Личный опыт

Людям свойственно заблуждаться насчёт стариков, в особенности если те добродушны и вежливы. Почтенная старость заставляет предполагать таящуюся за ней мудрость, а вежество служит признаком достойной и праведной жизни. Люди зачастую ошибаются в обоих суждениях. Старик может ласково улыбаться и трепать по головам детей, а на деле любить бездарные грубые песни, дождливую погоду и лазурный цвет или иметь какие-нибудь другие отвратительные пороки. Его благодушие может быть всего лишь усталостью от жизни. Когда впервые видишь перед собой невинного ребёнка, которого вот-вот пожрёт чудовище, то немедля бросаешься на помощь. После тысячи невинных пожранных детей тысяча первому ты можешь предложить лишь дешёвые сласти и пару добрых слов, а после, ну, предоставить его судьбе. Зачастую немного доброты — это всё, что есть у Се Ляня. Что же. У большинства людей нет для других и этого. Отсутствие опыта также не равно невинности; возможно, обет целибата — единственный моральный закон, который он ещё не нарушил, но Се Лянь, в конце концов, жил на улице. Устраивал представления на площадях и в борделях (если хозяйка бывала так неприхотлива, что соглашалась дать ему работу), слонялся по помойкам и дворцам, да и быт военного лагеря тоже не был для Се Ляня в новинку. Всё это были места, где можно получить исчерпывающие понятия о плотской любви. Со всеми возможными сочетаниями участников, независимо от их пола и количества. Нарушение правил поведения и собственные грубые промашки всё ещё заставляют Се Ляня стесняться (его манеры слишком старомодны, что поделать!), но уже очень давно непристойные зрелища не способны вызвать в нём ни искры смущения. Так он думал. Однако Хуа Чэн вспыхивает, глядя на него сверху вниз, краска заливает его щёки, скулы и даже лоб, рука с аккуратно подпиленными угольно-чёрными когтями дрожит, стискивая его волосы — и Се Лянь вспыхивает в ответ, как мальчишка. Хуа Чэн смотрит на него, как смотрел бы юнец на осуществление всех своих жарких желаний, и это вдруг зажигает в Се Ляне искру ответного чувства: оглушающей, пылающей неловкости новичка, впервые познающего радость близости. Хуа Чэн сидит на краю ложа, покорный под легчайшим, намекающим нажимом Се Ляня, рука которого всё ещё покоится на его бледном бедре. Сам Се Лянь стоит перед ним на коленях. Вид у Хуа Чэна из-за этого зрелища слегка запуганный и немножко загнанный в угол — на самом деле князь демонов выглядит так, будто вот-вот грохнется в обморок от перевозбуждения или религиозного ужаса. И — Се Лянь вынужден признать это — личный опыт может быть также и весьма вдохновляющим. Хуа Чэн — та его часть, которая находится у Се Ляня во рту — горячее, чем ощущается обычно, член тёплый и пульсирующий, и занятие, которому Се Лянь предаётся прямо сейчас, требует деликатности. Он медленно, мягко покачивает головой (да здравствуют все бордели, в которых он выступал, и все военные лагери, которые возглавлял). Се Лянь знает теорию достаточно хорошо, чтобы избежать обычных для новичков ошибок — он не кашляет, не сбивается с ритма, не торопится и действует постепенно. Планирование — основа военного искусства; стратегия намечена верно, осталось лишь верно распределить тактические задачи и исполнять их, одну за другой. Пока одна рука Се Ляня придерживает бедро Хуа Чэна, вторая помогает рту (разумное разделение сил — половина успеха военной кампании). Пальцы легонько смыкаются на основании ствола, иногда передвигаются ниже и ласкают там, затем возвращаются обратно. Вкус Се Ляню представляется интересным, хотя большую часть удовольствия, пожалуй, он испытал, уговаривая на это Хуа Чэна. Воспоминание до сих пор согревает его. Се Лянь никогда бы не подумал, что ему пригодятся изрядно замшелые правила ухаживания, принятые некогда при дворе Сяньлэ, или почти вульгарный напор, почерпнутый из наблюдений за простыми солдатами. И немалую роль играет, что это Хуа Чэн. Хуа Чэн, Хуа Чэн — Се Лянь стонет, всё ещё обхватывая губами, и, да, наполовину горлом напряжённый член, и его любовник ахает, закатывая глаз. Се Лянь старик, просто старик, мусорный бог, повидавший слишком многое и изрядно уставший от увиденного, но в единственном чёрном как ночь глазе Хуа Чэна, овальном и бездонном, отражается юное лицо, и тонкая белая шея, и даже канга сейчас выглядит причудливым ожерельем. Хуа Чэн смотрит так, будто перед ним — чудо доброты и одновременно фантастическая ночная мечта, и Се Лянь глотает, раз и другой, сжимает горло, усилием подавляя спазм — и неподдельно удивляется, когда тугая судорога перехлёстывает поясницу, заставляя излиться его самого. До этого мига он даже не осознавал, что был возбуждён. Они укладываются на одну постель, бок о бок — Се Лянь позволяет подхватить себя под локти и втащить обратно на ложе — и целуются, обнимаясь, как пара глупых влюблённых юнцов.