Счастливая моя звезда

Константин натянул на лицо самое высокомерное выражение из всего своего арсенала и окинул стражников, вытянувшихся по струнке у дверей его покоев, небрежным взглядом: — Я ухожу. Нет! — Он махнул рукой в их сторону, уже отворачиваясь и надеясь, что дорожный плащ достаточно длинный для того, чтобы не дать понять, что сапоги он натянул прямо на голые ноги. — Телохранителей не надо. Всё-таки слава о его пьяных загулах по всем городским кабакам сыграла ему на руку: ни один стражник или служка во дворце не станет удивляться его поздней прогулке; разве что где-нибудь на кухне или в казармах недолго посудачат о том, где в эту ночь видели светлейшего наместника — и нагло соврут, потому что сегодня Константин не намеревался кутить. И уж тем более не намеревался никому открывать свой маршрут. Прохладный ветер раздул полы плаща, и Константин невольно вздрогнул: всё же выскочить наружу почти что в исподнем было достаточно сомнительной затеей. Он ощущал себя каким-то городским юродивым, бегающим за дамами в чём мать родила и выставляющим напоказ срамные места. То, что у него не всё в порядке, Константин чувствовал, а вот за дамами не стал бы бегать даже полностью одетым. Дом, в котором расположился Александр после прибытия на остров, маячил за углом, и Константин уверенно устремился к нему, впрочем, стараясь держаться стен соседних домов и по возможности не попадать под свет фонарей. Если кто-то увидит, что юный наместник шастает посреди ночи к своему кузену, то совершенно точно поползут слухи — и тогда даже подвешенный язык Александра не поможет им избежать грандиозного скандала. Константин нервно хихикнул. В дипломатических дрязгах Александр ощущал себя как рыба в воде, но вот почему — совершенно неожиданно для Константина — вдруг решил обустроить резиденцию в отдельном здании, так и не смог объяснить. Точнее, Константин и не пытался выяснить, почему — не был уверен, что готов услышать причину. Когда Александр сказал об этом — спокойно и уверенно, как делал всё остальное, — Константин, кажется, впервые в жизни потерял дар речи. Это казалось чем-то немыслимым — для них, с самой колыбели бывших не разлей вода, игравших одними и теми же игрушками, писавших одни и те же гадости в нудных книжках, которые давали учителя, вместе доводивших Курта до истерики, думавших (надеялся Константин) одинаково. Он тогда рассеянно улыбнулся, выдавил что-то вроде «Да, конечно», смотря в бесконечно родные глаза, которые, кажется, приобрели странное новое выражение, прежде ему незнакомое. Какое-то… стыдливое? Константин обиделся. О, как он обиделся! Даже позволил своим губам задрожать, будто он вот-вот заплачет. Всегда срабатывало на Александре, бедном Александре, который просто не мог смотреть на зарёванное лицо Константина, не мог терпеть его самозабвенные слёзные истерики (к слову сказать, в огромном проценте случаев совершенно наигранные), который сразу — да-да, сию же минуту — давал всё, что маленькому вымогателю было надо и что было причиной его воплей. Александр сделал вид, что не заметил, и Константин едва не заплакал на самом деле. В тот вечер он напился так, что впервые в жизни его неэстетично и совершенно грязно выворачивало в какую-то недавно вырытую канаву. Легче не стало. И он совершил ещё одну ошибку: стал показательно дуться на Александра, словно мышь на крупу. Александр только виновато улыбался, но никак более не реагировал на эти глупые, в общем-то совершенно детские и недостойные взрослого человека манипуляции. А Константин уже через пару дней понял, что, отгородившись от Александра таким образом, он наказал и самого себя: слишком привык, что всегда мог подойти и совершенно непринуждённо обнять кузена, или схватить за руку, или сказать что-то нежное, даже поцеловать его в лоб, чуточку дольше, чем требовали приличия, прижимаясь губами к горячей коже. Константин остановился перед дверью и чуть не заорал от досады. Он совершенно не подумал, что нормальные люди запираются на ночь, а второго ключа у Константина не было. Ещё одна вещь, тянущаяся из их с Александром детства — у них всегда были ключи от покоев друг друга, и Константин не был готов к тому, что когда-нибудь окажется перед запертой дверью. А за ней будет