Зеркало

      Сегодня зябко. Долго стоять на мосту неуютно, руки становятся ледяными. Да вообще все становится ледяным, не май месяц, однако, глубокая осень, а перила, однако, металлические, и держаться за них не стоило бы. Но очень хочется.       Водохранилище морщинит поверхность легкой рябью от ветра. Когда я был маленьким, был уверен, что внизу, на дне этой вот массы воды, от берега до берега, огибая островки… короче, что на дне водохранилища живет огромное нечто. Не знаю, может, кто-то из ребят во дворе читал страшилку, и я вот так ярко внял. Живет оно там, гигантское, голодное, поэтому и рыбы нет в реке. Давно нет рыбы…       Смеюсь и кутаюсь в шарф, как могу.       В водохранилище весь город сливает все говно, что только есть. И сбрасывает все говно, что есть. Вот и нет рыбы, что водохранилище — из говна и бензина. И это — абсолютная правда, смотри, вон, вон, внизу, бензиновое радужное пятно блестит во все свои двенадцать цветов. И что-то белесое под ним.       Сначала я перестал показывать на бензиновую радугу, вернув руку на перила. Мотнул головой. Кому и что показываю? Сложно сосредоточиться. А затем — вгляделся в пятно. Тут должно быть довольно глубоко: почти середина моста, то есть, почти середина водохранилища. Что тут можно увидеть?       …руки здесь можно увидеть.       Бело-зеленые сквозь жижу воды, к поверхности, тянутся руки. Тонкие, пальцы длинные, будто в нерешительности. А вон и их обладательница. Давно ты тут плаваешь? Давно тебя сюда сбросили? Чей ты труп? И почему ты не слишком раздулась?       Хочется бежать, но остаюсь на месте. Не сдвинуться. Хотя сердце бьется, как бешеное. У нее открыты глаза. Она улыбается. Волосы эти, такие же белесые, глаза, и руки, гребаные руки, пальцы, которые касаются поверхности воды и поднимаются выше…       — Уйди! Блядь ебаная, уйди, вон пошла! — наконец заставляю себя мотнуть головой, тру лицо руками отчаянно и сильно. — Заебала, прочь пошла!       Все пропадает.       С левого берега вижу фигуру человека, который переходит по мосту, в мою сторону. Быстрый взгляд на воду — ничего, темнота. Все, все, спокойно. Шел в магазин — иди, как ты вообще сюда заперся, друг? Нечего тут делать, на холодном мосту под всеми ветрами. А то вон, сочтут тебя за психа еще… Отлепляю себя от перил и топаю к тому берегу, который ближе. Ну и заодно — в той стороне мой дом. И магазин. Да. Магазин. В холодильнике шаром покати, пора бы купить что-нибудь пожрать. Давай, вперед, друг… На ходу теплее не становится вот вообще. Будто только сильнее ветер поднимается. Еще несколько метров и я ступлю на землю. Мост мелко дрожит. Поезд?       Оборачиваюсь.       На месте, где еще пару минут назад стоял я, стоит человек. Которого очень нежно обнимает тонкими, длинными руками очень бледная девушка. А за ней из воды вздымается черная, будто нефтяная, маслянистая, жирная на вид масса, ее неимоверно много, ее больше, чем воды в этом чертовом водохрнилище, она поднимается девятым валом, это чудовище, и мост вибрирует сильнее, звенит, стонет, когда эта черная волна обрушивается…       Бегу. Бегу оттуда со всех ног, не видеть, не слышать, быстрее, к деревьям, к домам, вон, светятся окна родных хрущевок, добежать, скорее, сбивая дыхания, крипя и скуля. Уже у самой стены ближайшего дома оборачиваюсь на мост. Ни чернильной массы, ни утопленницы… ни человека. Мост и водохранилище. Красиво.       Меж домов ощутимо теплее. Ветра, видимо, меньше, и от воды сыростью не тянет. Люди, опять же, создают свой, какой-то особый городской уют. Роюсь в карманах: кажется, я забыл кошелек, но пара смятых сотен есть, да ключи, да жвачка и какой-то пучок волос. Че? Достаю волосы, рассматриваю. Темные какие-то. Пожать плечами и бросить на землю. Бывает. Местный супермаркет ждет меня. Надо взять хлеба и молока. И макарон каких-нибудь. Пару пачек. Только не ракушек, чтоб не было, как в прошлый раз. Два поворота направо, проулок, парк, и вон там, через дорогу…       У перехода сидит собака. Здоровенная, рыжая, с пушистым хвостом. Похожа на чау-чау переростка. Она ждет меня. Чтобы не дать перейти. Я бы не подумал об этом, но у собаки семь глаз. Даже количество глаз у нее нечетное, было бы хоть шесть — еще куда ни шло. Смотрит, конечно, довольно дружелюбно, но, блин, семь. Не пойду к переходу. Ноги несут через дорогу прямо тут, под гудки недовольных автомобилистов, ну сорян, что я сделаю, разве вы сами не видите? Зуб даю, никто из вас не пошел бы мимо той собаки. Иду быстрым шагом в сторону «двадцаточки», мне нужен хлеб, и стараюсь не смотреть, как семиглазый пес неторопливо трусит в мою сторону по пешеходному переходу. Машины его пропускают. Попробовали бы не пропустить… Перехожу на бег. Дверь в «двадцаточку» поддается только с четвертого раза, но вовремя: я внутри, пес снаружи. Он будет меня ждать, но это ерунда. Об этом подумаем потом.       — Че ты застрял, Олежек, опять плохо? — баб Тоня остановилась рядом со мной. Сморщенная, маленькая, она живет на третьем этаже моего подъезда. Она меня знает. И жалеет. Зря, баб Тонь, нашла, за кого переживать.       — Да что вы, баб Тонь, я за хлебом зашел, — улыбаюсь, переводя дух. У старушки две тяжеленные сумки. Куда ж она столько жратвы себе тащит.- Подождите пять минут, я вам помогу дотащить все это счастье.       Иду в торговый зал. Хлеб у них — в самом конце. Маркетинговый ход, все дела. Ты сначала пройди через бухло, потом через молочку (раз: молоко). Потом — через фрукты. Мне нужны фрукты? Останавливаюсь, беру в руки апельсин. Он немного пахнет новым годом, и совсем чуть-чуть — чем-то металлическим. Или это не апельсин пахнет?       Глаза. В соседнем с апельсинами лотке гроздьями лежат глаза. К горлу подкатывает тошнота. Почему-то все глаза сплошь голубые. Побольше и поменьше. Рассматривают покупателей. И меня. А потом все — меня.Сотни глаз, чуть подергиваясь повернулись ко мне… под ними, ниже, лежит пара голов. Это они пахнут металлом и капают на пол кровью.       Сегодня я без фруктов. Оставляю апельсин в покое и как можно медленнее и спокойнее иду дальше, к хлебу. Потом зачем-то возвращаюсь, отрываю один глаз от грозди, подношу к носу, вдыхаю запах (господи, да не смотри ты на меня с таким ужасом, пожалуйста, не смотри…).       Пахнет виноградом.       Кладу его себе в карман. Взвешивать один глаз не приходит на ум.       На кассе сидит Любаша. Она всегда немного усталая, но обычно добрая. Вот и сегодня она мне улыбается, зябко поводит плечами.       — Привет, Олеж. С работы? Что, только хлеб и молоко? Совсем голодом себя заморишь, — вздыхает, пробивая мои покупки.       А я не могу перестать смотреть, как мужчина, стоящий за ее спиной, смеется и откусывает от плечика девушки кусок за куском, вместе с клоками униформы, кровь фонтаном во все стороны. Любаша морщится и трет плечо, размазывая кровищу повсюду. А потом передает этой рукой мне бутыль молока. Не могу себя заставить ее взять.       — Ааа… а молоко у меня есть, я и забыл. Прости, Люб, отмени его. Я потом загляну еще к тебе на огонек, — оставляю деньги в тарелочке, прижимаю буханку хлеба к груди.       Мужик ржет, вытаскивает клок мяса и протягивает мне, предлагая. Рефлекторно качаю головой. Нет, спасибо.       Баба Тоня и вправду ждет меня. У нее болят ноги, а завтра приедут внуки. Наверняка. Иначе зачем столько конфет в объемных пакетах?       — Пойдем, баб Тонь, провожу вас до дома, — беру ее покупки, не очень тяжело, нормально. Выхожу за дверь, и встречаюсь взглядом со псом. Блядь.       — Идем, идем, родненький. Да что ты будешь делать, холодина такая. Что в прогнозе говорят, не смотрел? У вас-то, молодежи, сейчас в телефонах все-все показывают, можить, завтра потеплее будет…- старушка сама себе причитает, я особо не вслушиваюсь. За то на нее отвлекается псина, пропускает меня.       За это достаю глаз из кармана и кидаю собаке. Та его сжирает.       Вооот, теперь восемь, теперь нормально.       Всеми втроем неторопливо идем к дому, и тревога наконец отпускает. Хорошо становится. Уютно.       — Внуки приезжают, баб Тонь?       — Приезжают, Олежек, прям завтра, не знаю вот, что делать. Пирожков навести? А с чем? Может вот…       Дальше не вслушиваюсь, улыбаюсь. Тридцать три варианта начинки форм и названий пирогов. За ее бормотанием путь кажется короче, подъезд светлее, на третий этаж забираемся неторопливо, но довольно бодро. Старушка воюет с замком, Ворчит, смеется, а потом гладит пса по лобастой лохматой голове, заходит в квартиру и закрывает дверь.       Стою, озадаченный, с сумками, перед запертой дверью.       Ну, старость — не в радость, маразм — не оргазм. Забыла обо мне старушка. Смеюсь, звоню.       — Теть Тооонь…- слушаю тишину в ответ. Звоню еще раз, стучу. Тишина.       Пес подмигивает мне добродушными правыми глазами. Че ты стоишь, пошли домой.       Спорить с ним резона нет, так ведь продукты-то че. Можно было бы забрать с собой, но так нельзя. Она опомнится, выйдет, а тут нет никого и ничего. Подумав, оставляю пакеты с продуктами у двери. Пусть лучше так. Забираю только свой хлеб. Прижимаю к груди. Он еще горячий, свежий. Больше ничего нет теплого в подъезде, да и, кажется, во всем доме, кроме меня и хлеба. Пройти на два этажа выше, вспомнить, что я не запер дверь, выматериться, поулыбаться. Нечего у меня красть, че с замком-то возиться.       Пес проскользнул первым, и к миске, жадно лакать воду. Я тоже хочу пить, на кухне, так прямо, из-под крана. Я очень устал. Над головой поют птицы, да и солнце ярковато. Сажусь на пол спиной к батарее, кидаю кусок хлеба в рот и очень стараюсь смотреть на потолок. Скоро приходит и пес, пыхтит, сворачивается у ног большим мохнатым бубликом, прикрывает пять глаз. Остальными смотрит за так и льющейся водой, зевает. Он тоже устал.       Усталость — такая штука, она накапливается в организме так же, как хлеб, гвозди или отчаяние.       Меня зовут Олег, и с миром вокруг меня что-то не так.       Мне нужна помощь.