На задворках разума

Боль. Сильная. Невыносимая. Жалящим ядом пронизывающая все тело, слившись с каждой клеточкой путаного рисунка вен, ныне в агонии проступающего поверх почти что прозрачной кожи высшего вампира. С ног до головы резью огибающая тело, отдаваясь пыткой в воспаленном сознании, разрываемом метаниями вырвавшихся из-под контроля глубинных инстинктов. Сквозь пелену звенящего тумана до слуха будто издалека донеслось эхо заскрежетавшего металла, и разрозненный ворох мыслей, попеременно перебивающих одна другую, тут же умолк. В памяти смутно возник знакомый образ, после отголоски диалога о причине нынешних терзаний, вызванные прикосновением у разодранных запястий. — Что... Что с мик-стурой?.. Следом внезапно пропала опора в виде старых решеток, до того врезавшихся полосами холода в лопатки: обессиленный высший вампир камнем повалился назад. Вид мрачно нависших над головой клеток и сырой каменной кладки, едва проглядывавшийся сквозь кроваво-красную пелену лопнувших капилляров, стремительно пронесся перед взором. Тогда он вовсе перестал ориентироваться в пространстве и секундное падение показалось бесконечным, словно полетом в самую бездну. Нового приступа боли тем не менее не последовало: от удара затылком о твердый пол уберегли, судя по смутным догадкам, чьи-то руки. Восхитительно теплые руки, что даже через слои пыльных одеяний согревали ныне истинно лед белой, словно полотно, кожи. Человек. Живой, дышащий. Манящий. Монстр мелко потянул носом, судорожно цепляясь за чужое предплечье. Сквозь смрад уже разводами остывшей крови трупоедов слабо пробивался аромат чего-то невероятного. Горячего, пышущего кислинкой адреналина, со сладким ярким признаком мутаций в смеси с навсегда застывшим в нем духом лекарственных масел и незнакомых веществ, почти, однако, полностью заглушенном едкостью еще буйствовавших в кровотоке реликтовых концентратов. С медленно отступающим ступором возвращались чувства, теперь обостренные чудовищной натурой. Чуткое обоняние, обогнав в скорости охотничьи рефлексы, вдруг распознало в этом запахе что-то невыносимо родное, близкое, то самое — с давних пор бережно хранимое в глубинах неживой груди — любимое. Геральт. Глаза с усилием распахнулись, натыкаясь на покрытый седой щетиной, подбородок, рывками удаляющиеся ржавые решетки: его настойчиво оттаскивали от злосчастной клетки. Ступни зацепились о погнутый край, сплав, отозвавшись, вновь лязгнул, эхом прокатился в давящем мраке подземелья. Сил высшему хватило лишь на то, чтобы неловко поджать ногу, в поисках новой опоры, когда спина, поддавшись воле сильной хватки, резко оторвалась от голого камня, взмыв в воздух. Геральт... Бледная вампирья рука, у запястья изувеченная полосами ссадин, подхваченная ведьмачьей ладонью, тут же легла ему на плечи, вторая обернулась вокруг тощей талии. Кажется, только сейчас белоголовый, плохо сохраняя самообладание, что-то ответил. Короткой репликой, чей смысл навсегда останется для измученного разума монстра загадкой. Однако звук теплого голоса, который тот решительно не мог спутать ни с чьим иным, слегка успокоил бушевавшую внутри тревогу вампира обо всем и сразу, словно оголенный нерв, неловко жавшегося к чужому боку. Они двинулись, не медля боле ни секунды, в желании поскорее покинуть проклятые руины Тесхам Мутна: охотник на чудовищ и крепко объятое им, балансирующее на грани обморока, чудовище. Силы, чуть восстановленные за время, проведенное в плену решеток без сознания, покинули вампира уже на третьей ступеньке, заставив безвольно повиснуть на чужих плечах. Ноги никак не желали слушаться, то и дело вяло спотыкаясь о них, словно преграды, вырывая из уст спутника отчаянную брань. Немного погодя Геральт перехватил по-удобнее вконец обмякшего товарища, поднял на руки. Прижав к груди всю синюю от вен голову в старании хоть как-то уберечь от тряски, припустил наружу. Его сердце, оглушительно бьющееся у самого уха, его ладони на теле, обжигающие даже сквозь плотную кожу перчаток, его тяжелое дыхание, через раз долетавшее до седой макушки, его запах, едва ли не полностью захвативший внимание: и измученный высший вампир лишился последней воли цепляться за ускользавшую ясность сознания. Измученный, обессиленный, попеременно сотрясаемый крупной дрожью из-за поднявшейся бури потаенных желаний он впал в тревожное забытье, теперь полностью вверяя дальнейшую судьбу чутким объятиям своего седовласого ведьмака.