Александр, который решил, что ему стоит убраться куда подальше от кузена. Да чёрта с два! Константин в яростной горечи ударил по двери, уже не думая, что может перебудить всех вокруг или привлечь любопытных полуночников, вылезших посмотреть, кто это буянит так поздно. Чёрта с два, да пусть хоть сами боги пялятся, ему было так обидно, что хотелось колотить обеими руками в дверь до разбитых костяшек и впившихся заноз, чтобы боль выбила это ужасное ощущение бессилия и ненависть к собственной глупой голове, совершенно отключавшейся во время его сердечных порывов. Дверь вдруг натужно скрипнула и чуть-чуть приотворилась. Константин быстро втиснулся в образовавшийся проём как мог бесшумно, пытаясь не шипеть от боли. Тихо и осторожно притворил за собой, чтобы не заскрипело, и мысленно напоминая себе выговорить Александру за эту историю. Оставлять дом открытым посреди ночи — совсем, что ли, головы нет?! Он выдохнул и вдруг понял, что не знает, зачем пришёл. Выговаривать кузену за все сумасбродные и глупые мысли, которые пришли ему в голову за те пять дней, что он смог выдержать собственное молчаливое обиженное бдение? Но проблемы Константина — это проблемы Константина, как бы ни возражал Александр. Это его вечное «Ты можешь рассказать мне обо всём, Константин», его большие руки на плечах Константина и мягкая, любимая улыбка, так он улыбался только ему…. Или нет? О, эта болезненная внимательность влюблённых, ревнивая, жрущая сердце, подмечающая самые мелкие детали в поведении, порождающая безумные сравнения, фантазии и надежды, почему так мало о тебе говорится в книгах? «Ты можешь рассказать мне обо всём, Константин». Нет, он не мог. Он не мог рассказать, что с того дня, когда Александр стал довольно часто выбираться из города по делам короны (а теперь его и вовсе было днём с огнём не сыскать во дворце), Константин ощущал себя будто однобоким. Словно одна нога помнила, как ходить, а вторая всегда спотыкалась, задевала какие-то вещи и всячески мешала удерживать равновесие. Что по ночам вдруг стали возвращаться давно забытые детские кошмары, подспудная тревога не давала уснуть, не давала есть и даже просто думать. Что на днях он шарахнулся от Барона — собственного коня, — потому что память выудила давно забытый образ из страшной сказки о мёртвом коне-келпи, который утаскивает любого, кто на него сядет, в болото и там съедает. Единожды услышав эту сказку от кормилицы, маленький Константин несколько недель отказывался спать у себя и жался к Александру, а конюшни обходил десятой дорогой. Или что какое-то тупое, гнилостное чувство толкает его на странную недооформленную мысль, даже не мысль, а ощущение, агональный выдох: осталось недолго. Константин варился в этой мысли, как в кипящем масле, переполнялся ею, захлёбывался и совершенно не мог понять, откуда берётся тревога. Но вела она совершенно точно к Александру. И к тому ощущению защищённости, которое он пробуждал в Константине уже непонятно с каких времён. И вот он здесь, прокрался на второй этаж, будто вор какой, жмётся у кровати, на которой в свете одинокой свечи угадывается смутный силуэт, и сейчас нужно на что-то решиться. Потому что никакого «потом» не будет. Константин сбросил с себя тяжёлый дорожный плащ, оставшись в одной шёлковой ночной рубашке, вытащил ноги из сапог и вздрогнул, ступив босыми ногами на ледяной пол. Дрожь была почти болезненной, какой-то странно изнурительной, и Константин с благодарным стоном юркнул под тяжёлое одеяло, тесно прижавшись к широкой и горячей спине Александра. Устало выдохнул, вдруг осознав, что совершенно вымотался. Так и не решив, как будет объяснять своё присутствие здесь, он по-свойски обнял Александра, закинув одну ногу на его талию, как часто делал, когда они были младше (кормилица ворчала по утрам, что Константин похож на плющ, обвивший бедное дерево и душащее его, и что именно поэтому Александр так долго не идёт в рост). — У тебя ноги ледяные, ты знаешь? — В голосе Александра не слышалось даже тени сна. Он не поворачивался. Константин потёрся щекой об его обнажённое плечо, с которого съехала рубашка, и тот вздрогнул: — Да ты весь как ледышка, ты сюда голым, что ли, бежал? — Ну почти… — Ты совершенно не думаешь о себе. «Это не так. Я