Бог

Ночью в Церкви холодно и тихо. После заката никому не разрешается покидать келий. Лунный свет сочится сквозь высокие окна, но темные углы мрачного здания надёжно хранят свои тайны. Дальняя пристройка без окон грязна и заброшена, но не пуста. Для общения с Господом не найдешь лучшего места — никто не догадается искать старейшину Давида здесь, на старом складе для церковной утвари. Но он был тут. Он приходит сюда каждую ночь, ведь Господь не терпит неповиновения. Пока что Давид повиновался… Пока что. Как и много лет до этого, он стоял, глядя в темноту и видя божественный Свет, услаждающий взор. Благословенный глас Божий ласкал слух его. Давид улыбался. Быть единственным, кого Отец удостоил стать Видящим — это ли не высшее счастие? Знать судьбу Мира и свою собственную, прошлое и будущее, ведать о каждом закате и рассвете… Нет, никакое это не счастье. Господь не нес благих вестей. И знать их Давид не хотел. Их с Богом уединение было нарушено — мертвую тишину вокруг разорвал едва слышный, как тьма, клубящаяся по углам, испуганный вздох за спиной старейшины. Границы мироздания сомкнулись, Свет потух, и Давид пришел в ярость — кто посмел сунуться к нему в такой момент?! — резко обернулся, так, что крупные серьги ударили по его впалым щекам. Его глаза выхватили белое, бледное, как мел, лицо, мелькнувшее в черноте подобно полной луне. Широко распахнутые влажные глаза горели благоговенным ужасом, мраморные губы дрожали от чувств. — Чтоб тебя, Арба! — крикнул Давид и одним порывистым движением отшвырнул ее к стене — женщина ударилась о нее с глухим стуком и рухнула на колени, низко склонив голову. — Старейшина Давид… — дрожащим голосом прошептала она. Давид взял себя в руки и зажёг две свечи на стоящем рядом трикирии. Пламя вспыхнуло белыми искрами на кончиках его пальцев, соскочило на фитили и свернулось на них золотыми каплями. Рыжий свет очертил крохотную комнату, неровные стены, криво сваленный в кучу богослужебный инвентарь и темное пятно монашеской рясы на полу. Давид смотрел на то, как играли золотые блики в переливах каштановых волос, сжимая кулаки. Арба. Первое и лучшее творение Давида — она была идеальна во всем. Идеальная слуга. Идеальная послушница. Идеальная любовь к Господу. О, этого ей не занимать. Созданная силой Священного посоха, она была истинное дитя Иллаха, плоть от плоти Отца своего. И она знала это. Но Давид также был ей отцом. Он воспитывал ее в жестокости и смирении. Так почему она здесь, когда он велел никому не следовать за собой? Он сделал шаг вперёд и, склонившись, сгреб в кулак волосы на ее затылке, оторвал ее лицо от пола и взглянул в горящие суеверным ужасом и любовью глаза — и тут же сдержал порыв рассмеяться: эта беззаветная преданность, восхищавшая его, была смехотворна сейчас, когда одежды ее были измазаны в грязи, а лоб сбит в кровь. — Как ты посмела прийти сюда? — прошипел он, рывком поднимая ее с пола. — Старейшина Давид… Арба осталась стоять на коленях, задрав голову и смотря на него снизу вверх. — Это… Был Он? Давид оскалился. — Да. Это был наш Отец. Он говорил со мной. Его губы расползлись в ухмылке при виде того, как ее тонкие руки, трясясь, смыкаются на груди, как заходятся дрожью облаченные в чёрное плечи. Улыбка бледных губ разрывает красивое лицо, и темные, крупные, как подтёки слизи, блестящие в свете пламени, — слезы обожания растекаются по щекам. Отвратительное зрелище. Настолько, что рука сама тянется к гладкой щеке, чтобы ощутить своей кожей эту влагу, впиться ногтями в плоть. Лицо Арбы мягкое и упругое на ощупь, и кровь проступает под пальцами Давида, словно ягодный сок. — Господь говорит с Вами, — с придыханием шепчет, почти стонет Арба, хватаясь за его руку ледяными ладонями и не обращая внимания на то, что пальцы Давида оставляют в ее коже кровавые борозды. — Я знала, Вы — Видящий… Отец выбрал Вас. Давид кривится. Господь то, Отец это… В самом деле, эта светящаяся медуза не стоила таких чувств. Старейшина хватает ее за шею и притягивает к себе, смотря в ее темные глаза-провалы, полные какой-то маньячной одержимости, взбудоражившей старейшину