Зрение

— Эм, что? Джинджер продолжает непонимающе таращиться. Тим думает, что, может быть, он зря начал. — Где мне остановиться. Просто скажи, где. Чего мне, ну… нельзя, ни в коем случае, никогда, ни при каких условиях? У Джинджера есть только один вариант, но его нельзя озвучивать. Тиму нельзя уходить. В смысле, чтобы насовсем. В смысле, тогда Джинджер пойдёт и покончит с собой. В смысле, на этот раз он не выживет точно. Это нельзя озвучивать, потому что тогда именно это и произойдёт, и произойдёт гораздо быстрее, чем естественным образом. Тим бы удушил его прямо там своими руками, если бы он это произнёс, хотя вот как раз про это Джинджеру не известно. Самое смешное, что Тим вообще другое имеет в виду. — Для тебя что, совсем не существует неприемлемых вещей? А если я захочу притащить тебя в клуб любителей группового секса и заставить обслужить два десятка человек подряд? Тим говорит это крайне возмущённо, и Джинджер слышит только тон, не слова. Джинджер состоит из боли ещё больше, чем обычно. Джинджер думает, что если Тиму угодно, то да, видит бог, да, он это сделает. — А… ты хочешь? — обречённо выговаривает он и опускает голову, и ненавидит себя так сильно, как только может ненавидеть себя живое существо. Тим теряется в пространстве и несколько секунд осознаёт услышанное. Не особенно успешно. — Не-а. Не хочу. И ты, видимо, тоже не хочешь. Чего ещё ты не хочешь? Я про… Эй, да что с тобой? Джинджер вздрагивает и пытается сбежать. У него даже почти получается, но стоит ему запереться в ванной — Тим выносит дверь. Потом Тим его обнимает. Он не понимает, что он не так сказал. Абсолютно. И вряд ли кто-то в состоянии ему ответить. *** Джинджер умеет растворяться в пространстве настолько хорошо, как если бы он был нематериален. Особенно, если у него при этом есть алкоголь, и нет никакой возможности покинуть это самое пространство как-то иначе. То есть, она есть, конечно, никто его держать силой не станет, хотя он одним своим существованием провоцирует делать с ним что-то подобное. Неправильные вещи. Но он просто не может никуда уйти. Тим думает, как же поймать этого призрачного алкоголика, потому что ходить за ним по дому ему адски надоело. До судорог. В последний раз он его обнаружил в брюхе сантехнического монстра, по недоразумению считающегося душевой кабиной. В сотый раз спросил, что случилось, в сотый же раз попытался извиниться, в сотый же раз притащил на диван. — Слушай, так не пойдёт. Я просто… не знаю, я не способен к сложным чувствам, ага? Я не понимаю, можно мне хотя бы подсказку какую-то? Почему вопрос о неприемлемых вещах тебя так задевает? Джинджер поднимает голову и смотрит на Тима. Внимательно, увлечённо, почти вечно. Картинка расплывается, но это ничего. Память дорисует. У Джинджера, блядь, даже излишне хорошая память. — Ну… — Джинджер смеётся, но почему-то от этого становится так жутко, что Тим ёжится. — Ну, представь себе, что у кого-нибудь их нет. Неприемлемых вещей. То есть, они есть, но при определённых условиях… Представляешь? После этого он откидывается на спину, приложившись затылком о подлокотник дивана, и готовится к смерти. Тим фыркает, и думает, что если бы такое существовало в пределах видимой вселенной… Что-то, настолько любопытное и неограниченное… Пожалуй, это было бы прекрасно. Особенно прекрасно было бы, если бы он был с этим знаком, и это что-то ему симпатизировало, хотя бы. — Ну нет и нет. И хорошо, что нет. Но у тебя же есть. И почему ты так уверен-то? — думает Джинджер. — И… хорошо? Серьёзно? Он медленно моргает, ожидая, что Тим продолжит свою воистину странную мысль. — Блядь, ладно… Просто… нет, я не хочу то, что я сказал, но хочу другие вещи, и они тоже… так себе по адекватности. — Господи, блядь, боже мой, — бормочет Джинджер, закрывая лоб ладонью. — Господи. Ладно. Расскажи. Я отвечу, приемлемо или нет. Ему очень тяжело это даётся. — Ну, я расскажу… только пообещай, что воспримешь это как-нибудь более адекватно, и мне потом не придётся спускаться за тобой в подвал, ага? Это фантазии, а не обязательные к исполнению вещи, я в общем-то и без