эгоистичное, думающее только о себе ничтожество. Не считающееся ни с чьим мнением, тешащее только своё эго, думающее только о том, как бы сделать хорошо самому себе. Я хочу, чтобы ты был счастлив, но это только потому, что тогда счастлив и я сам». Константин прижался к Александру теснее, практически не ощущая ткани ночной рубашки, которая их разделяла. Так умопомрачительно близко. Константину казалось, что его нервные выдохи оставляли на спине Александра пылающие в темноте пятна. «Прошу, оттолкни меня хотя бы раз. Хотя бы раз посмотри с презрением, может, даже с ненавистью. Не давай мне надежды. Не мучай». Он зажмурился и прижался губами к выступающему позвонку у основания шеи. Куда уж понятнее. Куда уж весомее. Константин никогда не отличался понятиями о личном пространстве, поэтому вот уже сколько лет мог беспрепятственно виснуть на Александре чуть ли не на людях, касаться его лица, запускать пальцы в его длинные чёрные волосы. Всё можно было объяснить странностями сумасбродного наследника, который даже — вот ужас! — не носит при дворе шляпу, и ему даже нечем расшаркиваться перед благородными дамами! Он бесстыдно пользовался этой своей славой, чтобы быть ещё ближе к Александру. Ближе, чем позволяли приличия, но не дальше границ, которые выстроил сам Константин. Выстроил и медленно загнивал внутри них. Он жарко дышал куда-то в смоль спутанных волос Александра, мелко и часто касаясь губами кожи, почти задыхаясь — от переизбытка чувств, от необходимости хоть что-то выдавить из пересохшего горла, хоть как-то объяснить своё непристойное поведение, теперь уже очевидно и абсолютно непристойное. «Все известные и неизвестные боги, как же я люблю тебя. Я так хочу быть твоим. Всё тебе отдать. Всё, что могу и не могу. Я бы весь мир к твоим ногам положил, будь это возможно. Отец говорил верно: я безнадёжный романтик и болван, который совершенно не понимает жизни. Отец кругом прав насчёт меня. Я погибну сам и тебя утяну за собой на дно». Александр вдруг шумно выдохнул — впервые хоть как-то отреагировав на бесстыжие действия, — а потом Константина быстро и неожиданно крепко подмяли под себя, уложив на спину, утопив в подушках. Он всхлипнул от неожиданности, уже готовый принять от брата какой угодно отказ, уже почти даже смирившийся… Глаза Александра блестели грустно и совершенно по-старому, в неверном тусклом свете кажущиеся густо-зелёными, как сумерки в лесу. Витиеватая метка на подбородке выделялась чёрным диковинным цветком. — И что нам с тобой теперь делать? Константин выцепил из фразы только самое важное. «Нам. Он сказал: «нам». «Константин д’Орсей, ты самый везучий, самый счастливый паршивец в этом мире, будь ты проклят». — Ты — делай со мной всё, что хочешь. — Константин много раз представлял, как говорит эти слова. Менял в уме декорации, свои интонации, ответ Александра. Сейчас его горло не могло выдать ничего, кроме хриплого шёпота, будто кто-то мог их услышать или увидеть. Но он закрыл за собой дверь. И во всём мире не было ничего важнее их двоих. Александр медленно кивнул, словно решая какой-то вопрос, долго его терзавший. Константин практически мог рассмотреть свой силуэт в его глазах — расхристанный, в дурацкой этой сорочке, дрожащий от собственной смелости. Его руки отчаянно тряслись, и он прижал их к груди, чтобы унять дрожь хотя бы немного. Тёмные глаза Александра внимательно изучали его, и под этим взглядом Константин ощущал себя совершенно беззащитным, как будто бы уже голым, но — в абсолютной безопасности. Ничто не может случиться, пока брат так на него смотрит. Ну, давай же. Александр наклонился и легко, почти робко коснулся губами его шеи, будто спрашивая, позволено ли ему тут дотрагиваться. Константин сразу же подался вперёд, с силой обвил его шею руками, путаясь в длинных волосах, словно отвечая: да, можно. Всё это тебе. Забирай всё. Забирай всего меня. «Я ждал так долго». Константин чуть отстранился и обхватил лицо Александра ладонями, вглядываясь в бесконечно любимые черты. Дорогой мой брат, счастливая моя звезда. Такое облегчение иметь теперь право прикасаться губами к каждой частичке твоего прекрасного лица, гладить его, вкладывая всю скопившуюся за годы нежность — острую и кипящую, будто бы толкающуюся в кончики