшись красным хлюпающим носом в пухлые щёки со слоем тональника, вдыхая родной аромат горького никотина вперемешку с пахучими травами дешёвого геля для душа. Чонгуку как-то больше и не надо. Беспробудные десять дней он находился под безвылазным кайфом, а теперь вдруг вдохнул полной грудью. И не от дури. — Давай остановимся, — самое ёбанное, что только можно придумать. — Что?       Тёплое дыхание по коже, Чимин ведёт носом вверх-вниз, задевая слипшиеся шоколадные пряди. Дышать, пока дают. Сладкая боль в сердце, а ещё очень глупая надежда, что им не поздно. Быть счастливыми в мире из дерьма без разноцветной обёртки наркотического кайфа. — Вместе. Остановимся на этом, — прижимает раскрытыми ладошками сильнее к себе, — и больше не будем. Ведь… ведь есть шанс завязать. Мы могли бы просто стать обычными подростками, совершенно обычными… ходить на свидания и планировать будущее. А не думать о том, что этого будущего у нас никогда не будет.       Чонгук молчит. У него затекла спина и, кажется, начинает отпускать. Перед глазами больше не белые круги, а мощные ноги хёна, обтянутые чёрной джинсой, мягкая кожа, руки с выступающими венами. Всего двадцать минут от тонкой дорожки и на большее уже не хватает. Чонгук молчит. Последние три года наркотики были смыслом его жизни. Смысл жизни ведь не бросают просто так, правда? Даже если просит любимый человек. — Просто скажи «да», — неприкрытая мольба, лоб ко лбу. У Чонгука холодный жутко, как у трупа, а у Чимина, кажется, горячка.       Новый старт. Время, с которого начинается заново отсчёт жизни. Если… — Я уже пытался завязать. Три месяца, а потом я сорвался. Это сложно, хён, давай… давай не… — в глазах океан надежды с примесью несмываемой боли, загнанное дыхание прямо по коже подгоняет метастазы сильнее прогрессирующего рака в четвёртой стадии. У Чонгука нет выбора. — Да.       Дададададада       Самое глупое, что совершил за свои коротенькие семнадцать — это. Тупое «да». Ради чего? Воздушные замки строятся только под кокаином, а в обычной жизни они имеют привычку рушиться.       Спускается Сокджин, очень по-дебильному шутит на тему примирения и по-правде он сильно рад, что всё как-то обошлось. Они долго сидят вместе, втроём, и очень похожи в этот момент на обычных таких друзей. Пока у Чонгука не начнётся ломка — нормально.       Когда Чимин довозит его до дома на своей старой и в конец развалиной красной старушке, Чонгук думает, что в его жизни не было дня счастливее. Просто как бы не сойти с ума от переизбытка эндорфина в крови, как бы не превратиться в шизофреника чуть раньше положенного. Ему страшно и хорошо, а эта смесь взрывоопаснее самодельного коктейля Молотова. На Чимина хочется смотреть каждую минуту, а ещё трогать его и обнимать. Даже не просто ебаться — хочется, конечно, тоже, но больше и сильнее — просто запустить холодные ладони ему по обе стороны грудной клетки и прижать к себе так, что сердце будет биться одно в другое.       Хосок стоит у двери подъезда и счищает с асфальта маленькие камушки. Чимин тормозит, целует почти нежно, с лёгкостью приминая узкие губы Гуки под свои, а Хосок вяло машет ему, и на лице такая жалость, что хочется почти утопиться. Сука. — Привет, — созвучно с лязгом тормозов съезжающего Чимина. Руки в карманы и судорожно вспомнить, когда они в последний раз разговаривали вот так. – Меня попросили напомнить тебе, что надо забрать учебники до конца августа. Так что… вот.       Когда-то они были друзьями. Сейчас между ними висело такое чёткое воспоминание о «было», и что как раньше уже никогда не будет. Раньше они являлись совершенно другими людьми, а сейчас Хосок топится в жалости к Чонгуку, а Чонгуку просто погано делать вид, что всё в порядке. Потому что нет, не в порядке. И просто: почему тебе не противно? почему ты жалеешь? — Хорошо, спасибо, я заберу, — вяло, тупо и просто никак. Не вернуть.       Хосок улыбается криво, заламывает руки за спиной, натягивая по костлявой фигуре слишком оверсайз футболку. Не уходит почему-то, держит рядом. Чонгук не знает зачем всё это, но сегодня можно. Грёбаное дежавю. — Ты так и не..? — морщится, мотает головой, будто в попытке переубедить себя. Хосок глупый очень. Ломается взглядом по осунувшемуся лицу бывшего друга, но всё не так.       Чонгук вытягивается натянутой струной, отворачивается к дороге, по которой укатил Чимин, глядит упрямо и молча. Чонгуку вдруг надо отчаянно переубедить Хосока в том, что ещё не совсем конец и правда, я смогу выбраться. Будто если поверит Хосок, как поверил Чимин, то и он, Чонгук, сможет. — Так и не, — Хосок, наверное, морщится и падает в сопливое дно без надежд, но мальчишка не видит, не смотрит. Слышит короткий задавленный выдох и хочется до зуда под ногтями. — Я, на самом деле, попытаюсь.       Просто в один из бесчисленных моментов Хосок сдался. Прекратил попытки, разбил розовые очки и собственноручно снёс осколки на всемирную свалку. И стал смотреть на ситуацию трезво, отлипнув от Чонгука, как тот его и просил. Просил он, кстати, отъебаться на все четыре и не докапываться, а Хосок взял и правда отступил. Мол, иди делай что хочешь, это не моё дело, но. Всё равно всегда прикрывал и захлёбывался в своей жалости к человеку, который этого даже не заслуживает. — Попытаться? Чонгук? — давящий шёпот, костлявые пальцы дикой хваткой по плечам, глаза в глаза. У Хосока стеклянные.       Обнимает он очень неуклюже. Неуверенно и смущающе, прижимаясь острым подбородком в плечо. Дышит тяжело, а сердце стучит в бешеном темпе, пытается выглядеть не совсем жалко. Чонгук почти задыхается, неуверенно обхватывая дрожащими руками полы бесформенной футболки.       Они стоят так долго. Хосок ломается сильно, выжимает какую-то отчаянную надежду из этих касаний. Если бы Чонгук говорил так много раз, он бы не поверил ни за что, но Чонгук говорит во второй и Хосоку просто жизненно необходимо понимать, что это всё не шутка. Ведь его лучший друг всё ещё может соскочить, правда? — Пожалуйста, сделай это ради себя.       Главное отличие Чонгука от обычных наркоманов, пытающихся завязать, в том, что ему до сих пор прекрасно всё равно на собственную жизнь. Если бы не Чимин, Чонгук бы даже не подумал бросить. И Хосок это, наверное, понимает слишком хорошо. Как и в прошлый раз — боится, что всё кончится с тем, когда Чимин уйдёт. Как ушёл тогда Тэхён, а Чонгук тут же надышался и как-то больше не пытался бросить. Поэтому Хосок просто просит чуть-чуть подумать о себе.       «Зайдёшь?» — «Нет, Чонгук, в другой раз. Хорошо?» — «Спасибо».       Чонгук видит из окна своей комнаты, как Хосок нелепо шаркает пятками по тротуару в рассеянном свете фонарей, пряча слёзы за улыбкой. В чужих зашторенных окнах видно отражение. И Чонгуку страшно до озноба, страшно в крайней стадии возможного, когда обычно случается разрыв сердца. У него мелко дрожат пальцы, сильно — руки, отпускает окончательно. Завернувшись в одеяло с головой, Чонгук плачет тихо и кусает ребро ладони, чтобы не сорваться. Грязь выливается наружу со слезами, возвращая конченного человека в суровую реальность. И Чонгук всё ещё готов на это. И всё ещё ради Чимина. — Будьте осторожны, — отец треплет по чёлке, улыбается и светится на грани с тем, чтобы разрыдаться. И не ясно: потому что счастлив или потому что страшно. — Позвони мне, как только вы приедете. Хорошо?       Всего два месяца. Отец имеет очень глупую привычку верить. Наверное, всё ещё зря.       Чонгук распахивает окно, высовывая руку как в одном из сотни клишированных американских фильмов, ловит раскрытой ладонью холодный воздух. Пялится на мелькающие очертания леса, бескрайних полей, на кромку лазурного озера, видневшегося из-за деревьев. Ему нравится. Чимин гонит около ста двадцати, улыбается и маниакально сосредоточен на дороге. Чонгук мог бы нарисовать эту картину и вывесить в Лувре, но он не умеет. И хранит эту красоту для одного себя. — Как жалко, что ты всё ещё учишься в школе, Гуки, — кричит Чимин, пытаясь своим звонким голосом преодолеть сопротивление ветра. — Мы могли бы провести больше времени вместе, если бы тебе было девятнадцать. Я бы хотел чуть дольше задержаться в Сеуле вместе с тобой. Почему ты родился так поздно?       Отцу Пак понравился. По-правде, после двухмесячной завязки Чимин даже и не выглядит, как наркоман: цвет лица — смесь карамели с персиком, блестящий взгляд и только-только высветленные в пшеничный блонд волосы. Белый свитер под чёрным бомбером и безмерное уважение в сладких, приторных речах, только чтобы малыша Гуки отпустили с ним на выходные в Сеул. Чонгук бы и сам никогда не сказал, что ещё недавно Чимин облизывался солоно от дорожки кокаина. — Это кайф, — и впервые не от дури по венам. Адреналин херачит на запредельной грани и Чон просто не думает о большем.       У Чимина маленькая ладонь на обтянутом кожей руле, а Чонгуку до жути хочется её укрыть своей. Их нежность прячется в коротких прикосновениях, крепких объятиях, во взглядах, которыми можно сказать всё без слов, в том, чтобы утыкаться носом по волосам и дышать дешёвым шампунем, пока не заболят лёгкие, или чувствовать маленькие пальчики у себя, перебирающие пряди незамысловатыми движениями. Чонгуку эта нежность нужна вместо наркотика, необходимая нежность, заполнившая пустоту от дорожки кокаина. Больная, нездоровая. Выжимая маленького хёна до остатка, захлёбываясь этими вымученными чувствами. Чонгук счастлив несколько бесконечных мгновений. Чуть дольше десяти секунд.       Чимин еле слышно хмыкает, но у Чонгука вроде как музыкальный слух. Поворачивается, на панели стрелка стремится к ста тридцати, но смотрит Пак не на дорогу, а глаза в глаза. Сумасшедше. Разбиться на пике счастья, знаете ли, тоже не самое худшее.       Прошло всего два месяца с момента их общей завязки и худшие дни, когда Чонгук почти душил в себе желание прикупить новую дозу, не выходил на улицу и отказывался с кем-либо видиться, прогоняя с порога дома даже Чимина, миновали. Он почти привык к такой жизни. Больше не хотелось загадывать на будущее что будет завтра, через час или через год. С Чимином рядом хотелось жить моментом.       Щелчок. С быстрым шуршанием ремень улетает в другую сторону. Чонгук откидывает чёлку. — Пристегнись обратно сейчас же, — вместо этого Чон закрывает окна, выжимая кнопку. — Чон Чонгук, мне за тебя ещё отвечать.       