save

      Тюремщик бьёт под дых, и демонолог валится под ноги, с губ срывается пара алых капель. Красота — это ненормально; зелёные глаза — ведовской атрибут, чёрные волосы слишком длинные, чересчур густые, шелковистые. Обвинения в мужеложстве не заставляют себя ждать, демонолог сквозь боль улыбается — его цель гораздо выше, это того стоит. У него нет имени, потому что его забрал Сатана, он стоит на коленях, полусогнувшись, молча взирает на то, как из-под носа забирают его последнюю в этой жизни еду, и всё так же улыбается разбитым ртом.              Избитое тело болит, не выдерживает, удар тяжёлым сапогом в лицо откидывает чуть ближе к выходу, к гнилой деревянной двери с железной обивкой. Он позволяет себе коротко вскрикнуть, зажать руками сломанный нос и утереть липкую кровь. Закрыть глаза.              Худой, каким не должен быть настоящий мужчина, высокий, что возвышается слегка над толпой, с резкими чертами лица и зелёными глазами. Всё в нём вопит о принадлежности дьявольскому миру: дома он держал проклятых зверей и ночью люди слышали, как отчаянно визжала чёрная кошка в его доме. Тюремщик остервенело подтаскивает его к себе за лодыжку — пальцы легко обхватывают её полностью и врезаются ногтями в белую кожу, рвут до крови, до мяса, до кости.              — Сегодня ты будешь гореть, — узник хрипло смеётся, только в глазах его страх. Узколобое лицо с чёрными, масляными глазами и густой, неаккуратной щетиной отпечатывается на сетчатке глаз прежде, чем он снова жмурится. Изорванное после пыток тряпьё на теле совсем прохудилось, и влажный пол липнет к коже, обмораживает, заставляет её сжаться, пойти мурашками. Он знает: скоро ему будет жарко. Колдун прислушивается к своему телу, к хриплому, нездоровому дыханию сверху, к толкающемуся в виски пульсу. Он действительно боится. — Будешь знать, как с бесами яшкаться. Зуб даю, что ещё и на шабаше был — ведьмы за свою бы приняли, а?              Двери тяжело отворяются, ржавые петли протяжно стонут, звук гулко отбивается от сырых камней темницы.              — Бери его, всё готово, — второй тюремщик даже не заходит, только длинная тень его на миг накрывает еретика, пряча от более яркого коридорного света. Там на свечи не поскупились.              Мужчина грубо вздёргивает его на колени за ворот подранного плаща, заставляет подняться — тащить тебя не буду — и волочит под костлявый локоть прочь из поросшего мхом помещения. На свет Божий. К свободе души.              Лицо тюремщика выражает глубочайшее отвращение и ненависть. Язвы на шее зудят, покорёженная эрозией кожа чешется и раздражает.              Толпа ликует, радуется, бликует сотнями пар глаз на ядовитом солнце: демонолог сам обернулся демоном.              — Еретик! — скандирует народ, и тот, чью душу сегодня спасут, изгибает сухие губы в улыбке: он не был крещён.              Доносы не оказались гнусными диффамациями, сплетни обернулись вовсе не сплетнями. Он будет гореть вместе с ведьмами, предаст свой гнилой разум костру и тело суеверной толпе. Они разведут огонь на чернокнижьи, на беспочвенном бреду, сами толком-то не осознавая: выловили колдуна среди невиновных. Коснулись того, чего не следовало бы.              Вместе с ним к столбам ведут ещё несколько ведьм и колдуна — тех, кто отрицал свою причастность к злым силам видно по искалеченным телам. Он начинает читать молитву, внимает Богу, одному из тех, кого люди назовут языческим. Одному из тех, о котором люди даже не слышали. Единственному верному.              Еретик скашивает глаза, разглядывает своих спутников (жаль, что им не по пути), но и там ничего особо примечательного: обычные несчастные. Наверняка не ожидали ножа в спину от самых близких, не ждали перекрученной клеветы от посторонних. Слова тонут во всеобщем гаме: сожжение людей интересней простого утопления или отсечения головы. Человека тянет к опасному, животному.              — Что ты там бормочешь, а? Внезапно покаяться решил? — тихо рычит в шею палач, крепко стягивая верёвками тонкие руки за шестом, тянет жгуты так, чтобы на содранных запястьях проступила кровь. Представитель духовенства с праздным видом провозглашает что-то о «богомерзких делах», о высоких помыслах и спасении божьем. О дружбах с дьяволами, о суккубах и порче. Чуть ли не весь список — впрочем, чем разнообразней, тем лучше.              Палач грузно спрыгивает с короткого помоста, машет, что всё в порядке. Сечёт искры. Богомерзкие люди рвутся, кричат, взмаливают к разным и общим богам, горожанам. Они не хотят умирать. Их путь закончится в огне, но едва ли хоть кто-то из них действительно был плохим человеком. Демонолог вскидывает голову, смотрит поверх толпы, охватывает взглядом как можно больше зданий, архитектуры, хмурится от едкой уличной вони — ещё резче чем в темнице. Всё-таки, он любил жизнь — со всеми невзгодами, глупым дурачьём и этим пресловутым поехавшим Генрихом.              То, что он говорит, очень похоже на обычную молитву — никто не удивляется, что она на латыни, в конце концов, демонологи — образованные люди, им подвластны множество языков. Это тот, кто яшкается с дьяволами, конечно же он будет знать дьявольские молвы.              Он добровольно захлёбывается воем толпы, тонет, отдавая ей свои тело и душу. Упавшая в ветхие тряпки искра рождает тепло и убийственный жар, быстро облизывает поленья, подбирается уверенно к босым ступням.              Густой звон била бьёт в затылок, оглушает, толпа смотрит с больным вожделением, приоткрыв рты. Опасный детсад — тут иным детям за тридцатник.              — И как велят небеса — ты будешь сожжён во славу Творца! Палач выплёскивает в слабое огнище святой воды, и клубы дыма взвиваются к кистям, щекочут нос, коптятся в лёгких; закрывают от глаз весь мир. Огонь вспыхивает, разгораясь сильнее, вот только демонолог не может откашляться — не может прервать молитву. От дыма на глаза наворачиваются слёзы. Ему под ноги подкидывают его же памфлеты, труды, которые он так старательно переписывал — он улыбается, он ведь делал копии. Человечество не станет пренебрегать его знаниями.              Он переминается с ноги на ногу, и пламя наконец касается ногтей, щиколоток, кожи на малоберцовой кости. Огонь чудно огибает маленький деревянный помост, подгрызая его чёрным со сторон. Еретик терпит, абстрагируясь от чужих воплей. Старается не дышать, чтобы не отвлекаться на нарастающий запах мёртвой плоти. Говорит. Чеканит каждое слово.              Жаркие языки прихватывают губами одежду, тянут, взбираются, цепляясь ловкими коготками, словно чёрные кошки. Ползут вверх по столбу, к которому его привязали. Он выгибается дугой, но позвонки всё равно обжигает, между лопаток нестерпимо болит, а на предплечьях, что вплотную прилегают к шесту, пузырится кожа, отслаивается и шелушится, моментально отпадает пластами. К концу его голос срывается на хрип, и как только уста смыкаются на последнем звуке, тут же размыкаются вновь: крик.              Боль ломает тело, сожранные до костей ноги не держат, и он падает назад, сползает по столбу вниз, прямиком в Ад. С расплавленными ресницами и прихваченными полымем волосами картинка расплывается, сорванные связки тоже идут на кормёжку горячему монстру — людям. Они добились своего: избавили мир Божий от ведовских глаз и бесовских волос.              Но зелёные глаза раскрываются снова. Нет больше жара, и смерти, и вони, и взглядов, есть некто в его теле и мыслях, есть нечто омерзительное и колдовское прямо перед ним. Есть страшная фигура, чёрный мрак и витражи. Есть что-то, пронзающее себя добровольно.              Он сослужит отпрыску своего Бога так, как нужно.