пальцев. Прижаться губами к губам, отдавая себя всего… и быть готовым принять от тебя всё, что ты готов мне дать. Александр целовал его долго и глубоко, словно взахлёб утоляя жажду, а Константин млел от его тяжести на себе, от ощущения сильных рук на распалённом теле. Каждый раз, когда их губы разъединялись, Константин тяжело и загнанно хватал ртом воздух, будто после долгого бега, а Александр смотрел на него дурными, кромешно-тёмными и тёплыми глазами, и Константина раздирало от нежности и радости, что это происходит с ними. Что это вообще происходит. Он мысленно проклинал чёртову сорочку, которая путалась у него в ногах, завивалась вокруг бёдер, не давала прижаться кожей к коже, прикипеть, вжаться без остатка. Константин обиженно заскулил, дёргая ненавистную ткань, дурея от жара чужого тела над собой, от поцелуев, ставших из нежных требовательными и почти подавляющими. Его губы припухли и уже болели. Он с силой, которая едва ли осталась в ослабевших руках, потянул сорочку вверх, пытаясь протащить её между их телами. Оба охнули, а потом Александр мягко накрыл его ладони своими, останавливая. — Всё, что хочу, помнишь? Константин осоловело посмотрел на него, совершенно не понимая, о чём он говорит. «Как вообще можно было в такой момент говорить, трепло ты дипломатическое, чтоб тебяаааа…». Александр наклонился и прикусил сосок, проступивший сквозь тонкий шёлк. Константин задохнулся, прогнувшись в спине и неожиданно для самого себя застонав — тихо, просяще почти: пожалуйста, ну, пожалуйста. Он смог чуть-чуть приподнять бёдра, вжавшись в Александра и с удовольствием услышав его низкий стон, отдавшийся глухой вибрацией в его собственной груди. Да, всё так. Так и должно быть. Константин вплёл пальцы в волосы Александра и тихо постанывал каждый раз, когда тот касался его сосков, трущихся о ткань, уже ощущавшейся, как наждачная бумага. Мутное марево затапливало голову, и Константину казалось, что сам воздух, который он хватает пересохшими губами, начинает вскипать и обжигать горло. Крупные ладони Александра легли на его бёдра, развели широко и сразу же остановились, когда Константин случайно охнул — не от испуга, скорее от неожиданности. — Всё в порядке? — Голос Александра был низкий и глухой, словно слова давались с великим трудом. Он осоловело посмотрел на Александра, вдруг понимая, что того тоже почти трясёт. Глаза стали казаться совсем чёрными, как у кошек в кромешной темноте, и это было почти жутко — в том числе и оттого, что Константин понял: Александру сейчас необходима вся его выдержка, чтобы не сорваться. Ох. Это страшно тешило самолюбие Константина. Он нетерпеливо заёрзал, кивая, уже самостоятельно разводя колени как можно шире, готовясь… к чему-то. На самом деле он весьма смутно понимал, что должно было произойти: мысли его никогда не забегали настолько далеко, пока он таскался хвостиком за Александром и ловил его случайные и неслучайные взгляды. Такие мысли были за пределами всей его смелости, за всеми нагромождениями запретов. Но он же не девица… Низ живота неожиданно обожгло жаром, и Константин вдруг с ужасом понял, что собрался делать Александр. Надо было его немедленно остановить, сейчас же, это же так… так запредельно грязно, ужасно, чёрт… Он не должен, не обязан делать такое ради Константина. А потом он откинулся на подушки, прогнувшись в позвоночнике до предела, и задушенно захрипел, когда обжигающе-горячий язык коснулся его члена сквозь натянутую тонкую ткань. Голова шла кругом, остатки сознания цеплялись только за ощущение рук Александра на бёдрах, за медленные сумасводящие касания, заставлявшие его томно выгибаться почти до хруста в позвоночнике. Тело мучительно горело, отчаянно желая большего, оголодавшее, ставшее болезненно-чувствительным. Прикосновения Александра, бесконечно бережные и нежные, уже начинали причинять боль. Константин хрипло дышал, кусая губы, пока Александр вбирал в рот головку члена, мелко толкаясь по ней языком, водил по натянутой мокрой ткани, и, проклятье, Константин не мог терпеть такого издевательства. Он чувствовал, как крупно дрожат его колени по бокам от головы брата, как стекает по бёдрам пот; сквозь мутную пелену в глазах смотрел, как пальцы Александра впиваются в мякоть его