них проживу. Обязательные к исполнению вещи В том-то и дело. Джинджер обещает попытаться не уходить в подвал. Вообще-то, он даже не знал, что он здесь есть. И тем более — как в него уйти. — Мне… Мне хочется увидеть, какой ты внутри. Твоё тело. И не только это, но надо с чего-нибудь начинать. Вообще-то, перечислять все свои желания Тим до осени не закончит. Джинджер, однако, не понимает ровным счётом ничего, и говорит что вот это, наверное, неприемлемо, потому что он от этого умрёт, а самого Скольда посадят. Второе волнует его существенно больше. — Мне кажется, от этого никто ещё не умирал, — в принципе, Тим ждал отказа, но формулировка слишком странная. — От вскрытия? Ну, я думаю, мало кто вскрывал живых людей. Но есть же всякие врачи-маньяки и всё такое… Охуеть. Тим заходится хохотом, потому что никак не сдержаться. Джинджер смотрит на него растерянно и слегка обеспокоенно. Идиотская ситуация. Нет, Тим мог бы такое захотеть, Тим уже хочет, но вряд ли он бы стал интересоваться приемлемостью подобных действий, да ещё и у потенциальной жертвы. — Господи, нет. Я трахаться с тобой хочу, а не убивать тебя. После этого они хором думают, не всё ли это равно, в их случае. После этого Тим сольно думает о том, что вот прорезать в нежном плоском животе Джинджера дыру и трахнуть её, чувствуя сокращающиеся скользкие внутренности, и вибрацию от криков — это он определённо хотел бы. Только как-нибудь так, чтобы никто от этого не умер. Но это, блядь, фантазии, не то что не обязательные к исполнению и неприемлемые… Они и к существованию-то неприемлемые. Что ты со мной делаешь, как ты это делаешь, и когда, блядь, ты всё это успел? — думает Тим. Джинджер ведь и не думал смеяться. Он это вот, про вскрытие, всерьёз предположил. У него, блядь, даже не появилось других вариантов. — Что тогда? Как ещё можно увидеть, что внутри? — Расширитель. Просто, блядь, расширитель. Тим смотрит в пространство перед собой, и отгоняет видения дырок в неположенных местах. Джинджер ржет, и говорит, что Тим странный, потому что насчет могил он не переживал, и насчёт ёбаных волос тоже нет, зато такая хуйня его почему-то беспокоит. Ещё Джинджер говорит, что в первый раз его особенно не спрашивали, и в его голосе отзвуки чего-то, про что Тим не осмеливается спросить. Тем не менее, ему как-то нужно это узнать. Вот просто, нахуй, жизненно необходимо узнать. Потому что это тоже ответ на вопрос, как Джинджер выглядит изнутри. — Короче, если надо, то смотри, только… Можно не снимать видео? Ну, то есть, никуда его потом не передавать… Снимать можно, если хочешь. Вообще-то, Тим хочет. Прозрачный дилдо с камерой и поразглядывать на мониторе, но Джинджер явно не это имеет в виду. В этот момент Тим очень ясно осознаёт, что такое видео существует, и передавали его не просто куда-то, а очень много куда. Он не стал бы это смотреть, даже если бы точно знал, где именно посмотреть. Или стал бы, но тогда пришлось бы себя ненавидеть. Увы, второе гораздо вероятнее. Тиму приходится осознать, что его слова могут быть восприняты абсолютно не так, как он предполагал, и это впервые в жизни его волнует. Он обнимает Джинджера, и ловит себя на том, что делает это максимально осторожно, словно может что-то сломать. Он говорит, что не будет ничего такого делать, в смысле — вообще не будет, и слышит в ответ, что нихуя подобного. Что теперь он просто обязан. Что теперь Джинджеру самому нужно, чтобы он посмотрел, и в этом правда нет ничего такого, просто… Просто Джинджер хочет знать, зачем это Тиму, и Тим это понимает, и выдает ему свои мотивы, хотя это вряд ли кого-то могло бы успокоить. Тим больше ничего не думает. Одержимость расцветает в его глазах и жестах, едва он начинает говорить. Пугающая и красивая настолько, что слушать его практически некому. Джинджер любит его одержимость больше, чем что-либо, о чём он может вспомнить. — Блядь, понимаешь… ты классный, ты позволяешь мне, ты не останавливаешь меня, а я, блядь, ненавижу, когда меня останавливают, мне нравится существовать в полный рост. И это, я хочу, ты прав, я хочу тебя вскрыть, и дотронуться