Mal

      Пётр потерялся.       Отречение, гвардейцы, пьяные крики и оскорбления, темнота… Всё смешалось в одно, сгустилось и дамокловым мечом нависало над ним теперь. Пётр жался в угол, закрывался, прятал лицо, не смотрел, а оно только становилось ближе, только дышало на ухо и утробно рычало. Наверное, так выглядели бесы. Бесы его нашли, окружили и теперь готовились убить, а душу затащить в ад. Адом пугали Петра воспитатели, священник в кирхе, тётушка, да кто только не пугал… И Пётр боялся, Пётр не хотел туда: ведь там темно и больно, там мучают за грехи; и старался жить по совести. У него не получалось: и жену не любил, и умерить себя в пороках не смог, и с Лизаветой жил невенчанным… Да, за такое только в пекло. И Пётр плакал в своём углу, плакал и просил Бога его пожалеть, хоть раз пожалеть. «Господи, я так не хочу умирать, я так не хочу в ад, Господи… Что я сделал? Я всего лишь хотел мира… Я хотел сделать страну лучше, я хотел, Господи, чтобы все верили в Тебя, как умеют, но без страха, без запрета верить… Господи, Господи, Господи»…       Но Бог молчал, и Пётр считал слезинки-иглы, прятался и дрожал. Он всегда боялся темноты, боялся, что останется один, беззащитный и жалкий, останется вот так, на растерзание, как остался когда-то на растерзание собственным воспитателем, и вот, оно сбылось. За что? Зачем? Пётр готов был ползать в ногах у Екатерины, лишь бы она позволила ему уехать, исчезнуть, но не умереть здесь вот так. А он бы уехал, исчез, он бы спрятался где-нибудь в Германии, в маленьком особняке на краю леса или в горах, он бы жил там среди книг, солдатиков и света, он бы играл на скрипке и писал что-нибудь, он бы придумал себе маленький мир, женился по любви и жил бы счастливо, никому не мешая… Пётр часто представлял себе это, будучи ещё ребёнком. Как это славно смотрелось, как оно звало, как тянуло… Пётр вдруг даже улыбнулся. Добрый мир, какой добрый, почему они так и не воссоединились? Не надо Петру трона, не надо короны, ничего не надо, только отпустите, только дайте жить. Разве он этого так недостоин?       Рыдания прорвались наружу с новой силой. Конечно же, недостоин. Слабый, жалкий, сломанный, кому такой нужен? Какой там мирок, какие книги, какие солдатики? Нет, нет, ничего не давать, и света тоже не давать, запереть подальше да поглубже, запереть покрепче, чтобы точно не сбежал, и пусть и помрёт в темноте.       А за окном сгущались сумерки.       Пётр задрожал сильнее, обнял колени. Страшно, страшно, а тьма лезет отовсюду, скоро захлестнёт его совсем и не отпустит. Пётр всхлипнул. За что? Зачем? Ему сделалось так не по себе, что он вновь закрыл глаза, отвернулся, прижался к прохладной стене. Не думать, забыть, не вспоминать… Может, так тьма не заметит его и пройдёт мимо? Может, пощадит?       Вдруг захотелось спать. «Спрячусь во сне», — подумал Пётр и тут же провалился в дрёму, усталый и измученный. Он не мог уже больше переживать и страдать, и тело взяло своё.       А во сне оказалось хорошо.       Там не было тьмы, ни капельки, там везде плясал по стенам и потолкам, по полу и по мебели яркий солнечный свет. Комнаты, белые, бежевые, светло-розовые, так и манили, звали заглянуть внутрь, а там везде книги, солдатики, цветы, красивые картины и фигурки, статуи, музыкальные инструменты. Где-то весело гавкал мопс, пела скрипка, звучал детский смех… Пётр осматривался и не верил своему счастью: до того тут было хорошо.       К нему вышла невысокая темноволосая женщина с добрыми глазами и ласковой улыбкой. Остановилась, протянула руки.       — Петенька, сыночек, — позвала нежно. — Не узнаёшь матушку?       — Петер. — Рядом с ней возник отец, но не больной и постаревший, такой, каким запомнил его Пётр, а другой, молодой и здоровый, полный сил. — Петер, здравствуй.       — Петруша… Прости меня. — Тётушка, юная и красивая, виновато посмотрела, встав рядом с матушкой… Матушкой! Пётр невольно всхлипнул. Да, о всех них он мечтал, всех их по-своему, но любил, по всем скучал…       — Я… Вы… — Пётр пытался что-то сказать, но язык его не слушался, а по лицу текли слёзы, но те, острые, а другие, мягкие и заставляющие заживать раны в душе и на сердце. — Что?..       — Мы за тобой пришли, — тихо сказала тётушка. — Не уберёг Господь, к себе зовёт. Как ни старались, не сберегли тебя. Прости нас.       — Мама… Отец… Тётя… Вы же мертвы, и я… Я тоже? — Пётр вздрогнул, сделал шаг навстречу. — Мучения кончились, да? — Тьмы не будет? Никто не станет делать ему больно? Вот он, мирок? Если смерть даст спрятаться здесь, остаться, то пусть, он останется. Ведь здесь все те, кто ему близок.       — Как бы я хотела, чтобы ты жил, чтобы был счастлив, — добавила матушка робко, а отец кивнул. — Все мы хотели… Но если это не в наших силах, то лучше… Лучше мы тебя заберём, чем кто-то ещё.       — Смерть не умеет звать за собой так, как зовёт родная мать, — прошептала тётушка. — Мы хотели хоть чем-то помочь тебе. Идём с нами, Петруша, идём.       И он ступил было следом, но вдруг что-то сломалось. Мир пошёл трещинами, а родные стали отдаляться. Пётр тянул к ним руки, звал, плакал… Не надо уже жизни, не надо. Не надо после того, как показали, что там, за жизнью, в смерти. Пётр отчаянно хотел туда, где мог быть счастлив. Не в темноту, не в ад, не в тюрьму, а в своё маленькое убежище.       — Вставай. — Грубые руки трясли его за плечи. Ну конечно, пьяный Орлов, он даже умереть спокойно не дал. Пётр прислушался к часто бьющемуся сердцу. Достаточно было одного пропущенного удара, и всё бы кончилось. А теперь…       — Сыграй нам. — Орлов вытряхнул его из комнаты, сунул в руки смычок. — Сыграй, или разобьём скрипку к чёртовой матери! — Подхватил инструмент двумя пальцами, и скрипка опасно закачалась.       — Не надо, пожалуйста, — попросил Пётр, протянул руку. — Я сыграю. — Внутренне задрожал: а вдруг им не понравится, как не нравилось Екатерине? Они ведь все есть одно, они — это её слуги, её посыльные. Страшно, страшно.       Смычок коснулся струн робко, стыдливо, словно бы делал что-то ну ужасно непозволительное, неправильное. Пётр играл, играл что-то из Вивальди, и его душа надрывалась. У этого композитора всё было такое тоскливое, нежное, красивое, но… с надломом. Он тоже страдал? Мучился, как и Пётр? Может, он тоже был несчастлив?       Скрипка запела печальнее, и Пётр едва не уронил её: так ему стало тяжело и грустно. Сердце почти не билось, замирало от горя и тоски. По чему, по кому? Кто знал… И Пётр играл, играл, думая отчего-то, что это в последний раз. Жаль скрипку, красивая была, и Вивальди жаль. И себя тоже ужасно, ужасно жаль! Почему он не умер во сне? Разве он и этого не заслужил.       За спиной простучали шаги. Вот как?       Скрипка надрывалась слезами, но Пётр продолжал. Ну и пусть, он сыграет, он сыграет так, как не играл никогда, и это станет ему реквиемом. Это страшно, но так красиво. Хоть что-то, в конце концов, это совсем немного.       Тень взметнулась, и нота прозвучала особенно горько, а потом горло сдавило, и дышать стало нечем. Пётр уронил скрипку, та ударилась об пол и раскололась надвое, смычок укатился куда-то… Жаль, очень жаль.       «Смерть, — подумал Пётр, а потом добавил про себя. — Не медли, Орлов, а».       И закрыл глаза.