до покалывания в груди. Тугой ворот рясы топорщится вокруг тонкой женской шеи, и Давид не может сдержаться — сжимает его и тянет вниз без всякой аккуратности: швы трещат, Арба коротко вдыхает и цепляется за его горло, смотря полными слез глазами. — Что сказал вам Господь, старейшина? — низко шепчет она в его губы. — Что он сказал?.. — Мир падет, — просто говорит Давид, наблюдая за тем, как скользит свет огня на изящных ключицах, что обнажила черная ткань. В его голос просачивается рык, настоящий, животный, и дрожь в руках совсем, как у сумасшедшего. Что с ним делает эта женщина? Арба вскрикивает, когда он отбрасывает ее от себя; заваленные утварью полки металлически гремят при ударе, когда с них падают канделябры — зажженый трикирий свалился и потух в полете до земли, и комната вновь утонула в черноте — женщина приземляется на обломки хлипкого дерева, и Давид устремляется за ней, ориентируясь на тяжёлое дыхание. — Падет, старейшина Давид? — с надрывом говорит темнота; он протягивает руку, дотрагивается ладонью до пухлых губ и хватает слугу за челюсть, оттягивая ее вниз и проникая пальцами глубже к горлу, будто пробуя слова наощупь. Арба прикусывает его руку и тут же всхлипывает, скользит языком по костяшкам, и он буквально чувствует ее отчаянный взгляд на себе. Давид смеётся тихо и утробно, когда ее нога, выскользнувшая из-под глухого одеяния, плавно скользит по его колену — происходящее удивляет его. Чтобы он, да вдруг опустился до подобного? С этой женщиной… Нет, все дело в ней. Эту веру хотелось… Сломать. Чтобы она забыла о Боге. В ее глазах он сам — Бог. Арба плавится в холодном углу, меж каменных стен, от касаний ледяных сухих рук — ее Господь, ее Отец, ее Давид был рядом и смотрел на нее, касался ее своими руками. Она всегда принадлежала ему, и теперь он наконец решил взять то, что с самого начала было его по праву. Она хочет открыться для него, но его рука грубо отталкивает ее пальцы, и приглушенный рык доносится до ее слуха откуда-то сверху. Арба хочет видеть его, видеть своего Бога, но знает, что ей не позволено, и не ропщет, выгибаясь ему навстречу, когда Господь в обличие старейшины разрывает грубое сукно на груди и накрывает влажной ладонью открывшуюся теплую кожу. У Арбы нет души, она — не человек, копирка, но пустота под ребрами наполняется светом и жаром от этого касания. Она хохочет от наслаждения, давясь слезами, и тянется к Нему, обхватывает руками острое лицо, дрожащие пальцы болезненно дёргают за серьги-кольца. Давид злится и наотмашь бьет, попадая ей в скулу, и она послушно замирает. Касаться Бога — непозволительно. Женское тело гладкое и мягкое — воплощение греха, понимает Давид, скользя ладонью вниз, под край порванной рясы. Низменные желания опаляют внутренности, и этот жар — такой чуждый Давиду и потому недопустимый, — будто кипяток проникает в него, смывая железные убеждения о праведности и целомудрии. Давиду отвратительно осознание того, что сейчас он ничем не отличается от зверя, от грязной твари с капающей из пасти слюной и голодными глазами. — Ты виновата, — выплёвывает он и, схватив Арбу за горло, припечатывает ее к стене, будто бы она сможет куда-то от него деться, — и сдирает с себя богатое одеяние. Арба слышит хруст и шорох ткани и не может сдержаться — подаётся вперёд и касается ладонями плеч, укрытых шелком, словно возду́хом, лихорадочно шепча: — …ладыка нетленный, Создатель сущего… Я виновата, я…! Молю, Всевышний, приди и вселись в меня, рабу твою, и очисти… Ее голос стихает до лёгкого дуновения, и Давид склоняется ниже к ее лицу, чтобы уловить тонкий шепот — ее горячее, прекрасное, ненастоящее тело пылает, пылает для него, Видящего, Отца, Бога, такое порочное и грешное, что он, лишившись собственной воли, наваливается на нее, впитывает ее томные изгибы. Его плоть горит, потираясь о сукно на бедрах женщины, и Арба чувствует это, путается в полах рясы, пытаясь освободиться, задевает коленями торс старейшины. Давид злится, рычит и разрывает тряпку одним движением; Арба вскрикивает, вторя резкому хрусту ткани: теперь она открыта перед Его взором и