изнутри, а ещё я просто тебя хочу, блядь, постоянно. Крови, слюны, пота — и всего, что ты из себя представляешь, помимо тела, я хочу ощутить то, чем ты являешься на самом деле, стать тобой и перестать существовать на какое-то время — а мне, вообще-то, очень нравится существовать. Я хочу это выполнить каким-нибудь образом, и это единственное, что не больно, что, я надеюсь, вообще приятно, но я остановлюсь, если нет, просто позволь мне посмотреть… о, а ты меня слушаешь вообще? — Ага. Наверное. Джинджер улыбается. У Скольда с его поэтическим вдохновением очень одухотворенная и одновременно растерянная физиономия, если не сказать — беззащитная, а она у него даже во сне довольно угрожающая. Вроде, как смертельный вирус в герметичной колбе. Безопасно, если колбу не открывать. Сейчас, как же… Ещё у Тима беззащитная физиономия, когда он в крови по уши. Беззащитная, когда он срывается в эту свою одержимость, перед тем сто раз уточнив, а можно ли — хотя, кажется, он уже начинает догадываться, что всё ему можно. Или он вообще всегда это знал, просто все остальные его всё время останавливают, и он же не сумасшедший, чтобы слишком сильно сопротивляться. Джинджер и не подумает его останавливать, несмотря на то, что ему страшно. Хотя он и считает, что стоило бы. Тим приходит в себя, охуевает, немного злится и интересуется, что же он сейчас такое сказал, и Джинджер отвечает, что хуйню полную, особенно насчёт того, что он хочет стать им, потому что нет, ничего такого он точно не хочет. — Хочу, — возражает Тим с некоторой долей подозрения, потому что способность думать к нему вернулась. — Очень даже хочу, почему нет? Потому, что Джинджер состоит из боли, и потому что никто в здравом уме не захочет им быть, даже не зная, из чего он там состоит на самом деле. — Я скучный. Ты умрёшь от скуки за две секунды, ты и так постоянно от неё умираешь. Тим отмахивается, и говорит, что это неубедительно. Джинджер думает что-то насчёт открытой колбы со смертельным вирусом, а потом разбивает её. Он говорит, пытаясь перенять тон одержимого Скольда, и не выглядеть при этом комичной пародией. Потому, что он вообще-то искренне, просто Джинджер Фиш такого не сказал бы, в нём такой функции не предусмотрено. А вот одержимый Скольд может говорить что угодно, и почему бы не воспользоваться этим в таком ракурсе. Он становится Тимом, и говорит: — Я тоже хочу, чтобы ты был во мне… так глубоко, как ты сможешь. И умирает после этого. Тим обнимает его совершенно мёртвое тело в тихом ужасе и предвкушении, не зная, что происходит, не желая знать, что происходит. Ничего и не происходит. Всё уже произошло. Тим обнимает совершенно мёртвого Джинджера, и слушает его совершенно мёртвое, дрожащее дыхание, и думает, что зачем было идти на такие жертвы, если можно было просто согласиться, или… Или тоже согласиться, потому что выбора на самом деле у него не было — разве что, только в том, как именно согласиться. Разрешить, или записаться полноправным соучастником… Джинджер выбрал второе, а потом умер, а потом просто уснул — и Тим уснул рядом. Через пару часов Тим свалился с дивана и ушёл спать на кровать, укрыв Джинджера прожженным пледом с отдалённым ароматом пива. *** Через четыре с половиной часа — или вроде того, потому что Тим не очень хорошо считает — он просыпается на кровати. Тим просыпается там вместе с Джинджером и пледом, и спрашивает, как это получилось, но Джинджер этого не помнит, и ему явно неловко за то, что он как-то здесь оказался, хотя Тим оставил его на диване. И он даже извиняется за это, получая в ответ недоумевающий взгляд. За что здесь извиняться, если они с самого начала в одной кровати спят? С первого дня, блядь, хотя Тима никто не спрашивал, удобно ли это. Их образ жизни научил их спать где попало, как попало, и с кем попало, потому что другого шанса поспать может и не выдаться. И Тим говорит об этом, но получается, что говорит он о чём-то другом, потому что Джинджер отвечает, что привычки и предпочтения — это разные вещи, и вид у него при этом несколько пришибленный. Виноватый. Тим думает, что предпочитает