Чувствуется, как машина быстро сбрасывает скорость. Чонгук дёргается. Тянется. Почти просяще заглядывает в чужое лицо. — Нет, нет, нет, нет. — тараторит он, придерживая горячую ладонь на маленьких паковых коленях. — Гони, хён, только не останавливайся.       Кажется, до хёна кое-что наконец доходит. Он выжимает педаль газа ровно в тот момент, когда младший ловко переворачивается на сидении, утыкаясь распаленной щекой в пах. В салоне духота тут же наэлектризованная, лопается по нервным окончаниям, каждый судорожный выдох Пака словно раскалённая лава. Чонгук притирается носом по ширинке, упираясь руками в колено, ведёт поступью поцелуев через ткань. Чёрт, он даже не помнит делал ли это когда-нибудь Чимину. Но сейчас, кажется, просто необходимо доставить своему хёну удовольствие. — Господи, ты сошёл с ума, — голос ударяется о закрытые стекла тяжёлым молотком, очень тягуче расплываясь в каждой произнесённой букве.       У Чонгука на губах улыбка, которую он стирает о поверхность грубых чёрных джинс, выцеловывая через одежду. Это должно выглядеть грязно и пошло, но ему кажется нет, всё правильно. Так, как хочется ему самому и хочется Чимину, потому что брови на сосредоточенном лице сведены на максимум, губы прижаты, а в штанах увеличивается бугорок. — Я бы хотел поцеловать твои бедра, — признаётся чуть смущённо, звякая разъезжающейся молнией. Чимин на него всё ещё не смотрит, продолжая гнать по загородным дорогам. — Облизать внутреннюю сторону, поставить засос прямо там. Я прошёлся бы языком сверху-вниз… — Блять, Гуки, просто заткнись, иначе мы разобьёмся, а ты так и не исполнишь желаемое.       Тихий смешок тонет в звенящей от накала тишине. Чонгук зарывается лбом в белый колючий свитер, прощупывая под ним твёрдую грудь. По рецепторам бьёт запах. Запах Чимина. Без примеси едкого одеколона или дезодоранта. Всё ещё дешёвый шампунь, травянистое мыло за место приторных сладких ароматов. Чонгука кроет нещадно, но на первом месте всё ещё содержание штанов хёна. Выходит слегка неловко, быстро и, кажется, из-за спешки и безумного желания, младший царапает член ногтем. Чимин шипит, разгоняясь сильнее.       Кроет в два раза больше от ощущения шумящего двигателя и свиста рассекаемого старушкой ветра. Чонгук боится поднять глаза на панель, чтобы увидеть показатель скорости. Он тихо упивается отбивающей барабанное «ту-дум» в ушах кровью, собственным возбуждением и нескончаемым желанием сказать Чимину обычное «спасибо». За то, что он появился в его жизни. За то, что любит конченного человека. Чонгук хотел бы разорвать себя на атомы ради этого, но пока что лишь вылизывает собственную ладонь, морщась от сухости горла. Чимин беззастенчиво бросал на эту картину испепеляющие взгляды. Чересчур часто. — Смотри на дорогу, хён, — с мазком по паковой скуле слегка влажными губами, Чонгук опускает мокрую ладонь на выуженный из ширинки член.       Вверх-вниз, пройдясь по всей длине кулаком. Слишком быстро из-за адреналина, не удерживая определённого темпа. На самом деле жутко неудобно, спустить штаны ниже просто нереально, а хотелось бы зацеловать кожу. Пока что так.       Чимин сипло выругался, закусив губу. Его ресницы дёргались с каждым поступательным движением чоновой руки, а брови вскоре могли бы соединится, преодолевая образовавшуюся между ними складку. Машина рвётся вперёд, а вместе с ней у Чонгука срывает последние тормоза. Уносит крышу. В тишине слышно, как черепица скрипит и ссыпается вниз. Напрочь просто. Внутри — ничего. Оголенный нерв из желания доставить удовольствие. Даже фундамента не осталось.       Влажная ладонь легко двигалась, губы Чонгука несдержанно гуляли по открытой шее, прикусывая и засасывая внутрь эту бешеную смесь трав. Чимина крыло от удовольствия. Как бы он не старался, сквозь сжатые зубы раз за разом прерывисто вылетали стоны.       Сейчас больше всего, что младшему хотелось — это губы по губам, вылизать рот Пака, поцеловать, как в последний раз. Перед смертью, да, скорее всего так и будет. Поэтому своему ротику он нашел более приемлемое назначение, оставляя покрасневшую кожу шеи остывать. Прежде чем наклониться, метавшийся взгляд в лицо. Близко. Считывая открытые эмоции по выражению. Господи, сука, на какой же скорости он гонит?       Первые движения чуть более сдержанные: языком от низа до самой головки, оставляя ещё более мокрые следы после себя. Солёно, приятно и терпко. Правильно. Для Чимина хочется много, отдать всего себя или в этом роде.       Наклоняясь ниже, кончик с выступившей влагой бороздит по щеке, оставляет после себя влажную блестящую в мелькающих лучах дорожку. Второй раз Чонгук намеренно, долго размазывая себе по щеке предэякулят. Ощущения дикого желания просто непередаваемые. Это конец. То, что творил с ним Чимин — это просто финишная прямая. — Блять, Чонгук, блять, блять, блять, — рычит, натуральный рык сквозь пелену скулежа. Кажется, они скоро взлетят. — Почему ты такой?       Всё происходящее будто чёртово сонное наваждение, которое вот-вот прекратит разрывающий иллюзию, оглушающий звон будильника. Но нет. Чонгук — натянутая тетива, Чимин спускает ещё один стон, а вместе с тем и Чонгука. Чтобы лететь-лететь-лететь.       Возбуждение и адреналин разгоняют кровь, та неистово стучит в голове, давя на черепную коробку. Вместе с ней по телу разливается нега, а пакчиминовы стоны наяву, без покрывал наркотика — это, наверное, лучше даже старичка Вивальди. Чонгук продаёт душу по-блату за это. Уже продал, если быть честными. — Давай постараемся не разбиться, пока ты не кончишь, хорошо?       Чимин давится словами, ещё сильнее вжимая голову в кресло. У Чонгука во рту жарко, как в адовом пекле. Член буквально проскальзывает в глубокую, узкую глотку, благодаря небольшим габаритам. Младший втягивает щёки, беспрерывно описывая языком вокруг красивой покрасневшей головки круг за кругом. Он сосёт не слишком умело, опыт за плечами скудный: несколько раз в памяти, когда он что-то вспоминает стрёмными урывками, но чаще всего после наркоты в голове лишь дымка осознания, что во рту кто-то был. Чонгук даже не помнит кому отсасывал. А сейчас уверен лишь в том, что вывернется шкурой в обратную сторону, лишь бы Чимин продолжал наслаждаться.       Поясницу старшего держит натянутый ремень, но он пытается толкнуться глубже, подаваясь вперед, хотя член и так полностью погружен внутрь жаркого грязного ротика. Хочется глубже и жёстче. Ненасытный Пак Чимин. Наглый, блядски красивый и желающий кончить прямо в глотку. Больше нет места дразнилкам и играм, теперь только ведущая вперёд страсть. Гортанные звуки смешиваются с поскуливаниями, жарко до жути, тесно и просто всё. Велосипед понесло прямиком с горы. Первый же попавшийся камушек и он полетит. — Оху-е-енно, Чонгуки, — машину потряхивает вместе с телом Чимина каждый раз, стоит только Чонгуку вновь натянуть в себя его член. Вот и камушек, ждать приходится недолго.       Язык. Глотка. Губы. Пальцы. Хочется так много, но в данную секунду лишь подарить любимому хёну блаженную разрядку. Сердце делает внеплановую остановочку, стоит только погруженному члену слегка натянуться, завибрировать. Секунда, может две. Чонгук закрывает глаза и глотает до единого. Давится, облизывается.       Веки до чёртиков сильно сжаты. Ладонь на чужом колене до синяков. В голове армагеддон под ручку с апокалипсисом и жгучее ожидание того, что сейчас случится.       А потом Чонгук просто приходит в себя.       Уставившись глаза в глаза, снизу-вверх, он отчетливо понимает, что всё ещё жив. А машина теряет скорость без ноги на педали. Двигатель тарахтит, передача до сих пор пятая. Чимин не совершает движений, только смотрит глубоко, изъедая изнутри лучше цианида. Жидкий огонь по венам внутри. Чонгук поворачивается набок, укладывая голову на бёдрах удобнее, наслаждается тем, что Чимин в эйфории. Наверное, он отдавит все бёдра своим весом, но плевать. Серьёзно, просто плевать. В голове навязчивая мысль сказать: «я всё же думал, что мы разобьёмся». Но Чонгук не говорит. В салоне и без того слишком громко от тяжелого дыхания.       Машина так и останавливается посреди дороги. Глохнет. — Поцелуй меня, — приказ, руки вздёргивают младшего за плечи выше. Голос предательски дрожит в каждой гласной. — Блять, поцелуй меня.       Чонгук смотрит в карамельные бездонные глаза с зрачком под целое блюдце, недолго, раздумывая. Во рту всё ещё пряно от чужой спермы, сухо в глотке и по губам. Но, честно, просто похуй.       Переплетая пальцы, как хотелось с того самого момента, стоило только хёну зацепиться ими за руль, Чонгук слегка покачивается вперёд, тут же находя губы губами. Кажется, слышно, как они шелестят по друг другу. Хмельной дурман, острые корочки искусанной нижней цепляются не больно, приятно. Медленно. Растягивая удовольствие, не набрасываясь в адреналиновом припадке. Эти поцелуи кружат голову без грамма героина в крови, без единой затяжки и ни одной таблетки в организме. Губы со вкусом горьких сигарет и скудного шлейфа ванильной гигиенической помады. Каждую мышцу сводит от удовольствия этой нескончаемой пытки. Бесконечно нужно. Заменить наркотический кайф на это — вот их общий выбор. И он полностью оправдан.       Приехав в Сеул к вечеру, они гуляли до ночи. Всё было, как в сказочной эйфории: фотография на фоне дворца в обнимку, в огнях фонарей спутанный поцелуй прямо у фонтана-радуги, вишнёвое мороженное на шумном Медоне. Сказочно держать маленькую ладошку в своей, покупая парные чёрные браслеты в Намсане, смотреть в глаза и ощущать в животе давно, казалось бы мёртвых, бабочек. Сказочно ужинать в обычном Макдональдсе, запивая каждую счастливую улыбку шипящей колой, и смеяться над всем неконтролируемо, отпустив душу на свободу. С чужих рук вгрызаться в хрустящую корочку картошки фри, стирать с пухлых щек случайно попавший соус «тысяча островов».       Они много смеялись, укрывались от осеннего ветра в тёмных закоулках вечно живого Сеула, там же страстно тонули в губах друг друга. К тому времени, как они вернулись к машине, ноги гудели как в последний раз. Сколько вообще километров они намотали? Кажется, что тысячу, потому что Чимин устало расстилает специально подготовленный плед, громко хлопая багажником, заваливаясь на него, как на кровать королевского размера и качества. Блаженно прикрывает глаза. Холодная земля чувствуется даже сквозь плотную ткань, но Чонгук приваливается бок к боку. Смотреть на звезды. Господи, какая сопливая романтика. Улыбаться хочется неимоверно на постоянной основе.       