Миллениум

      Я возникаю на крыше воздушного перехода Тауэрского моста за час до полуночи, что в половину раньше оговоренного срока.              Невероятно сентиментально предполагать, будто встречи со мной ждут: в свое время я приложил определенные усилия, чтобы не оставить для подобного ни единого повода.              И все же мой маленький лорд всегда был болезненно честен в том, что касалось исполнения обещаний.              Поэтому он придет.              Зима в Лондоне в этом году отвратительная: выцветшие улицы, полные серых луж, обнаженных деревьев и угрюмых смертных, быстро напоминают, как сильно, несмотря на сущность, я привык к солнцу.              Впрочем, возможно, насчет смертных я и ошибаюсь. Мое понимание их сути то и дело дает осечку, и всякий раз это имеет последствия. Плоды последнего такого заблуждения пожинаю до сих пор.              Ни крупицы снега, надо же. Лондонцам удивительно не повезло остаться в своей переосени и недозиме даже в канун нового тысячелетия.              С каждым годом, минувшим с нашего последнего разговора, меня все больше терзает любопытство. Я получил столь желанную свободу всего лишь с одной-единственной оговоркой: увидеться снова в эту ночь.              Циферблат на башне оповещает, что я простоял на ветру почти четверть часа.              Еще рано.              Он должен прийти.              Мысль, что юный и практически беспомощный демон может банально не выжить в одиночку на протяжении века, посещала меня время от времени, и с каждым разом отмахнуться от нее становилось все труднее.              Этот странный дискомфорт в груди — я уже почти привык к нему.              Несмертельно же это, в конце концов.              Внезапно воздух справа от меня густеет — с несвойственным мне нетерпением подаюсь вперед. Вовремя: молодой человек со знакомой пепельной макушкой возникает на самом краю деревянного настила и, покачнувшись, неловко взмахивает руками в попытке удержаться. Я рефлекторно притягиваю его к себе за широкий капюшон.               — Милорд?..              Сам не замечаю, как задерживаю дыхание: обращение, давно недействительное и уж точно необязательное, вырывается пугающе естественно. Будто и не было десятилетий отрицания.              Сиэль резко поворачивает голову и прищуривается:              — Как всегда страхуешь меня, Себастьян. Не ожидал, что ты придёшь.              Он отстраняется, и я чувствую странно сильное разочарование, выпуская его из рук. Стараясь сохранить невозмутимость, рассматриваю его со всем тщанием. А Сиэль, словно красуясь, разводит руки в стороны: смотри, мол, старый глупый демон, что ты упустил.              Он подрос, теперь всего на полголовы ниже меня. Одет непривычно: в дутую ядовито-зеленую куртку нараспашку, перевязанную поверх огромным белым шарфом, и широкие темные джинсы. Несуразно и выглядит так, словно он вспомнил о нашей встрече в последний момент и недолго мучился с выбором наряда. Становится неловко за свой выглаженный до остроты стрелок костюм и новое шерстяное пальто.              — Что скажешь, сильно изменился? — он улыбается открыто, без издевки, будто действительно хочет просто услышать ответ.              — Вы выросли, — чопорно выдаю я. — И ваш вкус в одежде по-прежнему ужасен.              Сиэль смеется, запрокинув голову, и я вдруг понимаю: ничуть он не изменился.              Душа моего маленького графа все также таится в уголках губ и светится на дне ясных синих глаз.              Он не изменился, это я — слепец, раз не замечал очевидного столько времени. И глупец, потому что оттолкнул его, убедил нас обоих в собственной ненависти и презрении. А Сиэль отпустил, хоть и нуждался во мне.              — Ох, ты в своем репертуаре, Себастьян, — отсмеявшись, он лукаво улыбается и, засунув руки в карманы, покачивается на носках. — Извини, что опоздал. На самом деле я вообще не собирался приходить, глупость же, спустя столько лет все еще… неважно. В общем, Энтони отказался открывать шампанское, если я не пойду, и остальные были настолько не согласны с этим ультиматумом, что практически выставили меня из дома.              Он не перестает улыбаться. Как человек, который в данный момент по-настоящему доволен своей жизнью.              Ощущение собственной незавидной и незначительной роли в этой жизни накрывает меня внезапно и оглушает. Чего я ждал, в самом деле? Сам ведь первый десяток лет не вспоминал о нем, упиваясь свободой и мнимой вседозволенностью.              В груди что-то вновь неприятно сжимается.              — Что ж, вы исполнили свое обещание, а я — ваше условие.              Как вы, господин? Вижу, что в куда большем порядке, чем я, но все-таки как вы? Расскажите, милорд, чем вы живете? Кто этот Энтони, кто ваши друзья, где ваш дом? Как вы без меня? Как у вас получилось забыть, если я не сумел?              — Еще не совсем, правда? — Сиэль отводит взгляд и нерешительно замирает. — Мы договаривались встретить вместе миллениум. Еще три минуты, Себастьян. Потерпишь это имя и меня вместе с ним еще три минуты?              