ничего такого не видеть больше никогда. И объявляет, что отныне у Джинджера есть бессрочное официальное разрешение спать там, где ему вздумается — разве что, на улице нежелательно. По-крайней мере, пока у них нет ничего, похожего на гамак. Засим он считает инцидент исчерпанным, и звонит в доставку еды. Джинджер интерпретирует всё услышанное в корне неправильным образом. *** — Слушай, — Тим ещё не дожевал, поэтому его речь звучит невнятно. — Ты помнишь, о чём я вчера говорил? Джинджер фыркает, и опускает голову, и подтверждает, что всё помнит. Тим думает, что Джинджер краснеет гораздо чаще, чем ему казалось, просто он знает об этом, и занавешивается волосами всякий раз, когда есть риск быть пойманным. — Ты не передумал? Джинджер поднимает голову через несколько долгих мгновений тишины — и цвет лица у него довольно ровный. — Ну, нет? А ты? Всё ещё хочешь увидеть, что там у меня внутри? Голос у него тоже довольно ровный, но всё равно это звучит как какой-то странный вызов, так что Тим даже готов усомниться в своих желаниях — или, скорее, в том, что они так уж нуждаются в исполнении, — но всё равно получается так, что он не может отказаться или остановиться, потому что теперь предлагает вообще не он. Система нарушена окончательно и бесповоротно. Система, при которой он предлагает какие-то ужасные вещи, и его просят немедленно прекратить — система, в которой он существует всю жизнь, так что он даже предлагать уже перестал. Теперь система состоит из его желаний, которые ему предлагают воплотить, даже если он пытается быть нормальным и останавливаться вовремя без напоминаний. Джинджер сначала боится его желаний, а потом стремится их воплощать чуть ли не сильнее самого Тима — и это странно. Это невозможно к существованию, но это существует прямо напротив него, это имеет плоть и кровь, это имеет имя и голос, и это преисполнено решимости идти до конца. Тим просто должен что-то сделать, что-то, что не впишется ни в его старую систему, ни в эту, новую. Какую-то тоже невозможную вещь. Тим смеётся. — Я не могу передумать. Только… можно вопрос? Джинджер настороженно кивает. — Кто снимал тебя на видео? — Все, кто умудрился заметить, что я существую? — улыбаясь предлагает Джинджер, хотя Тим точно знает, что он понял. Просто даёт пути к отступлению, и он прав, искушение воспользоваться этим велико, но это слишком тонкая вещь, чтобы остановить Тима. Примерно, как поставить на пути поезда фанерный заборчик. — Не в этом смысле. В смысле, кто посмел снимать его задницу, да ещё и распространять? Джинджер думает, что Тиму опять нужны откровения, и это значит, что правду ему говорить нельзя, так что… — Хм, да никто. С чего ты взял? И он звучит безупречно, он выглядит безупречно, спокойно, уравновешенно, с лёгким недоумением в голосе, ему бы сам Дьявол поверил. Тим закатывает глаза. — Джиндж, если ты не хочешь говорить, то так и скажи, типа — Тим, иди нахуй, это неудачная тема для обсуждения. Я заткнусь, обещаю… Ладно, я обещаю, что постараюсь заткнуться. Но вот так — не надо. Я знаю, что это неправда. — О, да? Откуда же? Видел запись? Джинджер близок к тому, чтобы упасть и раствориться, и никогда больше не всплыть на поверхность. — Не видел. Просто знаю. Понял вчера. Прости? — Показать? Тим не так часто не знает, что сказать. Но он не знает, и господи, почему всё так сложно, он ведь не сделал ничего плохого. Кто-то другой сделал. — Хей… Я не затем спросил, — он говорит наугад, ориентируясь исключительно на подсказки радио в голове. — Нет? — растерянно и почти без напряжения говорит Джинджер, и содержание боли в его крови падает до совместимого с жизнью уровня. — Зачем тогда? — Чтобы знать, кого мне нужно убить? — Тим фыркает, испытывая облегчение, какое возможно испытать, пройдясь по тонкому льду от одного берега до другого, и не провалившись. — Извини, ладно? — Джинджер как обычно обрастает виной на ровном месте. — Если бы я сказал, что плохая тема, это было бы равносильно признанию, что это было. Что угодно было бы равносильно признанию. — Зато я попытался бы заткнуться. Я же не спросил, снимали