***

Регис пришел в себя уже у самого порога Мер-Лашез. Единственным, что он смутно помнил из всего проделанного пути, были холодящий костяшки металл медальона и тихий голос, монотонно и ласково, льющийся у самого виска. Он не понимал слов, не замечал изменений в интонации, проскальзывавших всякий раз, когда порядком уставшая кобыла норовила круто срезать на очередном повороте, но догадывался, что его обладатель, в меру возможностей своего красноречия, силился успокоить, будто обещая защитить от всего на свете. Нечеткая цепь образов вдруг прервалась, пара живых антрацитов распахнулась, следом уставившись на чужой кадык: в ноздри с удвоенной силой ударило смесью запахов ведьмачьей крови и пота, подобно дурману тут же захватившей власть надо всем естеством очнувшегося вампира. Не сдержав порыва, он, проследив взглядом линию челюсти, облизнулся, едва пройдясь сухим языком по искусанным губам. Плотва, почуяв неладное, тревожно храпнула и принялась гарцевать на месте, напуганная опасной переменой в ездоке. Охотник на чудовищ же, матерясь последними словами, лихо перехватил поводья и, по-видимому, наложил знак, таки сумев совладать с нервной лошадью. Еще мгновение и цирюльник вновь оказался в плену чужих рук, стремительно увлекаемый в сторону двери в привычный затхлый полумрак. Судя по раздавшемуся следом грохоту, церемониться с ней ведьмак не стал, простым пинком сметя с пути. Огоньки свечей смутно замелькали на фоне его нахмуренного профиля, окромя которого пара черных очей, нечеловечески отблескивавшая отражеными бликами, тогда ничего боле не желала видеть. Пыльные ступеньки одна за одной оставались позади, а внутри по мере приближения к обжитому углу позабытой усыпальницы вновь разбушевалась регисова потаенная страсть. Вампир часто задышал, и без того помутненный краснотой взор следом еще сильнее затуманился. Его будто разрывало на части от новых мук борьбы загнанного разума и воспрянувших со свежей силой чудовищных инстинктов. Выработанные веками человеческие привычки стремительно меркли, уступая воле скрытого во мгле нутра монстра. В голове набатом застучали заветные слова, те самые, что он не мог себе позволить даже в не так давно участившиеся моменты особой слабости. Непреодолимой, чудовищной мощью они вскинулись, почти что без боя заглушая любые доводы рассудка. Истерзанный, словно бесконечно, тянувшимися в разлуке годами, тоской и с большим трудом пережитым приступом жажды, сильнее которого он не испытывал никогда, Эмиель Регис тогда потерял все, за что только можно было уцепиться в стремлении вновь обрести контроль над самим собой. Потому, когда Геральт вознамерился уложить товарища на наскоро сооруженную лежанку, тот низко взвыл, судорожно цепляясь слегка удлинившимися ногтями в драконидову шкуру на чужих плечах. Уберечь. Удержать. Больше никогда не отпускать. Любить. Не ведая как, рванул опешившего белоголового на себя, в желании нависнуть сверху, однако сил хватило лишь, чтобы, воспользовавшись неожиданностью, неловко утянуть на край койки. Тот, однако, поспешил отстраниться. Высший с тихим печальным рыком подался вслед за своим нерадивым человеком, вновь крепко перехватывая ремни доспеха, потянул на себя: сквозь шорохи ткани послышался треск порванных в усилии ниток. Вдруг отпустил, отвел ладони выше, до предплечий, все силясь удержать хоть бы подле. Невыносимо захотелось наконец поддаться уже много лет преследовавшему его искушению: одним, нечеловечески быстрым, движением коснуться основания увечной шеи, плавно пройтись вдоль и вжаться в чужую кожу аккурат под линией челюсти, дабы наконец признаться в вечной трепетной преданности. От былой решимости, однако, вскоре не осталось и следа. Одурманенный им, Эмиель замялся, невольно опустил голову, снова часто и шумно задышал, все пытаясь таки не сорваться и насытиться хотя бы родными запахами. А под ледяными ладонями в готовности перекатились мышцы напряженных рук, и вампирьи пальцы предательски дрогнули. — Регис. Взволнованному долгожданной близостью монстру вовсе не понравился этот тон. Ровный, твердый. Не имеющий ничего общего с тем теплом и заботой вкрадчивого голоса, что сплошным мотивом звучал в голове пока они, держась друг за друга, верхом неслись сквозь чащу Кароберты. Казавшийся уверенным, да на самом деле скрывавший под собой другое, сквозившее во всей его закаменевшей фигуре, чувство. Страх. Будто подтвердив догадку, ведьмачья кровь заметалась в венах, подстегиваемая горечью ужаса пред древним чудищем. Вампир был уверен, что эхом отдававшийся в его собственной голове ритмичный грохот человеческого пульса с той же силой бил в ушах и ведьмака. Он невольно затрясся, вслушиваясь в учащенный ритм, беспомощно, в истинном отчаянии, вжался лбом в чужое напряженное плечо. Боится. Не хочет. Не... Не любит. Осознание пришло вместе с болью: горесть чужого отвержения, что уже давно разъедала его изнутри, теперь грозилась обернуться приступом физическим. Регис будто весь сжался, пробираемый дрожью прильнул к широкой теплой груди и ненароком клацнул зубами, силясь совладать с рвущимися наружу эмоциями. В ответ на этот звук человеческое сердце в ее глубине пропустило удар и последняя жестокая надежда померкла в этой паузе. Высший неловко отпрянул, вскочил словно раненый зверь, отвернувшись, совершенно разбитый закрыл ладонями мертвенно-бледное лицо. Никогда боле заветным мечтаниям и тем паче глупым сомнениям не захватить его разум. Регис поджал губы: разум вампира, что умудрился воспылать ведьмаком. Геральту из Ривии, его, бесспорно, лучшему другу и соратнику, не бывать по-настоящему его — потертого временем, четырехсотлетнего цирюльника, некогда подобранного со старого эльфского жальника под Диллингеном. Усталый черноокий взгляд невидящим взором уставился на утопавшие в темноте ряды могильных плит Мер-Лашез в старании отогнать воспоминания. Ему придется уйти. Навсегда удалиться из чужой жизни, намного более ценной и теперь столь же недосягаемой. Однако прежде — в последний раз — Регис обязан был сделать ради него все — уберечь, особенно от себя самого. Как некогда прежде, как семь лет назад: пора оставить на задворках разума личную трагедию и взяться наконец за Отзвук.