бедра, словно пальцы скульптора в податливый материал, и это было так красиво, так правильно, что Константину хотелось кричать. Он и кричал — в расписной потолок алькова, толкаясь в обжигающе горячее горло, сминая в кулаках простынь под собой. Потом собрал всё, что осталось от собственной выдержки, мягко притянул Александра к себе и бесконечно долгое мгновение откровенно пялился на влажно блестевшие губы, а потом прижался ртом к его рту, жадно и благодарно, словно в последний раз. Он просунул обе руки между их телами, дурея от собственной смелости, вздрагивая от нетерпения, и дразняще-медленными движениями заскользил по члену Александра, по вздувшимся венам. Руки мгновенно стали мокрыми и скользкими от смазки, и Константину, обычно всегда брезгливому до истерики, как какая-нибудь пожилая дама, было совершенно всё равно. От Александра он был готов принять что угодно. Всё, что угодно, ради тебя, мой родной, мой самый главный грех. Константин прижался щекой к его шее, утопая в запахе его тела, мимолётно прижался губами к бороздкам метки, хрипло выдохнул куда-то туда: — Давай. Александр задрал несчастную сорочку, влажную от их пота и смазки, оставил её сгрудившейся на вытянутых над головой руках Константина и снова накрыл собой. Константин издал стыдный молящий стон, наконец ощутив его всем телом. «Хороший мой, хороший…» — обрывисто шептал Александр, и Константина вело от совершенно невозможной близости. И когда Александр наконец взял его, Константин не смог издать ничего, кроме долгого молящего поскуливания, срывающегося в неразборчивые ласковые слова, которыми он обычно звал брата, по сути привыкнув к ним так, что они почти потеряли своё значение. Да и ничего не имело значения сейчас. Остались только они сами. Остался только Александр, милый Александр, который сейчас сжимает его с отчаянной силой, остался Константин д’Орсей, совершенно потерявший голову в его руках, изнывающий под тяжестью его тела, содрогающийся от сбивчивых толчков. Он хрипло кричал, бился и скулил, умоляя освободить от этой животной жажды, и Александр ловил ртом его стоны, гладил покрытые чахоточным румянцем щёки, что-то говоря, что-то столь же глупое и ласковое, как любимые обращения Константина. Александр крепко сжимал его в объятиях, крупно дрожа и напрягшись, как тетива лука, пока Константин в судорогах оргазма метался под ним. Александр гладил его покрытый испариной лоб, мягко и успокаивающе целуя, пока Константин хныкал и жался к нему, совсем одуревший от пережитого. — Надо почаще оставлять дверь нараспашку, — слегка отдышавшись, произнёс Александр, поглаживая пальцем болезненно распухшие губы Константина. Тот вскинулся было, но быстро упал обратно на влажную простынь, когда боль пронзила кости. — Ты… да ты… — Александр улыбался в ответ. — Да чёрт с тобой, знаешь. Ему было слишком хорошо, чтобы выяснять отношения. — Ты знаешь, что ты страшно бледный? Ты нормально питаешься? — Спасибо, матушка. — Завтра позовёшь лекаря. И не смей со мной спорить. — Ладно, — не стал возражать Константин и сразу же выкинул из головы это обещание. Он сейчас согласился бы с любым требованием брата. Ему всегда было приятно понимать, что Александр о нём беспокоится, а теперь — теперь уже ощущать его заботу стало совершенно необходимо. Они перевернули перину и снова улеглись на кровать. Константин уткнулся лбом под подбородок Александра и пробормотал: — Знаешь, я вообще-то жутко на тебя обижался. — Я знаю. Прости. — Да как на тебя, дурака, злиться. Константин ощутил, как Александр улыбается, и сам улыбнулся сонно и счастливо. Завтра предстояло многое сделать, но с самым большим и важным делом он уже справился. Теперь уже ничего его не беспокоило. Никакой смутный кошмар не достанет его, пока он остаётся в этих руках. А всё остальное утром. Это будет самое прекрасное утро, лучше того момента, когда он впервые скакнул на палубу корабля, словно одуревший щенок борзой, которого впервые взяли на охоту, и понял, что покидает Серену, бросает опостылевший город, не менее опостылевших жителей, оставляет за спиной отца. Это будет утро, в котором они с Александром будут ближе друг к другу, чем когда-либо. И таких дней будет много. Очень много. Свеча захлебнулась восковыми слезами и погасла.