ли. Я спросил, кто. И в итоге, тебе всё равно пришлось признавать. Так уж страшно? — Не особенно, — с удивлением соглашается Джинджер. — Это странно. Я думал, я сдохну если хотя бы вспомню. Но, кстати, я реально был готов тебе показать. Я до сих пор готов, если тебе интересно хуёвое домашнее порно. Ёбаный господь, — думает Тим. — Это когда-нибудь кончится? Ладно. — Если я соглашусь, это будет ужасно, если я не соглашусь, это тоже будет ужасно, поэтому… Ладно, хорошо, мне интересно, потому что это связано с тобой, но ты не обязан, потому что это… Кажется, это очень больно? — радио подсказывает быть искренним, так что именно это Тим и делает, хотя его искренность мало кому приходится по нраву. — И ещё, мне может это понравиться. Мне скорее всего понравится. Просто, для информации. Джинджер задумчиво кивает. — Знаешь, что именно больно? Что это было, ну, это… не так, как говоришь ты. Ей не нравилось, ей было… Смешно, может быть? Если бы нравилось, я бы пережил легче. Он закусывает губу и ищет у Тима понимания, однако находит только гнев, и сжимается, думая, что он может быть слишком далеко зашёл с откровенностью. Тим шипит, как рассерженная кобра, а потом, заметив состояние Джинджера, как очень расстроенная кобра. Тим говорит, что злится на ту суку — кто она, блядь, и как её земля вообще носит — и почему Джинджер не свернул ей за это шею, и ещё, почему ей вообще при рождении мама шею не свернула, чтобы этого никогда не произошло, и ещё что-то, что нельзя однозначно идентифицировать, но Джинджера снова отпускает, и это главное. — Прости, но как это вообще вышло? — Я… ну, я… я попросил? — неуверенно сообщает Джинджер и больше даже не пытается скрывать стремительно краснеющее лицо, просто забывает. — Ты… что ты сделал? — Тим временно расстаётся со злостью, он пытается представить. То, что Джинджер как-то умудряется выговорить дальше, непохоже ни на что, что Тиму когда-либо доводилось слышать. Та девушка — та сука — спросила, чего хотелось бы Джинджеру, вот лично ему самому, и вероятно, она имела в виду какие-то нормальные вещи, но он никогда нормальным не был, и он предположил, что хочет, чтобы его, ну, рассматривали, а дальше — да, расширитель, камера, и ещё и-мейл. Она отправила это почти всем своим знакомым, с комментарием вроде «этот больной урод хотел, чтобы на него смотрели, так что посмотри, сделай нам обоим одолжение», и ещё более отвратительные комментарии в ответ, которые Джинджер тщательно процитировал, разглядывая собственные босые ступни. Тим думает, что Джинджера спасает только его отношение к себе — даже за всё это он винит себя одного, полагает, что заслужил, и что это абсолютно закономерно. Если бы он так не считал, уровень боли, вероятно, был бы невыносимым. Потом Джинджер говорит, что если Тим собирается сделать что-то такое, то ему можно, но вообще-то он уже и так в курсе, что ненормальный. После чего не выдерживает, и сползает куда-то на пол, прижимаясь к стене и сжимаясь во что-то максимально крошечное. Крошечное и мокрое, Тим обнимает его там, на полу, и чувствует слёзы, пропитывающие их одежду. Тим не особенно уверен насчёт того, что там только слёзы Джинджера, потому что ему тоже больно. Тим всё равно не понимает до конца, он не понимает, что именно ему только что сказали. Когда они успокаиваются… Это происходит спустя пару вечностей, но это не может не произойти, и они снова чуть не засыпают, пригревшись и найдя удобное положение в пространстве. Но всё-таки нет, так что Тим спрашивает то, что не даёт ему покоя, назойливая кусачая мысль. — Ты хотел мне позволить, думая, что я могу сделать то же самое, что она? — Я тебе позволил, хорошо? И да, я не исключаю такой вероятности, просто… Надеюсь, что нет? До Тима доходит, что это неправда. Не надеется он. Он просто согласен на всё и сразу, и на это тоже, и вот как раз поэтому его ломают вопросы насчёт неприемлемых вещей, как раз поэтому он сам спросил что-то насчёт тех, у кого нет границ. Это у него их нет. И видимо, Тим получил счастливый билет и самую большую проблему в своей жизни одновременно. *** Прежде, чем Тим