Чимин тянет из кармана зажигалку, несколько раз чиркает ей, поджигая тонкую сигарету. Чонгук притирается чуть ближе, вдыхая в лёгкие убийственный никотин. Если это не сказка с обязательным хэппи эндом, тогда этому ещё просто не придумали названия.       — Вот эту я бы распечатал, — младший приближает по экрану заледеневшими фалангами их лица на фоне какого-то сногсшибательно-модного здания.       Чимин кивает, делая затяжку за затяжкой. По крови разносится небывалая лёгкость. Кажется, задумался. О чём-то важном или, напротив, о рутинном быте. Завтра им еще возвращаться обратно, и он точно не выдержит второй машинный заход от младшего. Он ведь и так еле спустил ногу с педали газа. А если бы не…?       — Я устал, — честно признаётся Пак, отбрасывая окурок подальше. Незамысловато зарывается носом в шоколадное гнездо на голове, не сдерживаясь целует в макушку. — Ноги болят, спина тоже. Ничего ведь, что я тебе пожалуюсь, да? Потому что всё реально ноет.       Чонгук щёлкает по кнопке выключения, засовывая мобильный обратно во внутренний карман куртки. Поворачивается. Лицо Чимина совсем рядом, от его губ ведёт шлейфом лёгкого горького привкуса, а в карамельных глазах отражается целая галактика из чувств и слов. Совершенно не так, как бывает от наркотиков. Чонгук отчётливо прослеживает эту несущественную разницу. Он и правда продал душу дьяволу в тот момент, когда заглянул в эти глаза.       — Ты намекаешь, чтобы я тебе массаж сделал? — Пак качает головой отрицательно, бороздя холодной ладонью шею до мурашек. — Тогда хочешь, чтобы я тебе ещё раз отсосал, ммм, хён? Если хочешь, я могу.       Подрываясь подняться и исполнить сказанное, Чонгука останавливает тихий смешок. Пак откидывается на спину, врезаясь взглядом в бесконечно чёрное небо. В мыслях тысяча неважная и лишь одна цепляет не хуже крючка на удочке: Чонгука хочется. Сейчас, в этом осточертелом парке, под холодными порывами осеннего ветра. Хочется сильно и об этом просто невозможно не думать. Два с половиной месяца до этого они даже не пытались, но сейчас очень. Надо. Чонгук первый стёр эту границу дозволенного ещё утром.       — Нет, Чонгуки, ты и так хорошо справился сегодня, — ёрничает старший, притираясь ладонями к холодным щекам, — я хочу тебя.       Чонгук, кажется, перестал дышать. В полумраке рассеянного света редких фонарей Чимин выглядит, как расписной фарфор эпохи Чосон, такой же хрупкий и редкий, стоящий больше трёхэтажного коттеджа в районе Каннама. Взлохмаченные волосы отсвечивают едва ли не жидким золотом, распахнутые глаза кажутся просто невероятными, по губам пробегает чересчур нежная улыбка, они блестят, будто обмазанные растекающейся карамелью. От неосторожного движения языка у Чонгука взрывается в мозгу единственная работающая сирена. Тишина. Ничего. В голове из вакуума реально просто пусто.       — Поцелуй меня, — просит старший, как в недавних утренних событиях. В этот раз тихо, перекатывая каждую букву осторожно и с придыханием. Мольба. Он нуждается.       Сбросив ненужное оцепенение, Чон приподнимается на локте, а глаза блестят совершенно маниакально. От обычных слов пульс подскакивает бешенными акциями вверх, а затем так же пробивает дно. И Чонгук просто реально чувствует себя семнадцатилетним подростком, который впервые полезет шаловливыми ручками под юбку давно нравившейся девочки. С Чимином по-другому просто не бывает: только если ходить по тонкой грани между бездной удовольствия и бесконечным адом.       Языком по приоткрытым губам, растягивая момент. Обожать этот вкус — преступление? Возможно. Сейчас ему всё равно. Под плавными движениями чужие поддаются слишком охотно, настаивая на большем. Схватив ворот ветровки, Чимин тянет на себя остервенело, целует, захватывая узкие губы своими. Мучительно нежно, сладко, горько и невозможно определиться. Из крайности в крайность бросает нещадно больно. Язык скользит по давно изученным местам, сталкивается с другим более настойчиво, прося о большем. Всасывает в себя, тянет кислород.       — Я люблю твой вкус после сигарет, — с пошлым чмоком, удлиняя расстояние между безумно счастливыми лицами, Чонгука кроет нежностью.       В тишине парка отчётливо контрастирует шумный выдох, кольца путаются в волосах младшего вместе с маленькими пальчиками. Чимин массирует затылок, но больше не старается надавить и притянуть. Он смотрит. Глубоко, съедающе изнутри, выгрызая клыками недосказанность между ними все грёбаные месяцы. Почти год. Смотрит-смотрит-смотрит. И в этот раз Чонгук смотрит в ответ.       — Я люблю твой смех, правда, очень сильно, — мажет кончиком губы по подбородку, говорит чудовищно громким шепотом. — А ещё твою улыбку или когда ты увлечённо рассказываешь что-то. Я люблю держать тебя за руку и обнимать со спины, чтобы Сокджин-хён обязательно заворчал, — улыбка тушится об очередной целомудренный чмок. — Я тебя люблю.       — Даже если страшно? — у Чимина непроглатываемый ком в горле, а вырывается наружу с треском пополам лишь сдавленный хрип. Кажется, что вот она, сказка наяву только для них двоих.       — С тобой мне уже давно не страшно, хён. Ты показал, что всё может быть по-другому.       Грудина болит так, словно только что ему вколотили осиновый кол, а он был всего лишь обычным человеком. Пустили по венам ртуть и больше ему не жить никогда. Вот она, душа нараспашку для одного человека и ему правда не жалко разложиться на атомы, только чтобы Чимин был счастлив.       Старший стонет измученно-сладко, подаётся вперёд и захватывает губы в плен. Языком сквозь баррикаду зубов, кончиком касаясь неба, очёрчивая там одному ему понятные иероглифы, поглощая сквозь себя все судорожные выдохи. Он целуется, опустив ресницы на пухлые щёки, отдаваясь в обычном сплетении языков окончательно, без остатка. Распятая бабочка старыми цветными булавками, трепещущая крыльями для одного зрителя.       Чонгуку много чего хочется: целоваться до кислородного голодания и отказа легких, вжимать в себя, обнимать, дышать и задыхаться, стонать, плакать, благодарить вселенную. Хочется никогда не отпускать от себя, приклеив насмерть строительными клеем, лишь бы банально навсегда между ними вот это.       — Холодно, — бурчит Чимин в сгиб шеи, мажа губами по шальной жилке. — В машину?       Только тогда до младшего долетает осколок разлетевшегося сознания, что они всё ещё в парке, где даже в третьем часу ночи могут быть люди. С собой у него ничего нет, даже банального презерватива. Голое желание и точно такое же смотрит на него в ответ. Кажется, этого будет достаточно.       Вместо ответа Чонгук слезает, помогает подняться Чимину. Немного минут копошений, дикие стояки у обоих видно даже без кошачьего зрения в полутьме спящего города. Несколько раз покрутив на панели обогреватель, тёплый воздух окутывает заведённую машину.       Вместе с курткой и колючим свитером летит самообладание Чонгука. Чимин перед ним чертовски открытый, стаскивает с себя по кусочку ткани, а ощущение такое, что сдирает с Чона кожу без анестезии.       Определённо безумие, раз Чимин уже лежит на заднем сидении, достаточно призывно расставив ноги в черной джинсе по разные стороны, а Чонгук всё ещё одетый и всё ещё ничего не делает. Смотрит. Кажется, даже в человеческом мире он девиант.       — У тебя есть что-нибудь? — Пак в недоумении поднимает голову, упираясь локтями в плотную ткань обивки сидений. — Ну, там… презервативы?       Господи, упокой его душу, но Чон отчего-то краснеет, как последний раз в жизни. В надежде, что вряд ли несдержанный румянец девочки-девственницы будет виден в ночной тьме, он скидывает одежду и с себя, отправляя в знакомый полёт. Ёжится от холода, наконец забирается между колен, где ему уготовано место, и хлопает дверцей. В тепло.       — Ничего, — с выдохом слетает по губам, — но я хочу тебя. Сейчас. Прямо сейчас, так что мне плевать, можешь кончить в меня. Я даже буду рад, Гуки, сделай это.       Слова бьют хлеще кожаной плети, на уровне сердца вырисовывая красные раскосые полосы вдоль и поперек. И без того дикий стоячелло у Чонгука дёргается уже до больного, изнемогая в желании протаранить хоть что-нибудь. Секса не было чуть больше двух месяцев, а кажется, что целую вечность. По ощущениям, он мог бы спустить хоть в штаны от простого взгляда на неописуемое тело своего любимого хёна. Совершенство: мраморная кожа и вздымающаяся часто-часто грудная клетка. Со-вер-шенст-во, доставшееся только ему.       Под губами плывут слегка выпирающие ключицы, на вкус терпкий кориандр. Свежий запах, шуршание ногтей об обивку, Чонгук щекочет загнанным дыханием сладкие бока, оставляя там непрерывную цепь мокрых засосов. Как же это всё… всё не так. Они трахались бесчисленно много раз в прошлом, но ни одного, чтобы засел в памяти энцефалитным клещом. Теперь да. И это чертовски заводит.       Чимин оперная дива-сучка, стонет громко и не скрываясь, не зажимаясь в своих желаниях. Как и тогда, на дороге, он просто выжимает пяткой педаль газа и мчится в неизведанную бездну без тормозов. Заслуживает большего. Что-нибудь в стиле Грэмми за божественные стоны.       Пересчитывает языком ребра, покрывает тяжело вздымающуюся грудь миллионами нежных теплых касаний губ, вылизывает набухшие соски поочерёдно. Чимин воет. Его тело, чувствительно до невозможного, так давно не получало этих желанных прикосновений. Старший сжимает коленями бедра Чонгука, скребет ногтями по шершавому материалу обивки сидений, пока несдержанные губы спускаются ниже.       Пуговица, молния вниз, Чимин приподнимается на пятках, пачкая ботинками сидение. Джинсы вместе с боксерами спущены до щиколоток, дальше Чонгук решает не раздевать. Всё же машина — не самое удобное место для секса, если бы только это их ещё заботило. Просто похуй. Ждать подходящего момента больше не хочется.       Чонгук добрый мальчик. Маленький послушный щеночек с рефлексом на имя «Чимин». Верный от мозга костей. Наклоняется ниже, согревшимися пальцами щекотно до жути ведёт по внутренней стороне бедра, как и говорил. Как и обещал. За траекторией фаланги мокрым языком словно финал шедевральной картины, неспешные мазок за мазком. Мокрый след едва различим на коже смеси персика в меду, но в отсвете фонаря видно поблёскивает, Чонгук дует на всё бедро. В награду стая мурашек под тёплой ладонью и громкий стон.       — Ох, Чонгуки, — Чимина гнёт неизведанными геометрическими фигурами, он едва не проезжается коленом по подбородку своему мальчику. Вздрагивает.       Справа по тазовой кости расцветает засос, слева почти идентичный, чуть больше в размерах. Ногти Чимина глубже в голые плечи, несдержанным стоном по ушам, как отбивным молотком. Стучит-стучит-стучит. У Чонгука ещё сто один поцелуй от колена к паху, а у Чимина ощущение безмерной нуждаемости давит в груди. Ломает.       Лицо слишком удобно останавливается напротив члена, так что Чонгук решает не упускать возможность: пошло и грязно носом по всей длине, обжигая горячим дыханием. Шелестит губами по пульсирующей тёплой коже. Чимин не даёт. Чимин издает уже нечто, схожее с полувоем, и дерёт за волосы вверх. Мать его, это больно, но заводит не меньше. Приходится оторваться от любимой сладости в виде чужого члена.       — Нет уж, малыш, не дай мне кончить раньше намеченного, — шепчет он почти рот в рот.       Чонгук слышит, как внутри с треском что-то обрывается. Кажется, это были последние крупицы его самообладания. Интересно, раньше хён тоже называл его в постели «малыш»? Он не может вспомнить.       — Перевернись, — мычит Чон совершенно не его обычным голосом. Низкий, хриплый, невозможно сексуальный. Чимин тут же повинуется, путаясь в связанных бельём щиколотках. – Теперь приподнимись на локтях.       Ягодицы хена заслуживают памятника в свою честь. На них можно молиться круглые сутки без перерывов, и они всё ещё будут того стоить. У Чонгука в штанах натянуто так, что яйца скоро лопнут, но на первом месте всё ещё Чимин и его всё ещё надо растрахать. Он уже складывает вместе два пальца, чтобы как в лучших hd порнушках просунуть партнёру в коленно-локтевой до самой глотки с приказом «вылижи». А затем понимает, что нет, ему так не хочется. Быть грубым, указывать, нещадно доминировать. Наоборот, Чонгука обуревает ласка, так что он тянет своего хёна на себя за бедра, чтобы первый раз на пробу мазнуть теплым языком по промежности.       Если раньше у Чимина с губ слетали стоны, то в этот раз одна нецензурная брань вперемешку с хриплым дыханием.       — Ты совсем с ума сошёл, — дергается от второго идентичного движения языка, упираясь лбом в добела сжатые кулаки.       Чонгук никогда так не делал. Наверное. По крайней мере сейчас для него всё это, как белый лист, двигается он лишь на собственных ощущениях. Запечатляет поцелуй на копчике, спускается вниз неровной мокрой линией. Блять. Под языком кожа почти плавится, настолько она чувствительная в этих местах. Ему доставляет, как Пак хрипит и рефлекторно дёргается от каждого чонгукова движения.       — Да, сошёл, — почти как пиявка, присасывается в надежде выпить всю кровь, — из-за тебя, Чимин. Возьми за это ответственность.       Почему-то это не вызывает в нём отторжения, даже когда язык щекочет сверху-вниз, а пальцы впились в ягодицы, раздвигая в разные стороны. Это просто безумно, да, но также хорошо. Назовите это сумасшествием, но Чонгук подсел на Чимина определённо сильнее, как когда-то он подсел на наркотики. И теперь сделает всё, лишь бы старшему понравилось.       Движений вверх-вниз становится слишком, что слюна начинает течь вниз. Как же хорошо он справился с этим сейчас, дело осталось за малым. Максимально приблизив лицо, Чонгук высунул язык и надавил. Проникнуть внутри не получилось, слишком сжато, так что вопреки всему прежде он проталкивает палец. Фаланга за фалангой он погружается внутрь в сопровождении невероятно красивого скулежа. Между тем, язык продолжает щекотать вокруг, отрывистыми движениями по растягивающейся дырочке.       Точка невозврата — done.       Колени Пака разъезжаются в разные стороны, Чонгуку приходится задействовать свободную руку и подхватить, пока старший совсем не упал с узкого сидения машины. Чимин глубоко и надрывисто дышит через рот, широко раскрыв его. Каждый такой хрип, как похвала Чонгуку за его старания. Становится безумно жарко, а включенный обогреватель заставляет оба тела потеть сильнее, покрываясь лёгкой мутноватой испариной.       Наконец, после всех фрикций с двумя пальцами, Чонгук растягивает их внутри на манер ножниц и толкается внутрь напряженным языком, вжимаясь лицом в мокрые ягодицы. Пальцы выскальзывают наружу в тот же момент, а стенки сжимаются вокруг активно работающего языка.       Он правда не знает как делать это правильно, поэтому старается изо всех сил проталкиваться глубже, не прекращая сумасшедшее движение. Почти задыхается от собственного же упорства, вылизывая нескончаемо долго и быстро, прокручивая КПД дёргающегося языка на возможный максимум. Челюсть нещадно затекает и ноет, от приложенной силы он, кажется, сейчас упадёт в обморок, но. Ему тоже в кайф, если от этого в кайфе будет Чимин. Наверное, Чонгук совершенно не брезгливый, потому что ему офигенно все равно.       — Боже, пожалуйста, п-пожалуйста, — скулит Чимин, выглядя в эту секунду таким разбито-эйфоричным в этом жутком возбуждающем беспорядке. — Я сейчас…       Все слова слышатся словно сквозь вату в ушах, какой-то сплошь непробиваемый кокон, но до Чонгука доходит, и он же хороший, послушный мальчик. Но хёну сейчас кончить не даст.       Безумно долгие секунды, чтобы расправиться с ремнём и ширинкой на собственных джинсах, пока Чимин приходит в себя, пытаясь восстановить дыхание. Стоит ли уточнять, что выходит у него из рук вон хуёво. Единственное, что спасает старшего от бессознательного состояния — это холодное запотевшее стекло, к которому он, распрямившись, прижимается всем краснющим лицом.       — Не могу вспомнить, когда последний раз я трахался вот так, чтобы… свободно, — вдруг говорит он, пока Чон опускает бельё до колен. В этом чувствуется какой-то отчаянный выпад, бросок, страх.       Чонгук целует незамысловато в плечо и ему страшно тоже. Кажется, они напрочь загадили весь салон грязью из-под обуви.       Скользкие руки на боках впиваются чуть ли не до костей. Чонгук пристраивается сзади, наконец ощущая такую нужную свободу в зоне болюче стоящего члена. Он испачкал себе все трусы. Какой грязный, нетерпеливый мальчик.       — А когда занимался любовью?       Чимин негромко усмехается, поддаваясь задом назад, ближе к своему малышу Гуки.       — Сегодня будет первый.       За томным горьким шёпотом сильный выдох, весь кислород задерживается в растянувшейся грудной клетке, пока Чонгук кусает загривок и проталкивается дальше. Ногти скребут по стеклу с противными звуками, но едва ли кто-либо из них сейчас думает об этом. Только немыслимая близость между ними, только кожа к коже, когда Чимин до конца насаживается сам.       Из лёгких нахуй выбивается весь кислород, Чонгук задыхается и тонет в безумии, накрывшем с головой. Чимин теряется в непередаваемых ощущениях следом. Тонуть не жалко точно так же, как было бы не жалко разбиться утром. И они разбиваются друг о друга шумными волнами сейчас, растекаясь солёными каплями по телам.       Так просто должно быть. Умирать и воскресать с каждым последующим толчком, растворяться в накрывающих ощущениях невиданной ранее близости. Заниматься любовью прекрасно. И даже больше. Намного. До смерти, например.       Жаркий шёпот, стук темечка по стеклу, наверное, неприятно и даже больно, но Чимину не до этого. Он рвётся руками к чоновым предплечьям, чтобы разодрать на них кожу и оставить свои следы. Знак принадлежности, ему нравится. Царапается, сжимает до синяков и воет словно в сатанинском обряде.       Безумие. Заведённая игрушка без батареек, Чимин клянётся с каждым судорожным выдохом, что сейчас просто умрёт. Он повторяет это так часто, что когда замирает всем телом и молчит, у Чонгука не остаётся сомнений. Последний толчок и взрыв сверхновой расходится по его телу. Чимин под ним неконтролируемо содрогается, трясётся невозможно долго и теперь кажется, что точно не дышит.       Чонгук заполняет внутри хёна до краёв, хлюпает. Всё кончается быстро, они были так заведены, что не успели уследить за летящим временем. Неконтролируемо. И прекрасно. Будто ты смотришь салют, прежде потратив на эти самые лучшие пять минут твоей жизни всю зарплату за два года.       Орать хочется. Но он не может выжать из себя ни звука.       Хочется растянуть этот момент и просто слушать прерывистые выдохи.       Немного не двигаться вообще никогда тоже хочется.       Хочется…       — Я чуть, блять, не умер.       Чимин всё ещё прижат щекой к стеклу, всё ещё вцеплен бешеной кошкой в истерзанную, саднящую огнём кожу чоновых запястий. Он посмеивается слегка, говорит заплетающимся языком.       От дури оргазмы — чистый, процеженный сквозь наркотическое сито кайф, бьёшься, как по оголённому нерву электрическим разрядом и каждый раз содрогаешься в смертельном приступе с ожиданием того, что умрёшь. С кокаиновыми оргазмами не сравнится ничто, потому что… потому что это другой мир и будто другие люди, а ты — не ты. Но, кажется, они только что нашли спрятанный пиратами клад с изумрудами и диадемами из чистого золота. И не важно, что его никто от них не прятал. Всё равно. Они нашли собственный мир.       Хочется улыбаться по-идиотски.       — Давай я вылезу, а ты сможешь натянуть на себя эти шмотки, хорошо? – опаляет дыханием раковину уха, почти касаясь губами. – Ложись назад, а я помещусь спереди.       Чимин смеётся, расслабляясь в эмоциях. И за это можно продать не только душу. Всего себя, например. А ещё половину неповинного населения Земли, лишь бы Пак Чимин продолжал почти смущённо улыбаться расходящимися солнечными лучами тёмной беспробудной ночью.       — Ах, хён , сначала тебе лучше просто выйти из меня, — продолжает издеваться он.       Пока Чонгук расправляется с одеждой, Чимин сжимается. Господи. Он просто не даёт сперме вытечь из него. Младшего бьёт, как фантомным ударом под дых.       — Спасибо, что выполнил моё желание, — замечая пристальный взгляд, — и исполнил свои обещания.       Быстрый чмок. Чонгук только что нашел новый смысл своей жизни.       После всех оттираний разводов спермы Чимина на бедном сидении затхлой тряпкой из багажника, нескольких бесконечно нежных поцелуев и Чонгук, словно самое дорогое в своей жизни, накрыл курткой свернувшегося в калачик хёна с щемящей из всех щелей нежностью, они смогли лечь. Глохнет машина, тихое мирное сопение сзади лучше материнской колыбельной. Чонгук и сам не подозревал, что такой романтик в душе. Ванильный мальчишка.       