руками. Холодный воздух скользит по коже. — Старейшина Давид… — длинный надрывный стон покидает ее грудь, когда зубы Давида сжимаются на шее. Благословенная очищающая боль прошивает позвоночник, и женские руки — с загнутыми когтями, будто у демона, — смыкаются на затылке старейшины, распарывая его кожу до кости. Давид рычит и дёргается, и его рот наполняется кровью, синтетической на вкус; боль лишает его рассудка, он забывает, что хотел уйти, не падать ниже. Он рыщет рукой по ее телу, в темноте натыкаясь на рваные края одежды, рассыпанные по груди косы, не по-женски твердые мышцы живота и горячую, как праведный огонь, складку меж гладких бедер — нашел. Арба создана идеально — ее тело ничем не отличается от тела живой человеческой женщины, и внутри она также прекрасна, как и внешне. Руку Давида щекочут короткие жёсткие волоски, а мягкая плоть легко расступается под его пальцами. Он оглаживает влажное лоно, липкий сок стекает вниз по ладони — его запах дразнит и бесит — Арба замирает, понимая, как хочет благословить ее Господь, всхлипывает благодарное: — Отец… Давиду тошно от этого слова. — Замолчи. Он убирает ладонь и откидывает в сторону ее ногу, но Арба противится — кладет ее ему на плечо. Давид не реагирует — ему уже все равно — крепко впивается пальцами в ее талию и толкается всем телом, входя. Греховная нега разливается по телу ядом; Арба кричит и давится словами молитвы: — Милостивый Человеколюбе… А-а-ах! Помилуй меня, Господи, помилуй!.. — Нет, — усмехается Давид, склонясь к ней. Женский запах забивает ноздри, и он зарывается носом в ямку над ключицей, замерев; теплота окутывает его и стекает по бёдрам липкими дорожками; железо оседает в глотке при вдохе — запах потерянной праведности. Она согрешила дважды. Давид прижимает ее к полу и снова толкается, и снова; он молчит, считая звуки постыдной мерзостью, но Арба стонет и плачет в ответ на каждое движение. Господь был в ней, бился, словно второе сердце, она чувствовала его внутри себя как никогда ясно — ни одна, ни одна даже самая искренняя молитва не могла так приблизить ее к Богу. В ней не было души, но в этот момент что-то точно теснилось в ее груди, пылкое и обжигающее — Господь подарил ей душу. — Старейшина… Давид, продолжая ритмично вбиваться в податливое нутро, вслушивается в ее интонации — низкий голос дрожит и пропадает, он полон чувств, но каких — он не знает. Давид никогда не чувствовал. Но сейчас, когда страсть свивается внутри колючим узлом, когда кончики пальцев зудят от желания ощутить мягкость кожи и соль горячих слез, а ноги сводит судорогой от близости конца… — Господь животворящий!.. …он хотел бы попробовать. Семя заполняет Арбу до краев, но она пуста сама по себе, потому зачатия Давид не боится. Он двигается последний раз и замирает, слушая, как переплетаются шумные выдохи. По его лицу стекает кровь. — Это грех, Арба, — говорит он спокойно и устало. — Ты простишь меня, Господь? — отзывается она с искренним раскаянием, но не без наслаждения. Оно переливается в ее голосе жидкой сладостью, и Давид почти заслушивается. Он ничего не отвечает ей, отстраняется и вытирает себя краем ее рясы. Собственный грех тяготит его — пред лицом Бога совершить прелюбодеяние… Самый последний грешник не опустится до такого. «Впрочем, — усмехается он, поднимаясь на ноги. — Я сам — Бог. И я отпускаю себе этот грех». — Отец?.. — доносится до него сорванный голос. Арба шуршит одеждой и обломками мебели, поднимаясь вслед за ним. Давид не смотрит в ее сторону — напротив, разворачивается к ней спиной и идёт к выходу. Его одеяния запачканы и неопрятны, и волочатся по земле тяжелой кучей. Спину жжет горячий полуслепой взгляд. Его последняя мысль — о том, что следует найти другое место для общения с Господом. Более чистое. И поукромнее. Арба смотрела ему вслед сквозь открытый дверной проем — лунный свет серебрил статную фигуру, искрился в волосах, словно нимб. Плач сворачивался в ее горле колючками тамариска. Арба все для себя решила — что бы ни случилось, даже если небо обрушится, а мир падёт в бездну — она останется верна своему Богу. Так и вышло.