выйдет из дома один, начиная, наконец, выполнять обещания, данные по телефону разным людям пару вечностей назад, он кое-что узнает — и это совсем не то, что ему когда-либо хотелось знать, но, тем не менее, узнать это ему было необходимо. И дальнейшие события будут развиваться с учётом этого знания, так что некоторым людям придётся удивляться. Тим сидит с каким-то дурацким гламурным коктейлем в тёмном углу какого-то дурацкого бара, переодически пытаясь его пить, но без особого успеха. Слишком сладко. Тим сидит там, трёт виски, и пытается отдохнуть от всего и сразу, когда к нему подсаживается яркая девушка в красном платье. Почти кошачьи когти с кровавым лаком стучат по поверхности стола, привлекая его внимание. Он поднимает голову, и спрашивает, знакомы ли они, и да — они знакомы, они виделись где-то раньше, но он не помнит, как её зовут. Её зовут Анна. Анна смотрит на него хорошо знакомым Тиму взглядом, и он бы знал, что с этим делать, но с тех пор, как он это знал, прошло слишком много вечностей, так что он просто ждёт. — Ты играешь в одной группе с… С одним моим… знакомым. — Видимо, — нейтрально отзывается Тим, пожимая плечами. — Мне кажется, ты скучаешь. Я составлю тебе компанию. Это не вопрос и не предложение, и избавиться от неё как-нибудь вежливо не получится, так что Тим собирается просто быть максимально скучным. Ему нужно дождаться кое-кого, так что уйти не выйдет, и он криво улыбается ей. Анна выглядит как его довольно близкая родственница. У неё светлые, металлические глаза и тяжёлая челюсть с тонкими губами. И абсолютно идеальное чёрное каре — явный результат стараний модного стилиста. Тим готов поставить двадцатку на то, что на самом деле она блондинка. Сидеть и молчать действительно скучно — как и должно быть, но, вероятно, не особенно прилично, и Тим спрашивает её, с кем он там играет из её знакомых. Она произносит имя, и он не сразу понимает, о ком речь, потому что никто Джинджера так не называет. Тим просыпается и смотрит на неё с куда большим вниманием, потому что ему никогда не будет достаточно знания о том, из чего состоит Джинджер. — А. И что вас связывает? — Знаешь, — она с самым доверительным видом придвигается ближе. — Я очень рада, что уже ничего. Она явно считает, что нашла подходящего человека, потому что Тим же много времени проводит с группой, а значит и с тем, кто явно погладил её против шерсти. Хотя сначала она говорит, что не желает о нём разговаривать, но Тим строит из себя идиота, и спрашивает, отчего же нет, стараясь спровоцировать её посплетничать. Они встречались. — Девушки иногда совершают ошибки, следуя своей страсти… Скольд прячет ухмылку. Страсти. Конечно. Ей руну Иса нужно на шее носить. — Вероятно, в этом нет ничего плохого. Ты можешь рассказать мне, — он кладёт свою ладонь на её маленькую когтистую лапку, и улыбается. — Да нечего там рассказывать, — она вздыхает и морщит лоб. — Он… извращенец и маньяк, и я не стала заявлять на него исключительно потому, что подвела бы людей, вероятно, и тебя в том числе. А ещё у него нет яиц. Очень даже есть, — думает Скольд, и не удержавшись фыркает. — Я сам видел. Она расценивает это по-своему, вероятно, как некое согласие со своими словами, как предложение продолжать. — Он любит, когда ему вещи в задницу засовывают, и снимают это на видео, — выпаливает она с самым несчастным видом, на который только способна, и ждёт реакции. О. Так это была ты, — думает Скольд, и перед глазами у него повисает туман. — Мне прямо везёт… — И ещё он любит, когда эти видео рассылают по и-мейлу всем подряд, не так ли? Тон его не предвещает ничего хорошего, и она пугается, понимая, что фатально ошиблась, пытается выдернуть руку, которую Скольд сжал немного слишком сильно. Безуспешно. — Отпусти, мне больно! — Дёргаться будешь — сломаю, — обещает Скольд. — И уже утром выйду под залог. Она перестаёт дёргаться. — Неужели, ты его защищаешь? Ты что, блядь, такой же? Вы там все такие же? Ох, ну да, чего я ждала от… И откуда ты вообще знаешь? Видел то видео? Он видел, но это не её собачье дело. — Знаешь, — говорит Тим, внимательно