Я впиваюсь в него неверящим взглядом. Неужели снова ошибся? С Сиэлем я ошибаюсь куда чаще, чем допустимо.              — Нет нужды терпеть, милорд, — говорю и сам слышу, сколько непозволительного воодушевления в моем голосе. — Шампанского?              Жестом фокусника извлекаю из воздуха два бокала и бутылку Perrier-Jouet, с удовлетворением поймав вспышку восхищения в его глазах.              — Мне стоило бы это предвидеть, — Сиэль с легкой улыбкой принимает бокалы. — У тебя дурная привычка быть невыносимо совершенным. Ждем боя курантов?              Мы одновременно бросаем взгляд на Биг-Бен: до нового тысячелетия осталось порядка двух минут. После Сиэль запрокидывает голову и щурится, словно высматривает в унылой серости над нами нечто особенное. Кажется, будто радужки его на мгновение вспыхивают синим.              — Вы уже знаете, что загадаете, милорд? — спрашиваю просто потому, что иррационально сильно хочется привлечь его внимание. И потому, что не могу не спросить.              Не мешало бы добавить, что загадывать ему нужно меня. Исполнения этого желания не пришлось бы ждать ни секунды.              Он мрачнеет, но почти сразу снова улыбается. И это знакомая мне, печальная улыбка.              — Знаешь, я недавно услышал, что нужно зажать в ладони снежинку, отсчитать двенадцать ударов, и если снежинка не растает, то загаданное желание сбудется. Глупость, конечно, да и невозможно ведь, но на то оно и чудо, верно? Давай попробуем? Или ты по-прежнему презираешь новогодние традиции смертных?              Извиняюще пожимаю плечами. Ради него я исполнил бы и куда более странную людскую традицию, но снега в Лондоне почти нет. А я, увы, способен только управлять стихией, но никак не создавать ее.              — Простите, милорд, но со снегом в этом году не задалось.              Он в ответ вдруг весь сияет — лукавая улыбка отражается в глазах летним солнышком.              — Уверен? — дразняще тянет Сиэль и поднимает взгляд. Невольно следую за ним и не сдерживаю недоверчивого вздоха: над нами в завораживающем вальсе медленно кружится снег.              Немыслимо: на улице пять градусов выше нуля.              Невозможно примерно в той же степени, что и эта встреча.              И все же мы здесь.              — Как видишь, со снегом все в порядке, — он вытягивает руку в сторону и с затаённым дыханием ждет, пока одна из снежинок не опускается в середину ладони, и мгновенно сжимает ее. — У меня в этом веке осталось всего одно маленькое, но неисполнимое чудо. Так что проверю теорию о снежинке. А что насчет тебя?              Раздается первый удар курантов, когда я шагаю вплотную к нему со словами:              — Думаю, что смогу состязаться с вами в неисполнимости наших заветных чудес, милорд. Однако с радостью помогу с исполнением вашего, если позволите.              Сиэль больше не улыбается.              Пятый удар.              — Правда?              Молча киваю.              Он вздыхает и выглядит так, словно всерьез обдумывает перспективу шагнуть с этого моста «солдатиком».              — Тогда прости меня, но я всю жизнь жалеть буду, что не решился.              Седьмой удар.              — Не решились на что?              Он вдруг поднимается на цыпочки, выдыхает влажным облаком:              — На это, — и прижимается губами к моим губам — порывисто и отчаянно великолепно.              Я, может, и слепец, и глупец, но должны же быть просветления.              Обнимаю его, вжимаю в себя, откинув куда-то в сторону ненужную уже бутылку, и отвечаю на поцелуй.              Наступление нового тысячелетия позорно пропускаю.              Сиэль дрожит в моих руках, жмурится, когда я осыпаю его лицо невесомыми поцелуями, и шепчет недоверчиво:              — Жестоко же ты чудеса исполняешь, Себастьян. Совсем не изменился.              А сам руками за пальто цепляется.              Чудо мое, спасибо за то, что из нас двоих ты мудрее. И храбрее.              — Раз с вашим чудом разобрались, займемся моим, милорд. Оно не столь невинно, как ваше, куда более продолжительно и требует вашего непосредственного участия. Окажете мне честь помочь с его исполнением?              Глаза Сиэля теплеют.              — И о какой продолжительности идет речь?              — Думаю, на встречу четвертого миллениума мы прихватим с собой плед и корзинку для пикника.              Он фыркает, не отвечая, и, немного отодвинувшись, разжимает ладонь.              — Что? Но как?..              Изумление столь явно написано на его лице, что я не выдерживаю и снова притягиваю Сиэля ближе, мгновенно переводя тему:              — К слову, милорд, а кто такой этот ваш Энтони? Имя, если позволите заметить, слишком подозрительное…              Его облегченный смех отдается в груди искристым эхом.              Что ж, Сиэль явно научился вызывать снег. И мое исключительное право отныне — заботиться о том, чтобы снежинка в его ладони никогда не растаяла.

19.10.19 — 31.12.19г.