Тридцать три тысячи

Моторное масло вязкое и плохо льётся. Он чуть трясёт бутылку, но густая жидкость не собирается быстрее покидать уютную канистру. Антоний с ней солидарен. Он бы тоже не хотел покидать уютную квартиру, но пришлось. Его вызвонил какой-то мужик, чья машина заглохла на перегоне между садоводством Райское и их посёлком городского типа Нашенское. Сказал, что шёл пару километров, пока не увидел старую фанеру, прибитую к берёзе, где значился эвакуатор. Пришлось выезжать и оттаскивать в мастерскую, чтобы разобраться, в чём причина. Эвакуатора у Антония, конечно, не было, но старая Лада служила верой и правдой, благо о ней он заботился, как о родной дочери. Конечно, он не мог сравнить, дочерей у него не было никогда, ровно как и жены, но по ощущениям отношение было бы такое же. — Всё, готово. Я свечи поменял, масло залил, так что можете ехать без проблем, — Ползунов отстранился, вытирая руки о тряпку, висевшую на поясе, и закрыл крышку капота. Бедолага-мужик встал, рассыпавшись в благодарностях, сунул какую-то крупную деньгу. Машина была хорошая, так что, видать, деньги водились. Антоний кивнул, поблагодарив, и отошел, чтобы открыть ворота гаража. Холодный ветер тут же ринулся в открывшуюся створку, занося мелкую крупу снега. Конец ноября хорошей погодой не радовал. Хотелось снега, а вместо этого ветер гонял по мёрзлой земле снежную крупу, которая забивалась во все щели и подтаивала там, образуя корочки льда. Гараж весь промёрз, и дизельный генератор уже не спасал. Ползунов зябко поёжился. В такую погоду у него особенно начинали ныть все суставы, будто его пытались свернуть в клубок. Хотелось вовсе лишиться рук и ног, лишь бы они так не ныли. И лежать на тёплом камне, греясь в лучах солнца. Ветер швырнул под ноги кучку смёрзшихся листьев, напоминая, что такого не будет ещё очень и очень долго, и мужчина поспешил обратно в гараж. Надо было собираться домой. Маленькая захламлённая квартирка в панельном доме. Можно будет набрать тазик тёплой воды и натереться какой-то жутко ядрёной мазью, от которой казалось, что кожа горит заживо. Но эта мазь хорошо прогревала спину, отбитую во многочисленных тюремных драках. На неловкие вопросы тех, кто всё же находил в себе смелость спросить, как Ползунов оказался в местах не столь отдалённых, тот всегда отвечал, что угодил туда за то, что "позарился не на ту тёлку". Говорить следовало с похабной ухмылкой, так что вопросов у спрашивающего более не возникало. Правду знал только Аристарх, но они никогда не поднимали эту тему. В ноябре темнело уже рано. Когда он закрывал гараж, сумерки как раз начали выползать из всех щелей, скрадывая пространство. До дома было всего семь минут ходу, так что Антоний поспешил закрыть тяжёлый навесной замок и, кутаясь в шарф, отправиться домой. Мимо гаражей, ржавых и протекающих весной, мимо детской площадки, а точнее поля с вкопанными шинами и старым покосившимся турникетом, мимо громадного куста сирени, по весне собирающего местную молодёжь. Надо было пройти тридцать метров по замёрзшей грязной дорожке, потом срезать через палисадник, топча мёртвые клумбы старушки со второго этажа. Если свернуть налево, то можно было бы ещё зайти в продуктовый и купить пару баночек пива, раз появились деньги, но дома должна была оставаться заначка, а делать лишние движения не хотелось. Чтобы он ни купил, Аристарх всё равно будет ворчать. Интеллигент... Ползунов вздыхает, шмыгая длинным носом. Дал ведь кому-то Бог ума... Тьфу! Бог, тоже мне. Куда смотрел, когда его почитателя разносили в пух и прах с его научным изысканием? А потом, когда, как в столь нелюбимой им "Иронии судьбы", бывшего зэка и новоявленного почтальона прописали в одну квартиру? Будто во всей необъятной стране не нашлось другого посёлка, куда требовался почтальон. Почта-то открыта всего три раза в неделю. Остальное время Аристарх на добровольных началах вёл кружок в местном молодёжном клубе, где преподавал литературу и театральное искусство. Ползунов тогда долго смеялся, когда об этом узнал, спрашивал ядовито, а есть ли образование, чтобы заниматься юными умами. Аристарх отшучивался, пока по пьяни не рассказал, что у него даже научная степень есть, да только в России оно как? Дорожку кому-то перешёл, публикацию под другим именем послали, он возмутился, да и вылетел со свистом. Сначала в библиотеку, потом как-то на почте оказался, а там, когда назначение раздавали, его сюда выпихнули. Ну а что? Без детей, без жены, потихоньку спивающийся мужчина, который не посмеет возразить. Логику этих мразей Антоний понимал слишком хорошо. И от того становилось особо