Усмехается. Приятно иметь смысл жизни, который тебя не убивает. Приятно осознавать, что для кого-то ты тоже являешься смыслом жизни.       Возможно ли любить что-то больше, чем просыпаясь утром, чувствовать себя просто по-человечески счастливым. Никакого груза на плечах, не хочется бежать в туалет и выблёвывать ночные балования с таблеточками. Даже плакать не хочется. Просыпаясь, у Чонгука наступали самые страшные восемь минут жизни, когда после сказочной эйфории из сладкой ваты и шоколада наступал своими чёрными подошвами реальный мир. Раньше.       Раньше ему не хотелось просыпаться больше. Потому что за восемь минут надо успеть закинуться чем-нибудь, а это что-нибудь ещё надо найти. Последний год он только так и жил. Но сейчас… счастлив. Просыпаясь этим утром, Чонгук охотно разлепляет глаза и вдыхает сбитый тёплый воздух, идущий прямиком из включённого обогревателя.       Можно было бы назвать это белой полосой его жизни. И слепой надеждой на то, что черная не наступит так нещадно быстро, отбирая последний выбитый оазис для изрезанной в дыры души. Подростки такие глупые максималисты. Или наивные мечтатели.       Вздрагивает всем телом, Чонгук тянет локтями к потолку автомобиля. Зевает. Нежится в последних розовых облаках сна. Приятно не думать о том, что скоро опять наступит черная мгла. Осознавать всем своим существом, что это счастье не мимолетно, не от наркотика.       — Эй, Чимин? – позади на сидении только брошенная тряпка.       Всё с течением времени меняется. Когда-то Чонгук думал, что кончит с жизнью раньше, чем закончит школу. А сейчас ему светит в лицо яркое солнце Сеула. Улыбка вырисовывается на уровне подсознания.       Несколько раз хрустнув шеей, Чон вылезает из нагретого автомобиля, предварительно выдернув ключ. Его маленький хён тушит бычок в нескольких метрах от машины. Младший машет ему активно, прежде чем с открытой улыбкой во все тридцать два подбежать ближе, как выдрессированная собачонка.       Чимин отбрасывает скрюченный бычок в сторону, тот тонет в коротко подстриженном газоне. На губах слабая улыбка. В глазах вместо бесконечности неописуемый коктейль. Чонгука не учили различать, но просто что-то не так. Сделал больно? Перегнул палку вчера? Не так.       Господи. Блять. Блять. Блять.       У Чонгука в дрожь бросает от пальца к пальцу, он прячет их за спиной и ёжится. Не так — Чимин и его глаза с эмоциями, не вписывающимися в картину «счастье-пони-жвачка», которую так усердно писал по ребрам Чонгук. Не так — его полуулыбка, отстранённая и для галочки. Не так — холодное «доброе утро» чужим голосом и поданная ветровка, возвращённая хозяину. Чонгуку, блять, и так тепло. Оставь себе.       Чимин тычет настойчиво. Ждет, когда младший натянет на себя.       — Твой отец звонил около десяти, —сверлит. Каждым словом, каждой чёртовой буквой.       — Ммм, хорошо? — Чонгук не знает что надо говорить в таких ситуациях. Он был просто не готов спускаться с небес на землю так быстро. А ведь падать всегда в десять раз больнее. — Ты ответил? Он что-то сказал тебе?       Вяло верится в то, что отец мог бы. Чимин ему понравился, да что же за пиздец. Блять, почему так сложно. Чонгук не мастер считывать безмолвно что-то важное по глазам или выражению лица. Он, сука, проснулся минутой назад и был самым счастливым человеком в этом грёбаном мире. И он правда не знает.       — Поинтересовался к скольки мы собираемся приехать обратно, тебе ведь завтра ещё в школу, — вздрогнул, плечи вверх-вниз, — попросил ехать осторожнее. Кстати, Гуки, сколько времени?       Что-то в этом сиплом «Гуки» другое. До мурашек. Взгляд мимо, каждая буква собственного имени, как чёртова лавина из отчаянных звуков. У Чонгука мелко колотит каждый нерв, потому что он не знает. Не знает что сейчас не так или что вчера было не так. Не знает.       Он надеется. Секунда, вторая, третья. Так чисто, как умеют только наивные подростки, которые после всего дерьма ещё ищут что-то хорошее в собственной жизни. Рот открывается, прилипшая кожа на губах лопается по миллиметру. Сказать, спросить: «что не так, хен? что я сделал?». Он не решается задать этот вопрос. И отвечать сам себе тоже боится. Ответ, кажется, будет верным, но смертельным.       Ладонь скользит по ветровке, за цепляющуюся молнию, по шелестящей подкладке, неловко пальцами пробираясь к внутреннему карману – всё это мимо, как в кошмаре, пролетает насквозь его воющего сознания. Наверное, он просто ещё не проснулся. Взгляд Чимина сосредоточен на неспешно двигающейся руке. Это всё сон. Убеждать себя легко, пока вот так. Пока ещё не что-то глобальное. Сон может закончиться в любую секунду, — говорит он сам себе. И врёт, конечно.       Гладкий экран, привычная трещина с правого верхнего краю. Лёгкое шуршание, когда ладонь проталкивается ниже.       Чонгук замирает. Оглядывается. Днём парк красивый. Никакого таинства, никаких живых воспоминаний. Что-то отдалённо житейское, будто и они тоже люди в нескончаемом потоке проходящие по вымощенным тротуарам: бабушки, женщины с колясками и молодые спортсмены с цветными козырьками и плотно застёгнутыми жилетками. Ничего необычного.       У Чимина на губах улыбка. Похожая на улыбку человека, который сейчас кого-нибудь убьет. Например, неповинную девчушку с ребенком на руках, проходящую в нескольких метрах. А ещё лучше — Чонгука. Ничего необычного. Всё ещё ничего необычного.       — Так что за время, Гуки?       Осознание бьёт с размаху заточенным камнем неандертальца. Увесистым булыжником с концом острее алмаза на кольце жены президента. Прямо по мозгам, нещадно и сильно. Ноги подкашиваются. Всё в смазанную кашу.       — Время принять дозу, наверное, да? — сипит Чимин, а натянутую улыбку смывает тяжёлым осенним порывом ветра.       Ему не смешно и даже не хочется скалиться, злорадствовать. Устраивать какие-то разборки тоже, кричать нет сил и, если хочется чего-то, так только сжать маленькие пальчики в кулак и разбить малышу Гуки нос. Но Чимин не двигается с места, глядя в испуганные глаза младшего.       Чонгук высовывает руку. И даже не понимает зачем, но в зажатых пальцах вытаскивает маленький пакетик с тремя розоватыми таблеточками. Может, это новый способ самоубийства — смотреть на то, как рушится твоя жизнь.       В начале лета, около того, это было предсказуемо у Сокджина. Он тогда купил себе дозу морфина и четыре таблеточки метамфетамина, чтобы закусить ими отходняк. Одну использовал, другие оставил во внутреннем кармане чёрной ветровки, удобно забыв об их существовании. Удобно забыв как сложно строить песочные замки и как легко их ломать. Теперь вспомнил.       В груди боль такая, какая бывает, когда рушится иллюзия счастливого конца. Давит сверху крышкой гроба, сырой землей и надгробной плитой. Никакого сна и никаких галлюцинаций.       Чонгук не поднимает взгляда с трех таблеток в блестящем на солнце полиэтилене.       — Давай, не стесняйся, — холодный озноб от крестца к темечку. Это страшно очень, знаете, когда твоё сердце в тысячный раз выбрасывают и топчут, как самую неважную вещь в мире. Чимин, кажется, начинает привыкать.       Чонгуку хочется сказать — заткнись, пожалуйста, заткнись, не надо. Хочется бросится на колени, вцепится намертво ногтями под чиминову кожу и тысячью ненужных слов объяснить. Поверь. Пожалуйста, не надо. Поверь мне.       Но он не. Не говорит и не двигается. Дышит надсадно, слушает.       — Я тебе не отец, Чонгук, не доктор и не твоя совесть, так что прошу, можешь не обращать на меня внимания. Кто я вообще такой, чтобы что-то тебе запрещать, да? — пожалуйста, не смотри на меня так. Господи, блять, пожалуйста, не надо. — Ты можешь делать то, что хочешь. Давно пора было понять, что слова никогда ничего не значат.       Заткнись, просто заткнись. Ни слова больше. Это похоже на акт самоуничтожения — слушать буквы в словах. Понимать и молчать.       — Я правда… правда не хочу ничего слышать от тебя. Давай просто сядем в машину, я довезу тебя до дома и уеду. Хорошо? Пошли.       Заткнись. Пожалуйста. З а т к н и с ь. Чонгук зажмуривает глаза до чёрных точек и сжимает в кулаке маленький шелестящий пакетик.       Чимин обходит по дуге младшего, будто тот инфекционный заражённый. Далеко. Так чертовски далеко. До Чонгука эхом долетает звук удаляющихся шагов.       Эта жизнь его однажды просто уничтожит. Интересно, считается ли проигрышем, если умереть самому? Быстро, сумасшедше, как всё глупо и этим утром он считал себя самым счастливым человеком. Эта ситуация выглядит именно так, как видит её Чимин. Чонгук бы сам себе не поверил, но очень хочется, чтобы хён да.       — Господи, Чимин, подожди, дай я скажу хоть слово, — рванув с места, схватив за плечи и развернув к себе. Чонгук бешенный. Чимин вырывается. — Чёрт, чёрт, чёрт тебя подери, пожалуйста, просто выслушай…       Он едва не ломает себе пальцы о чужую кожу, настолько сильно вцепляется в запястья. Но Чимин не дается, выкручиваясь и рыча. Нет, он не хочет слушать и слышать. Включает благородство, спасибо, что предложил довезти. Лучше бы бросил посреди Сеула без денег. Правда. Так было бы спокойнее.       — Садись в машину, — хрипит Пак, почти добегая до водительского места.       Кажется, у Чонгука начинается глухая истерика. Или что-то отдалённо похожее. Как объяснить человеку, что это обычное совпадение, самое наиглупейшее в этой жизни, но, блять, просто совпадение? Что Чонгук забыл об этой упаковке давно купленных таблеток, что Чонгук именно в этот раз, для поездки с Чимином надел эту проклятую чёрную ветровку и что уложил телефон именно в тот самый карман. И что отец позвонил. И что Чимин поднял трубку неаккуратно, цапанувшись за долбанный шуршащий полиэтилен.       Чонгук не понимает, что должен чувствовать по этому поводу. Пока что лишь глупая мысль упасть на колени и попросить выслушать. Готов ли он на такое унижение? Кажется, точно да.       Чонгуку хочется не быть, когда он залезает на сидение. А ещё хочется обнять Чимина, жалко умолять поверить в ёбанный бред, который сотворила жизнь. Но у Чимина лицо такое, что страшно даже рот раскрыть. Правда, просто страшно. Чонгук не умеет читать эмоции, но тут видно при скользнувшем взгляде, что Чимин тоже хочет не быть. Или, чтобы всё-таки не был Чонгук. Насколько же тогда легче стало бы жить.       — Чимин…       Чимин врубает на запредельную громкость радио, старенькая магнитола еле требещит от вылетающих басов радиоведущего, рассказывающего о чем-то будничном и неважном. Как же, блять, сложно.       Чонгук почти вырывает магнитолу, оставляя их в тишине. Без движений. Чимин только вздрагивает еле заметно, моргает часто, выезжая на главную полосу.       «Всё не так, как ты думаешь» — они что ли в фильме? Но сказать очень хочется.       — Чимин… Чимин… пожалуйста, просто пожалуйста, — сипит, хрипит, пытается подобрать правильные слова, но в голове каша из соплей и неразборчивое желание говорить «пожалуйста» на постоянной основе, будто это сработает. — Я не принимаю. И не принимал уже давно, когда ты попросил меня завязать — я больше ни разу. Ничего, даже таблеток, даже травку не курил. Ты должен мне поверить, ты же видишь, как всё сейчас изменилось. Никаких наркотиков не было уже давно, я тебе клянусь, Чимин, я клянусь тебе, что ничего не принимал. И таблетки эти ёбанные, они же старые, я даже не помнил, что они у меня в кармане.       Хочется, чтобы Чимин поверил. Конечно, очень хочется, чтобы поверил.       Только. Наркоманам верить нельзя. Это факт. Если веришь — всегда зря. Чимин знает.       В ответ только молчание. Скрип колёс, тарахтящий двигатель и свист ветра за закрытыми стеклами. Чонгук не затыкается всю дорогу. Наверное, он просто конченный мазохист, потому что каждый раз, приостанавливая свой длинный монолог в надежде, что Чимин вот сейчас выдохнет шумно и скажет что-то на подобие «ты такой глупый, Чонгуки», слышит в ответ ни-че-го. И каждый раз вслушивается в звенящие накалённым напряжением молчание. Если это не мазохизм, то самоубийство.       Чонгук не может замолчать. Когда у него заканчиваются слова, он начинает повторять всё по кругу.       — А ты избавился от всего?       Тихий голос Чимина тонет в ревущем моторе. Буквы вырываются хрипами, дохнут в вакууме из неприкрытых молебен Чонгука.       — Я выкинул их ещё в парке, — хмурит брови, вцепляясь пальцами в дверную ручку — только бы Пак не выгнал его сейчас.       Чимин качает головой. Немного обречённо, это видится в его сжатых губах и безжизненных зрачках, обращённых на давно знакомую улицу. Обычную такую, с серым асфальтом и голыми ветками деревьев. Днём эта улица и правда просто одна из тысячи. Никакого таинства, куст, из которого Чимин вытаскивал Чонгука самый обычный, точно так же дверь подъезда и заблёванный когда-то давно поребрик у левого тротуара с чёрным витиеватым заборчиком.       — Что насчет твоих тайников, Чонгук? Они у тебя точно были, ну, так их ты смыл в унитаз? — Чимин не глушит двигатель. Опускает голову, сжимает своей маленькой ладошкой руль. Не смотрит. — Ты мне не врал?       Шёпот едва различимый. Чонгуку снова страшно и он снова готов умереть. Будто сейчас ночь, будто Чимин опять далеко не здесь и Чонгук не знает почему брошен, будто Чимин не появляется ёбаную неделю и не отвечает на сообщения. Господи, как же страшно. Опять.       Секунда-другая. Чонгук сильнее вцепляется в ручку. Хён поднимает голову и впервые за эти несколько грёбаных долгих часов смотрит прямо. Будто давай, скажи мне в глаза. Прожигает дыру в лице младшего, уголки его высохших губ неконтролируемо подрагивают, а Чонгук еле держится, чтобы не выбежать нахуй с карьера. Ломается. В голове только: соври-соври-соври-соври. Так надо. Так просто, блять, надо.       — Да, — голос дребезжит, как горный хрусталь в руках неумелого официанта, бьёт по нервным окончаниям.       Чонгук замолкает. Не может выдавить что-то более убедительное. Ему правда хочется сказать что-то ещё сверху: «Я верил в нас, поэтому в моей закладке сейчас пусто». Вышло бы враньё, но более убедительное.       Может, Чонгук правда просто не слишком надеялся на это эфемерное «мы». Может, жизнь научила его не доверять людям, даже если и любимым. Даже если и хочется до зуда под кожей. Может, он всегда подсознательно понимал, что когда-нибудь их сладкая сказка с Чимином закончится кривой жирной точкой и ведь правда, подумайте, зачем смывать в унитаз столько денег? Если ведь всё равно пригодится.       — Иди домой, Чонгук.       Чимин ему не поверил. Это даже не смешно. Осталась всего несколько дней до трёх месяцев официальной завязки. Кажется, Намджун на собрании так и не услышит от него «меня зовут Чон Чонгук, и я не принимаю уже три месяца и четыре дня».       — Ты мне веришь? – без надежды.       Чимин усмехается. Чимин устал за этот день. Чимин не хочет больше говорить, просто не сейчас.       — А ты мне веришь?       Смешно. Чонгук так и не научился доверять. Теперь Чимин тоже не умеет это делать. Шутка жизни на десять из десяти. До смерти смешно.       — Всё это время я ничего не принимал, — щелчок ремня, хлопок двери и звук съезжающей машины.       Вот оно. Вот почему Чонгук не избавился от спрятанных наркотиков на заднем дворе. Потому что всё всегда кончается одинаково. Чонгук остаётся у разбитого корыта, и спасти его может только новая солёная дорожка.       Первый день, как во сне: он не помнит, жил ли вообще. Проснулся ли утром, пошёл ли в школу и даже оказался ли он дома под конец. Он просто не может вспомнить, жил ли он последующие два. Кажется, в его организме включилась функция автопилота и всё, что происходило — сон, еда, разговоры — это делал не он. Всё совершалось без его ведома и он не то чтобы против. Чонгук просто правда не жил и даже не существовал.       Идёт дождь. Шумно. Очень. Капли разбиваются о стекло класса, учитель по математике пытается донести до детей разбор одного из сложных заданий, которое скорее всего будет в итоговом тесте, а Хосок усердно привлекает внимание.       Чонгук спит. Да. Он просто всё ещё спит и видит перед глазами пелену собственного воображения. А может вообще, знаете, умер в тот роковой день от передоза и сейчас находится в аду, доживая свой самый страшный кошмар. Если это так, то людишки были неправы: тут души не жарят на пламенном костре и даже не мучают физически. Сатана просто добивается, чтобы они сошли с ума. И Чонгук уже почти.       Если отклонится вниз, чуть влево, расстегнуть молнию на потрёпанном временем рюкзаке, сунуть руку в один из карманов большого отделения, можно нащупать телефон. Ему хочется. Посмотреть время, например, а ещё открыть каток с диалогом Чимина и что-нибудь написать. Написать хочется много чего, но больше всего бьёт ощущение, что вообще без разницы что именно. Просто набор букв или тупое «привет».       Дождь барабанит по стеклу с неимоверной силой, точно так же бьёт этот отзвук по воспалённому сознанию Чонгука. Учитель стучит долбанной указкой по доске и срывает голос, что они обязаны всё это понимать, иначе плакало их нормальное будущее. Хосок до того выпрыгивает из штанов, что учитель орёт теперь на него.       Чонгук давно понял, что его будущее не имеет продолжения. Или просто Чонгук не имеет будущего. Один хрен разница. Без Чимина ничего не получится.       «Привет»       Пальцы не попадают по мелким буквам, кожа цепляется за глубокую трещину, ползущую по экрану. Он судорожно печатает дальше, стирает получившуюся ересь и печатает заново.       «Пожалуйста, мы можем поговорить?»       «Ты бросил меня? Почему ты не звонишь мне и не пишешь?»       Он делает несколько ошибок, быстро исправляет их и всё равно судорожно выжимает кнопку «отправить» на маленькой клавиатуре видавшего виды смартфона.       «Я не врал тебе. Правда. Поверь мне, пожалуйста. Давай увидимся и поговорим спокойно. Я люблю тебя»       В конце отдельным сообщением он добавляет как точку «хён», отключает звук уведомлений на телефоне и откладывает на парту. Не ждёт. Сосредоточено переписывает с доски всё огромное решение в полупустую тетрадь и с ужасом понимает, что не сдаст. Ему бы хоть выпуститься.       Цепляясь за мысль об экзаменах в конце школы, Чонгук изо всех сил отвлекает себя от ожидания ответа на глупые, совершенно глупые сообщения. Он завалит математику и, скорее всего, английский. Все его знания иностранного языка сводились к расшифровкам DXM и LSD⁶. Завалит, определённо.       Кусает губу почти до крови. И колледж он ещё не выбрал, да. И вряд ли хоть куда-нибудь поступит. Только если подтянет блядскую математику. Стоит спросить с Хосока конспекты или помощь. А ещё у учителя так смешно дёргается глаз, когда одноклассница делает очередную ошибку у доски, пытаясь повторить почти идентичное решение.       Лёгкая вибрация. Точно. Блять. Он не отключил вибрацию. Хватает телефон, с третьего раза трясущимися пальцами снимает графическую блокировку и тут же читает «Чонгук, мне просто нужно было немного времени. Я тебя не бросал и никогда не брошу, просто пойми это. Хорошо? Я тоже тебя люблю» и несколько счастливых смайликов в конце. Чимин любит смайлики, а Чонгук любит Чимина. Всё просто. Дважды два ровняются четырем. Кажется, он все же сдаст математику.       Я тебя люблю — Я тебя тоже люблю.       Бывает ли что-либо счастливее, чем получать такое в ответ? Чимин ему верит. Он всё простил. Как же это… Господи, как же это… Чонгук закрывает глаза и слышит, как вибрирует зажатый до белых костяшек в руках телефон. Чимин отправляет ему ещё с десяток смайликов и Чонгук, как самый верный питбуль, радуется каждому из них.       Он моргает несколько раз, чтобы осознать — не сон. Сходить бы к медсестре с тахикардией и шалящим пульсом, отпросится домой, а на деле —домой к Чимину. Уткнуться в его воняющую горькими тонкими сигаретами Winston XS Silver кожу, задышаться до помрачнения сознания.       В аду не бывает так хорошо. Его только что разбудили. Чонгук не против окунуться в эту реальность, если в ней Чимин отправляет ему «я тоже тебя люблю» и тысячу этих счастливых ёбаных смайликов.       «Я по тебе скучал, Гуки» приходит быстрее, чем Чонгук успевает напечатать в ответ хоть что-нибудь. Чонгук просто любит: этот момент, математику с дёргающимся преподавателем и милые ошибки Чимина в сообщении.       