глядя ей прямо в глаза. — Я хочу сломать тебе каждую кость до единой, и не давать им срастись. Не давать тебе умереть, чтобы ты жила и чувствовала только одну сплошную боль. Тебе страшно сейчас? Она отрицательно мотает головой, но это явная ложь, и её тонкие, безупречно накрашенные губы искривляет судорога. Она явно пытается не расплакаться. Скольд предлагает ей не сдерживаться, побыть хоть раз в жизни искренней, и рассказывает ей вещи, которые никто не хотел бы услышать о самом себе, и которые, к тому же, являются чистой правдой. Когда он говорит ей, что она дешёвая блядь, пытающаяся выгодно продать свою молодость, и выдать откровенно сомнительную внешность за нестандартную красоту, она вздрагивает и вновь пытается вырваться. Пальцы Тима оставляют синяк у неё на запястье. — Я не договорил. И никуда тебя не отпускал. По её щекам текут слёзы, взгляд затравленный и напуганный. Он выглядит сумасшедшим и опасным. Он выглядит одержимым. — Блядь, Тим, — шипит Джинджер, вошедший в бар, как минимум, две минуты назад, — какого хуя здесь творится? Да отпусти ты её, ты её пугаешь! Это не действует, и Джинджер тихо, почти шёпотом, добавляет: — Ты меня, блядь, пугаешь. Тим с трудом разжимает пальцы, Анна немедленно прижимает пострадавшую руку к груди, с отвращением смотрит на них обоих, и уходит, возмущённо цокая каблуками. — Это что сейчас было? — Немного справедливости. Слишком немного, так что почти не считается. Я не стану оправдываться. Разумеется, он не станет. *** Когда они соскребают себя с пола после сеанса откровений, Джинджер сообщает, что не может показать запись отсюда, потому что не хранит её в интернете, так что если Тиму всё-таки нужно хуёвое домашнее порно, то он может съездить домой. Нет, сначала Тим спрашивает, может ли он её всё же показать, потому что это вроде, как выскребать гной, и этим Тим уже занимался, так что почему бы, блядь, не продолжить в том же духе. И смеётся, услышав ответ. Ну, как минимум, потому что это просто повод сбежать. — Я с тобой поеду. Ничего ужасного в этой фразе нет, не считая того, что Джинджер вздрагивает, а Тим ухмыляется, и не вцепившись друг другу в горло это никак не решить. Но можно, например, согласиться. Хотя это явно неправильно, потому что Тим же не спрашивал, Тим просто уведомил. — Я могу и один, — медленно выговаривает Джинджер и смотрит почти умоляюще. — А я могу составить тебе компанию, потому что мне совершенно нечем заняться, и небольшая прогулка мне не повредит. Впрочем, если ты прямо так не хочешь, чтобы я шёл с тобой, я могу пойти куда-то ещё, или здесь остаться, и прийти вечером, потому что сам ты не вернёшься, а дальше будет всё то же самое, что уже было, и мы будем этот день сурка повторять, пока не надоест. Такой вариант Тима тоже устраивает. Его все возможные варианты устраивают, если он верно понимает, какие из вариантов являются возможными. Джинджер решает, что он честно попытался — а за упрямство Тима он никакой ответственности не несёт. К тому же, на самом деле, он же ведь хочет, чтобы Тим поехал с ним, и ему, к тому же, вроде бы дали выбор, так что никаких проблем. Потом Тим изнывает целую вечность, дожидаясь пока Джинджер обуется, и сообщает ему, что его обувь нужно запретить, потому что это пыточное устройство, а не обувь. Джинджер предлагает ему вспомнить собственную обувь, застёжки на которой вряд ли сосчитает даже он. — Но я же в ней по улице не хожу. К тому же, я по-моему ни разу сам всё это не застёгивал, я кого-то просил… — Ага. Меня, — Джинджер смеётся, отвлекаясь от своих переживаний, и Тим смеётся тоже, потому что, действительно, так оно и было, в большинстве случаев. Не то, чтобы это было осознанно, просто как-то так само получалось. И никто не придавал этому никакого значения. Взаимопомощь — вещь практически неизбежная, когда ты неизвестно где и как обычно ничего не успеваешь. Потом они едут к Джинджеру, и Тим запрещает ему разуваться, потому что иначе они до осени провозятся с одной только обувью. — Точно хочешь увидеть? — уточняет Джинджер, включая компьютер и стряхивая пыль с экрана. — Типа, последнее