of guilt, and death, and love

      Помнит, смутно, правда, комната вокруг плывет маслянистыми мазками, адреналин сглаживает острые углы боли, которая вот-вот вспыхнет адовым пламенем в левом плече.       Закатывается в прихожую, неуклюже бедром сбивая с тумбочки мелочь - ключи, зажигалка, портсигар, разномастные центы. Все сыпется на пол, Борис оседает рядом.       Очередная сделка пошла по пизде. Всратому клиенту не понравилась цена, он начал торговаться. Потом, для убедительности, судя по всему, достал нож. Складная бабочка вспорхнула крыльями.       Борису жизнь еще дорога, он, само собой, на сделки один не ходит. Но и ублюдок не оказался в одиночестве.       Словом, еле унесли задницы из этого притона.       Павликовский тянется здоровой рукой к тумбочке, спихивает с неё лежащую на самом краю пачку сигарет. Она падает послушно на его колени.       Закуривает. На желтой зажигалке остается темно-красное пятно. На пачке - тоже. Проводит привычным жестом по носу, оставляя идентичный след и на лице.       Был бы он здесь, думает Борис. Поправил бы очки, насупился бы, сложил бы тощие руки на птичьей груди. "Борис, какого, мать его, хуя?".       Был бы он здесь.       Он Бориса преследует, как видение. У голоса, озвучивающего его мысли, появился компаньон, и вот уже пять лет он бормочет ему в ухо мальчишеским голосом, который вот-вот огрубеть должен и сломаться.       "Какой же ты трус".       "Как же ты, блять, мог".       "Я тебя так сильно ненавижу".       Борис поднимается на ноги еле-еле, бредет по темному коридору с окровавленной сигаретой в зубах. Картина в тканевом чехле спрятана на верхней полке в шкафу, и, протягивая за ней руку, Павликовский старается не скулеть от боли.       Аккуратно, двумя пальцами, чтобы не заляпать холст, Борис стягивает чехол.       Глаза у щегла темные, острые - и не скажешь, что нарисованные. Самые настоящие, и в душу так глядят, что мороз по коже.       Талисман, думает Борис. Сокровище. Я тебе - Иудов поцелуй на удачу, ты мне - осязаемую часть своей души. Он тебя к прошлому приковывал за тонкую лапку да на цепочку, а теперь меня к тебе приковал - никуда не денешься, хоть на край света беги, хоть за него. ***       Тео гладит его по волосам, как собаку. Пальцы растопыренные теряются в грязных спутанных кудрях, тянут, запутываются. Бормочет что-то себе под нос, то ли подпевает играющим на старом бумбоксе Velvet Underground, то ли молится, то ли бредит. Кто его, обдолбанного, разберет.       Павликовский зарывается носом в грубую джинсу, лежа головой на Декеровских коленях. Ластится к его руке, игнорируя боль, когда Тео с силой продирает рукой сквозь спутанные пряди.       Борис любит его с бестолковой верностью, двуногим не свойственной - Тео об этом если и знает, то не помнит. Пыльца воспоминаний о тех ночах, когда это с Борисовых губ соскальзывает, просеивается через сито его разума, оставляя его пустым.       Борис предает с жестокостью, до которой не все мрази догадаться могут - всаживает нож между лопатками, прокручивая по часовой. Чтобы Тео узнать об этом, достаточно лишь обертку снять с драгоценного щегла. Увидеть подмену. Понять, с каким ублюдком он связался.       Он выжидает, когда рука Поттера в его волосах сожмется, и он силой его заставит взглянуть на себя, а в глазах будет мерцать злоба - холоднее украинских подвалов, ледянее грязного снега под скошенными многоэтажками в неблагополучных российских кварталах.       Но его ладонь соскальзывает на затылок, касается аккуратно острых позвонков, и - после затяжной, вороватой паузы - ныряет под воротник растянутой футболки. ***       Вздрагивает, как от боли - хотя на деле лишь потому, что прикосновение это кажется откровением, исповедью, тайной за тремя печатями. Скрытый от чужих глаз секрет, чувство, колючее, как ножевое, пронесенное через десять лет в черной мазутной душе. Пальцы у Поттера нежные и быстрые - он касается, как коснулся бы изящного предмета мебели со скандальным прошлым, созданного несколько веков назад.       Антиквариатные пальцы вспарывают Бориса похлеще кухонного ножа в бытовой потасовке.       Тео ведет вдоль плотной повязки, наложенной поверх пулевого ранения. Очередной шрам - наверняка, заметный, грубый, с рваными стежками. Борис привозит их на себе из европейских городков вместо дребедени, которой полным-полно в сувенирных лавках.       Нет, не очередной. Особенный.       - Ты, сука, бессмертный, наверное, - Тео касается горяченным лбом его, Бориса, здорового плеча. И, тихо, так, что слова почти тонут в барабанной дроби разыгравшегося над Антверпеном дождя, - Спасибо тебе.       Борис усмехается. Бессмертный, ха, Поттер. Ты прав. И иголочка моя вовсе не в утином яйце, и не в зайце, что безвылазно сидит в огромном сундуке. Иголочка моя - в рукаве мальчишки, которого я целую у желтой машины такси посреди кромешной невадской темноты, и щеки его солёные от гневных слёз. Он ревет, матерится на меня, просит меня пойти с собой. Я люблю его так, что животный, первобытный страх разрастается перед этой любовью, как бездонная канава, и я стою, парализованный этим страхом, придавленный ненавистью к самому себе.       Павликовский прижимается щекой к всклокоченной макушке Тео. "Я бы сдох за тебя, и глазом не моргнув" - не говорит он ему. Вылетел бы перед тачкой, если кому-то вздумалось бы ехать по окраине Вегаса на всех парах посреди ночи, когда они лежали там на дороге, вусмерть обдолбанные. Принял бы пулю, попади она чуть правее, лишь бы Поттер успел унести ноги с амстердамской парковки.       Примчался бы, прижав хвост, в любой момент за эти десять лет - если бы хоть краешком сознания мог допустить, что его простят. ***       Тео, наверное, догадывается - и пропасть из тягучего молчания длиной в десять лет этому никак не мешает - что разговаривать с Борисом - это играть в три лжи и одну правду.       Улыбается, демонстрирует белоснежные виниры, достает изящным щелчком фотографию из бумажника - смотри, Поттер! Моя красивая белокурая жена и красивые белокурые детки! Я семьянин! Представь себе!       Откидывает черные волосы со лба, демонстрирует чернильные кляксы с кириллицей, которую Тео разобрать не может. Кивает в сторону своего плеча. Это для Кати, Поттер! Любовь всей моей жизни! Никогда и никого я так не любил, как её!       Затрагивает тему, от которой у Тео щеки покрываются вязким румянцем. Голову набок склоняет, щурится. Да брось, Поттер! Кто так в юности не делал? Нам просто девчонок хотелось!       А иногда - за цыганской балаганной взбалмошностью мелькает угрюмая, болезненная искренность, губы сжимаются в тонкую полоску, глаза черные хмурятся, как перед грозой.       И тогда - "Знаешь, Поттер, держись подальше от тех, кого любишь слишком сильно. Они тебя и погубят".       Тео в шифр его окунается с головой, читает по его лицу и жестам, как глухие читают по губам.       Переводит - вот смотри, я-то вернулся, потому что не могу так далеко от тебя больше быть.       Если хочешь меня погубить - вот она, иголочка, все еще в твоей руке блестит.