Напечатав последнее «где ты? давай увидимся сейчас», он не выключает телефон и ждёт. Пялится на блядские смайлики выше собственного облачка со словами, на синий фон и время в правом углу телефона. Двигается жутко медленно. Чонгук терпеливый мальчик и надеется получить ответ в обычном роде, вроде предложения пересечься в каком-нибудь кафе, как в последнее время они любили с Чимином делать, либо вежливое утверждение, что «я приехал забрать своего Гуки со школы, выходи». Половина девочек жадно облизывалась, когда видела их вместе. Все думали, что эти два горячих парня едут поторчать и потрахаться с какими-нибудь везучими шлюшками. В каждом слухе есть доля правды.       Когда проходит десять минут, Чонгук блокирует телефон и откладывает подальше. Так и не выключает вибрацию и, чтоб его, ждёт. Считает про себя до шестидесяти и вновь ненавидит математика с его дергающимся глазом. Пошёл он.       Звенит звонок. Ничего так и не приходит. Ну, может, Чимин за рулем и просто не может сейчас ответить? Да, правда. Или, например, он уже едет к школе, чтобы сделать своему «малышу Гуки» сюрприз. Есть тысяча причин, по которым Чимин ему не отвечает. Чонгук придумывает каждую из них, убеждаясь в своей никчёмности и грёбаной зависимости. Он был рожден, чтобы отчего-то зависеть. Наркотики или человек. Видеоигры. Алкоголь.       Чонгук не может не зависеть. Он просто не умеет по-другому — выбивает одну зависимость другой и продолжает жить так. Это сумасшествие. Чонгук грёбаный психопат и должен лежать в больнице.       Они с Хосоком плетутся в столовую, на автомате он берёт поднос и валит туда что попало, не особо задумываясь над шумом со стороны. Хосок настойчиво что-то ему говорит, тормошит и будто «эй, давай, мы же наконец опять просто подростки с простыми проблемами».       — Мы не сдадим математику, — именно, простые проблемы.       Тридцать минут. Телефон в кармане до сих пор противно молчит, а Чонгук всё равно его проверяет и даже на всякий случай включает звук. Ненавидит себя. Какой же он тупой. Какой же он жалкий, просто противно.       Он тычется палочками в слипшемся рисе, ковыряет помидоры до неедабельного состояния. Жует одну рисинку минуту, запивает кислым апельсиновым соком.       — Куда берут с двадцатью баллами по тесту? — мычит Хосок, захлёбываясь своим яблочным. — Ненавижу математику. Вот мне она вообще не сдалась, понимаешь? Я б метнулся после школы в Сеул, вступил в какой-нибудь dance crew и жил дальше спокойно, забив большой хуй на эту математику. Ты тоже можешь, у тебя отлично получалось, когда занимался.       Чонгук кивает. Потом мотает головой и выпивает противный сок до дна. Нет или да, а телефон всё ещё молчит. Хочется написать, но Чон боится быть слишком навязчивым. Ведь всё ещё есть тысяча причин почему Чимин не отвечает ему всё это гребаное время.       Может, у него только что выкрали телефон, а он не смог догнать грабителя и сейчас сам судорожно мечется от того, что не может написать Гуки в такое важное время.       У Чимина теперь официально есть тысяча и одна причина не отвечать Чонгуку все тридцать пять минут бесконечного ожидания.       — Чонгук, чувак, пойдёшь с нами?       За стол подсаживается старая компания. Ну, как компания. Парни, которые зависали в подвале Сокджина вместе с Чонгуком одно время. В школе они и не то, чтобы общались, только если договориться встретиться. Но Чонгук вроде уже почти три месяца не появляется у Сокджина в подвале, так что… какого хрена?       — Прости? — он вопросительно поднимает бровь, окидывая взглядом Сехуна.       Хосок замолкает, натягиваясь струной.       — Говорю, пойдешь с нами сегодня позависать на балтийское чаепитие⁷? — играется бровями Сехун, с удовольствием засовывая в рот помидорку черри. — Идон затарился недавно качественным сеульским товаром и устраивает сегодня культурные английские посиделки в узком кругу проверенных лиц.       — Чонгук больше не увлекается этим, — Хосок хмурится. Чонгук видит, как сжимаются его руки.       — С каких пор ты зовёшься Чонгуком? Тебя не учили покорно молчать, пока разговаривают с хозяином, а? — громко хлюпнув колой, Идон откашливается, обращаясь к давнему корешу по косячку. — Чимин-хён достал реально качественный товар. Когда я говорю качественный, я имею ввиду, что выложил на это дерьмо нехилую сумму.       Хосок хлопает ладонью по столу, на них оборачивается добрая половина людей в столовой.       — Я же сказал, что…       Чонгук перебивает. Заткнись, Хосок. Не вякай, блять. Сука, просто помолчи секунду.       — Ты имеешь ввиду чувака, который по-маленькому приторговывал травкой и всяким лёгким бредом у Сокджина?       Внутри будто газонокосилкой раздробили каждый орган вперемешку с костями. Всё обрывается. Он чувствует, как Хосок сверлит его взглядом и пытается заставить не отвечать этим парням, отказаться даже от мысли о наркотиках. Ты выше этого, Чон Чонгук.       — Ага, этого. Не знаю, откуда у него вообще деньги, но он обещал нам ещё с неделю назад привезти что посильнее. И вот, привёз.       Эй. Так не может быть. Так не бывает. Эй, ну это же глупо. Чонгук не верит в глупости или что Чимин может… может… нет же.       — Это что, шутка? — зачем-то вслух.       Идон вякает что-то про «нет, братан, мы в реале достали такой клад» и Сехун смеётся в такт его словам. Чонгуки рад приглашению, да? Очень. Настолько, что посылает нахуй Хосока, когда тот пытается его образумить.       Идон продолжает что-то говорить, но у Чонгука только нет, это всё неправда и ложь, заблуждение, глупое совпадение и мало ли вообще Чиминов в этом мире. Да? Чиминов-корешей-Сокджина, наверное, мало. Может, что вообще один.       У них ещё английский и корейский, но Чонгук вылетает со школы. Не останавливает даже орущий Хосок, бегущий за ним след в след.       Ноги плохо слушаются, он падает, пытаясь перелезть через ёбанные закрытые ворота. Руки просто расслабляется и он неповоротливым мешком валится на землю, больно ударившись головой об асфальт. Честно, плевать ему, что ладонь в кровь, а голова от неслабого удара кругом. И что дождь, что он даже не знает куда ему идти. Сделав несколько шагов вперёд, Чонгук просто останавливается и выдыхает панически из себя весь кислород.       Что делать? Ведь это всё неправда, ну же, просто надо увидеть Чимина и убедиться, что ему наврали в лицо и всего лишь хотели развести, ведь «я тебя тоже люблю» у него доказательством, не бывает так, только не так, только не сейчас, пожалуйста…       Пожалуйста, ведь можно хоть раз ошибиться, а, жизнь?       Чимин улыбался тёплыми солнечными лучиками и никогда ему не врал. Чимин столько времени просто не способен в лицо говорить, что со всем этим дерьмом завязал. Лгать так долго… блять, пожалуйста.       Чонгук бежит три квартала. К Сокджину. Просто, чтобы увидеть лицо своего хёна и спросить, удостовериться, что всё это — ошибка. Что Чимин ездил в Сеул покатать своего маленького Гуки, а не забрать какой-то ёбанный товар, что Чимин завязал с этим давным-давно. И больше уже не торгует. А ещё почему-то навязчивая мысль, что Пак сейчас в подвале этого затхлого магазинчика. И лучше бы не.       В груди только бешено колотящееся сердце и заевшая пластинка с «всё не так, всё не так, всё ошибка». Чонгук верит до последнего. И он просто не знает, Господи, не понимает, почему в его жизни всё постоянно вот так.       Перебегает дорогу. Он весь мокрый и заёбанный, еле дышит.       Просто не надо с ним так ещё раз.       Только не теперь.       Только не Чимин.       Чонгук пробегает мимо своего дома. Заворачивает за угол и судорожно шлёпает по лужам в грязных кроссовках, добегая до сокджинова двадцатичетырёхчасового.       Чимин ведь… Чимин ведь тогда уходил куда-то. Точно. Твою мать. Он уходил куда-то, когда они ели приторно-сладкое вишнёвое мороженое на Медоне. Сказал, что хочет помыть руки и почему-то пошел мимо маленького ресторанчика. Господи, как можно было опять поверить вообще. Какого ж он не учится на своих ошибках. Как, просто как.       Чонгук такой конченый человек. И постоянно наступает на одни и те же грабли. Просто у них с Чимином вот дня через четыре будет годовщина, год вместе, год как знакомы и вроде как встречаются, а еще он написал «люблю» и Чонгук вцепляется в это слово зубами. Открывает дверь, хлопает. Верит, пока на все 110% не убедится, что зря. Всё зря — доверился, согласился и ждал чего-то большего. Так клишировано.       Сокджин смотрит с ужасом на напрочь промокшего Чонгука. За витриной с мигающей вывеской «открыто» громко бухает гром, а ливень с новой силой беспрерывно барабанит по стёклам. Почему-то да, такое точное — да. Во взгляде Сокджина Чонгук нашёл ответ без заданного вслух вопроса.       Какая всё-таки драма. А он её главная героиня. Даже смешно, по-настоящему просто смешно.       — Где Чимин?       Поздно, Сокджин, поздно. Хён берет себя в руки, улыбается по-обычному и такой весь «ничего не случилось», сбрасывает пятёрней волосы со лба и прямо красуется своим личиком. Как обычно это делает. Нет. Поздно.       — Я не знаю, — умело, не поспоришь. — Что случилось? Я помню, вы поссорились и ломаете теперь драму, но какого ты сейчас здесь и да, почему не в школе? Чонгук, ты же взялся за ум. Давай я тебя подброшу, успеешь хотя бы на последний урок, а то такой ливень на улице.       Умело заговаривает зубы. Зря. За это хочется выбить зубы ему. Чонгук слышит, как один за другим рвутся и трещат его титановые тросы терпения.       — Он продаёт? Скажи, он ведь до сих пор торгует наркотой?       Чонгук устал. Он не привык выносить столько дерьма на своих плечах. Под кайфом дерьма не существует, а без — им наполнен мир. И он бы всё вынес, правда, но только не от Чимина. Чонгук просто слабак и он просто устал. Всего несколько слов и мальчик ломается, разваливается по человеческим швам. Хочется просто верить, а ещё, чтобы смысл жизни перестал убивать. Наверное, в этом и есть камень преткновения — хочется слишком много, детка.       — Нет, — Сокджин качает головой, обходит прилавок, плетётся к двери, — нет, Чонгук, он не продаёт больше.       Его трясёт мелкой дрожью. Только после этих уверенных слов Чонгук понимает, насколько же ему холодно, как заледенели его пальцы и промокла одежда. Мерзко и противно липнет к коже. С волос капает, а на кафельном полу магазина от него лужа. Благо, оставил учебники в школе, портфель тоже весь вымок. Он вдыхает полной грудью.       