мерзко. Сам бы так же поступил. Ползунов помнил, как через неделю после того разговора попросил позаниматься с ним русским, потому что до сих пор он читал по слогам, а писал и того хуже, допуская пять ошибок в слове из трёх букв. Аристарх тогда не сказал ничего — только принёс детскую книжку с разноцветными картинками и вечерами заставлял аккуратно выписывать в тетрадку диктанты или же читать вслух. На маленькой кухоньке, сидя рядом и помешивая чай в кружке со сбитой ручкой, пока Антоний, закусив язык, выводил закорючки. Так и жили. Вместе. Разбирательство о том, что да как, почему вписали в одну квартиру, шло так долго, что просто плюнули и съехались, как были. Ворчали поначалу старушки, смотрели косо соседи. Да только Антонию было глубоко насрать на чужие предрассудки, особенно после тюряги, а Аристарх был слишком образован, чтобы поддаваться общей гомофобной панике. Кровать делили одну на двоих: купить раздельные было не на что, да и двухместная удобнее вписывалась в маленькую комнатку. Зимой теплее опять же, что уж про осень говорить. Холод – не тёзка, пока отопление не включали, спали только так, нос к носу, с головой под одеялом. Домашние хлопоты тоже пополам делили. Ползунов с тюрьмы готовку любил, так как на кухне можно было отдохнуть от работы, а Падельников слишком трепетно относился к чистоте духовной и физической, так что линолеум был вылизан до скрипа, а на полках старого шкафа никогда не было пыли. Вдвоём пили по вечерам, смотря старый телевизор, вдвоём же читали книги или мастерили маски на детский утренник в местном садике. Квартира встретила тишиной и темнотой. Антоний включил выключатель, давая желтоватому свету залить маленькую прихожую. Аристарх ещё с утра ушёл на почту. Должны были привезти пенсию, и местные бабульки атаковали двери аж с восьми утра. Да к тому же Падельников относил пенсию в Райское. Там было километров пять напрямик через лес, так что следовало успеть до темноты туда и обратно. Ползунов нахмурился, прикидывая что-то, и, забурчав, сунул в карман дополнительную пару перчаток и фонарик, выключая свет и выходя прочь. Встретить бы на всякий случай. Дорога дальняя, мало ли что, а так, может, в магазин всё же зайдут. Аристрах уже на подходе должен быть. Луч фонарика выхватывал дорогу под ногами, позволяя заранее обходить подёрнутые льдом лужи. Посёлок остался позади, и голый лес скрипел ветвями. Поднимался ветер, и становилось всё холоднее. — Да что б ещё раз... — Антоний ворчал себе под нос, щурясь, всматриваясь в темноту, высвечивая фонариком пару десятков метров вперёд. Лес хорошо просматривался вперёд, у него был фонарик, так что Аристарх точно бы не прошёл мимо, да и тропинка была одна, но светлого пуховика нигде не мелькало. — Аристарх! — Ползунов крикнул, но ветер унёс слова без ответа, зашелестел палой листвой, швырнув под ноги какие-то листы бумаги. Антоний наклонился, поднимая один из них. Ведомость на получение пенсии. Перед глазами поплыло, он сжал бумажку, завертевшись вокруг. — Аристарх! — фонарик высветил нечто, похожее на белый сугроб, присыпанный листьями. Сугробов ещё быть не могло. — Аристарх! — листья замедляли бег, когда Антоний бросился к распростёртому на земле другу, падая рядом на колени. — Твою мать, Аристарх, что ты тут разлёгся? — луч фонаря выхватывал круг света, в который попала почтальонская сумка, из которой торчали бланки. Пара из них прилипла к листве, пропитавшись чем-то бурым. Таким же бурым были пропитаны белые седые кудри, затвердевшие уже от морозца. — Лежишь, да… Сейчас, сейчас, ещё немного полежим и пойдём, — Антоний привалился к подвернувшейся берёзе, потянувшись к шарфу. Несмотря на морозец, стало душно. В груди ослепительно больно загорался огонь. — Сейчас, ещё немного… подожди, ангел… — рука в двойной паре перчаток царапнула пуховик в районе груди. — Что там с тем делом, помнишь? Ну про почтальона? — Валерия откусила яблоко, тряхнув короткими волосами, на которых таял снег. Неожиданный снег, когда уже не ждали раньше середины декабря, снежными мушками украшал её волосы. — А, то? — Гавриил оторвался от сортировки папок, пожав плечами. - Да бытовуха. Местная гопота знала, что почтальон пенсию в садоводство носит, вот и подкараулили, огрели по затылку монтировкой и пенсию забрали. А тот второй, ну помнишь, все ещё говорили, что почтальон пидорас и с мужиком живёт, так он замёрз. Сердечный приступ, ну а там холод добил, — опер пожал плечами, откладывая в сторону закрытые дела. — И много украли? — любопытно протянула женщина, хищно вгрызаясь в сочную мякоть. — Тридцать три тысячи всего. Чай пить пойдём?