Чонгуку страшно хочется поверить уверенному Сокджину. Он ведь дурной, зависимый, маленький и ранимый всего лишь мальчишка. И так сильно боится быть вновь преданным. Чонгук чувствует, что на самом деле всё себе придумал, даже взгляд хёна кричащий — всё сам выдумал, его больное воспалённое сознание. А в Сеуле Чимин и правда всего лишь отошел помыть руки, да, просто Идон напридумывал всякой херни. Чон ведь дурной, мозгов нету совсем, поэтому слова этих наркоманов имели значение, а так ведь всё хорошо.       Всё, блять, хорошо. Ничего не случилось.       Чонгуку верить хочется до спазмов в желудке и электрических покалываний на кончиках заледеневших пальцев. Сокджин ведь не может ему врать. Хёну незачем. Только Чонгук всё равно выжимает зеленую трубку на контакте «Пак Чимин».       — Такой ливень, еще и гроза. Придется нам своровать зонтик, чтобы добежать из магазина.       Сокджин замолкает, обернувшись. Дождь непрерывно барабанит по стеклу. Гроза. Как в лучших клише драматичных дорам по TvN. Как жаль, что Чон Чонгук не главный актёр одной из таких. А хотелось бы. Потому что в тишине отчётливо слышна навязчивая базовая мелодия из списка предложенных на андроиде. В районе стойки Сокджина. Чонгук нажимает «завершить вызов» и опять только тишина с дождем. Потому что ему очень хотелось верить.       Зачем. З а ч е м. Он смотрит Сокджину в глаза, когда набирает Чимина ещё раз. Непрерывное дребезжание, назойливая мелодия. Зачем, Сокджин? Разве не могло всё быть просто хорошо?       Нет.       Чонгук метнулся первый, хён за ним. Ловко, быстро, сбежав по бесконечному числу ступенек и шандарахнув дверью. Почти с петель. Плевать. Сокджин что-то орёт на запредельных децибелах. Тоже плевать. Он выпутывается из хватки, отталкивая от себя со всей силы, и влетает в маленькую комнатушку с серыми стенами и серыми полами, на которых всё ещё предусмотрительно нет ковров, иначе бы пепел с сигареты Чимина отправил их всех на тот свет. Сгореть заживо было бы неплохо. Чонгук сейчас, наверное, хотел.       Чимин, кажется, искренне удивлен. Конечно, ведь Сокджин забрал у него телефон быстрее, чем он успел написать контакту «милый Гуки» своё точное местоположение, а милый Гуки его всё равно нашёл. Весь такой красивый, в свитере с длинным вырезом, эстетично растрепанный ломкими высветленными прядями, а по губам светящийся неон. Чонгук ненавидит Чимина. Знаете, такое не лечится.       Несколько секунд коллективного молчания. Тяжелое дыхание Сокджина позади и осыпающийся пепел с зажатой между пальцами сигареты. Слышно, как серые крошки опадают на бетонный пол. Наверное, не проснуться сегодня было бы лучше. Больше никогда не воспринимать всё всерьёз, не видеть страшных картин в своей жизни и глаза в глаза не тонуть в чужих огромных зрачках. Было бы просто замечательно. Никогда больше не. Но Чонгук проснулся. Встал по будильнику, пошёл в школу. Он снова поверил и снова утонул в давно знакомом космосе. Он безумно хочет умереть.       — Чонгуки, — смеётся, — я по тебе с-скучал.       Сука. Как он смел говорить о лжи и строить из себя обиженную принцессу, когда сам вот так… как он мог? У Чонгука коротит нерв за нервом.       Чимин улыбается пьяно, ведёт языком по пухлым губам, а вслед блёстки и радужные разводы ядовитого бензина. Это больно. Это очень больно, Чимин, ты бы знал насколько.       Ты говорил про любовь, про «давай попробуем» и много чего ещё. Ты же… ты же обещал… а теперь вот так. Да? Теперь вот так.       Как же это больно, Пак Чимин.       Чонгук подлетает к принявшему что-то Чимину, вжимает кулаками за шкирку вязанного свитера. Треск податливой ткани, скрип зубов и быстрый судорожный выдох от неожиданности. Сигарета падает на пол, Сокджин кричит неразборчиво, но Чон только трясёт сильно безмолвную тушку, пытаясь доказать кому-то что-то, и отбрасывает на диван со всей агрессией, какая у него бурлит. Сильно, но не больно. Мерзко от прикосновения. Хочется пойти и вымыть руки с мылом.       Пак хлопает глазами, заваливаясь неподъёмным телом на место. В шоке, не понимает. Жмётся боязливо. Не смешно больше, да, Чимин? Страшно, а?       — Какого черта?! — кричит так, что трясутся стены. — Какого чёрта ты мне врал?!       Чимин панически вжимает голову в плечи, скукоживается на этом диванчике и кажется таким маленьким невинным мальчиком, которого наказывают за лишнюю конфету за завтраком. Только у Чимина вместо конфеты кокаин. Чонгуку не жалко. Он замахивается со всей силы, сжав пальцы в кулак.       — Не-е-ет, — хнычет, жмурится и прячет лицо за руками. Почти плачет. Маленький невинный Чимини.       Опускает руку. Смотрит несколько бесконечных секунд на обдолбанного, хнычущего Чимина, трясущегося от страха или чего-то ещё. Разжимает кулак. Поворачивается к белому, как полотно Сокджину, так и замеревшему в одном положении. Вспоминает отчётливо только одно: у Чимина проблем нет — он хочет закинуться таблеточкой, так он идёт и закидывается. У него нет зависимости и от этого нет запретов. Правда. Чимина никогда ничего не останавливало и завязывать ему даже, ну, не надо было. Без зависимости на кой ляд завязка. Да. Точно. Почему только он сразу об этом не подумал. Глупый, глупый, дурак, тряпка. Идиот. Маленький больной Чонгуки.       Сокджин судорожно выискивает на его лице хоть что-то, но нет. Чонгук улыбается ломано, сквозь злость, пожимает плечами. Слегка, просто дёргает ими вверх-вниз. Обречённость в этом жесте стопроцентная, концентрированная. Вот и всё. Они только что нашли точку в этой истории, а Сокджин тут не при чём.       Спасибо, что попытался. Правда. Просто человеческое спасибо, что был хорошим хёном всё это время.       Чонгук надеется, что Сокджин смог прочесть всё это в его взгляде, потому что кажется, что стоит ему открыть рот, он просто не сумеет сдержаться и плотину прорвет. Не хочется. Не здесь.       Шаг. Еще один. Вперёд, отсюда. Подальше.       — Чонгук, остановись, — ровный голос хёна дрожит, прорываясь на каждой гласной.       Вместо этого Чонгук взлетает по лестнице, отпихивая Сокджина в сторону. Бешено, загнанно, словно раненная гиена, спасающаяся от разъярённого льва. Ему ничего не надо. Ни-че-го. Сокджин следом. Неудачные догонялки, кто кого быстрее ляпнет, только чур без домиков. Такая дорама получила бы самые низкие рейтинги за одно большое клише.       — Он продавал всё это время, но только для того, чтобы собрать деньги! Да стой же ты, Чонгук! — Сокджину не догнать, его голос тонет в шуме дождя, когда он выбегает следом. — …не принимал! Только сегодня, потому… ты не отвечал… Чонгук!       Чонгуку похуй. Он сбегает от этого дерьма подальше. Быстро, почти шлёпаясь на мокрый асфальт с и так раскрошенными в кровавое марево ладонями. Сокджин отстаёт. Последнее долетает до Чона каким-то странным эхом в шуме нарастающего ливня. «Не делай глупостей» — только он уже. Когда пришёл к Сокджину, когда пожал маленькую ручку и приветливо улыбнулся, когда ответил «да» и в очередной раз провалился в ту же яму. Или, возьмём выше, больше — когда вообще родился в этом блядском мире.       Он сам — одна сплошная ошибка.       Его колотит. Несмотря на всё, он правда верил. Ему очень хотелось, чтобы получилось.       Но у Чимина нет зависимости и нет проблем. У Чимина всё просто. Хочет — занюхивает, не хочет — играется в правильность. У Чимина всегда всё очень просто, а Чонгук зачем-то усложняет и решает теоремой Виета, когда есть вседоступный дискриминант. Один вопрос — зачем? Ведь, правда, зачем усложнять. Больше не будет. Все, блять. Наигрались. Достаточно, пожизненный антракт. Хватит с него этого театра одного актёра.       Спотыкается, заворачивает за дом. Безумным взглядом по голым деревьям, старым ржавым вёдрам и давно заброшенным клумбам. Нашёл. Золотой ключик от счастливой жизни, святое правило, от которого так безбожно посмел отречься. Усложнять не надо, когда можно жить свободно и легко. Или свободно не жить. Чонгук правда не знает чего в данный момент хочет больше.       Холодная чванькающая земля забивается под ногти, но Чонгук продолжает копать. Мерзко. Все руки в слипшихся комках грязи, закатывается под рукава и красит в буроватый оттенок кожу, а на ранах щиплет от попадания земли. Ещё более мерзко в груди. Липко, чёрно, противно, гадость бурлит и давит на рёбра, невыносимо просто. Хватит, пожалуйста, потерпи ещё немного.       Пластиковая коробка, судорожный выдох и улыбка. У Чонгука красным заревом мельтешит надежда, почти можно дотянуться и едва ли мизинцем коснуться этого чуда, вот ещё только несколько секунд и он снова будет счастлив. Взлетает на третий этаж, шандарахает дверью и прочь от этого дерьма.       Его сердце разорвало на атомы без анестезии, сделана эвтаназии и он точно знает как бороться с этой болью. Просто защёлкивает дверь в собственную комнату, садится за письменный стол и вот оно. То, о чём говорил Хосок — Чонгук зависим. Если не от наркотиков, то от чего-то другого. Или от кого-то. Потеряв одну, он возвращается к старой и проверенной. Зачем ему завязывать, правда? Правда.       Он задаёт вопрос и сам же себе на него отвечает. Начало шизофрении.       Чёрными липкими руками щёлкает пластиковым кейсом, бороздит взглядом все пакетики. Выбирает. Отрывает краешек зубами, кощунственно пачкая грязью с пальцев переливающийся в жёлтом свете полиэтилен. Любимый бэйби.       Телефон в кармане заляпанных форменных штанов разрывается противной мелодией. Чонгук даже не смотрит, кто это. Хосок, Сокджин или…? Не смотрит. Порой не думать и не чувствовать куда лучше, чем пытаться выжить. Чонгук и не хочет совсем. Вообще.       Не хочет разбираться, разговаривать и слушать. Что, зачем, почему. Чимин, напомню, не усложняет себе жизнь. Чонгук тоже хочет больше не усложнять. У него теперь нет никаких проблем. Всё. Кончилось. Прости, Намджун. Прости, папочка. Ты, наверное, верил. Говорил же — зря.       Ёбанные три месяца. Есть в этом какая-то ирония, чёрный юмор жизни. А Чонгук лежит в выкопанной под прямоугольник яме, ловит голой кожей куски сыплющейся земли сверху и улыбается, не закрывая глаз, чтобы под конец увидеть, как весь свет окончательно пропадет из его жизни.       Завтра он придёт на собрание, пожмёт руку Намджуну, а когда наступит его очередь — встанет со скрипнувшего стула, посмотрит на иррационально для этого места яркий жёлтый планшетник в фактурных длинных пальцах, и скажет:       — Меня зовут Чон Чонгук, и я не принимаю уже три месяца и один день.       Отсыпает дорожку белых кристалликов.       Наклоняется.       И.       Вдыхает.       …ему все аплодируют.