предупреждение? — фыркает Тим. — Обратной дороги не будет и всё такое? Меня устраивает. И ты сам предложил. Я хочу посмотреть. Джинджер вздыхает, запускает видеофайл и закрывает лицо руками. Лично он видел это слишком много раз. Он это наизусть знает. — Когда это было? — А… Это важно? — приглушённо гудит Джинджер из-под ладоней. — На прошлое Рождество, кажется. Тиму кажется, что кто-то здесь очень сильно повреждён. Тиму кажется, что здесь пахнет кровью, и это первый раз — по-крайней мере, на его памяти, — когда он чувствует её запах без видимой причины. Он спрашивает, не отрывая взгляда от экрана, не порезался ли Джинджер где-нибудь, но это лишнее, он знает, что нет. Иначе он давно перестал бы видеть что-либо, это совсем другое кровотечение. Однако, в видео шесть минут, и этого вполне достаточно, чтобы Джинджер и в самом деле порезался. Этого достаточно, для того чтобы он оторвал руки от лица, посмотрел, словно на солнце в телескоп, на лицо Тима, и увидел там совсем не то, что когда-либо ждал увидеть в качестве реакции. Голод. Канцелярский нож, покрытый пылью — вполне подходящая вещь в сложившейся ситуации, Джинджер режет себе ребро ладони, немедленно после прижимая рану к губам Тима — это происходит на последних секундах видеоряда и это происходит очень вовремя. Через несколько минут Тим приходит в себя — вроде бы приходит. Никто не помнит, как это вышло, но он сидит на полу, широко раскинув ноги, а между них стоит на коленях Джинджер, с мутным, но всё ещё встревоженным взглядом. Тим ухмыляется окровавленными губами, хватает его за затылок и прижимает лбом к своему. — Тебе нравилось это. И конечно, он выглядит одержимым. Он звучит, как одержимый. И является одержимым, и Джинджер, как всегда, находит в этом успокоение и отпущение всех своих грехов, потому что никто же не станет спорить с одержимым, находясь в здравом уме. — Нравилось. Тим хохочет, и хохот его отдаётся в черепной коробке Джинджера. Пальцы, впивающиеся в затылок, почти причиняют боль. Или не почти. — Расскажи мне, расскажи, чёрт… Я всё понимаю, но у меня нет сил, и ты теперь просто обязан рассказать, можешь убить меня потом и закопать в своём саду, если хочешь, только сначала расскажи. — Да не буду я тебя убивать, господи… Тим, тебе плохо? — Не-а… — Тим разжимает пальцы, и падает на спину, утягивая за собой Джинджера. — Мне не плохо. Мне, блядь, хорошо — вот что плохо. Расскажи, ладно? Мне надо знать. Джинджер задаёт ему ещё сто сорок уточняющих вопросов насчёт того, что именно ему теперь так надо знать, после шести минут созерцания его раскрытой задницы, и дальнейших не особенно объяснимых словами вещей, которые, впрочем, и так понятны им обоим. Джинджер задаёт их до тех пор, пока Тим не становится в состоянии внятно выражаться. Менее одержимым он, впрочем, всё равно не становится. Тиму надо знать вообще всё. — Почему ты это попросил? Как вообще в голову это прийти может? — Ну, тебе же пришло? Почему нет? — Мне пришло на тебя смотреть. Эта штука, кажется, вообще предназначена для того, кто смотрит, нет? Я не знаю, но ощущается, наверное, так себе, в лучшем случае. — Понятия не имею, для чего она там предназначена. Ощущается… Ну, растяжение? Постепенное. И холодный воздух внутри, так… Как будто немного… Наизнанку? — Тебе это нравится? — Ну, да? Почему нет, это довольно приятно. — Только это? — уточняет Тим, и считает, что его нужно убить, потому что он догадывается, что не только и не столько, и у него нет никаких сил сделать вид, что нет. — Ну, — Джинджер пытается хотя бы немного отстраниться, но в результате Тим перехватывает его поудобнее, и прижимает ещё ближе. — Не только… — Мне надо это знать. Они оба действительно чувствуют себя так, словно чистят загноившиеся раны — впрочем, возможно, они только усугубляют распространение инфекции. Тим не может остановиться, Джинджер не может его остановить. Уже действительно не может, и убеждается в этом, когда задаёт Тиму вопрос, всего лишь из любопытства. — Что будет, если я откажусь говорить? — Ничего не будет. У тебя нет опции отказаться. Потом можешь сделать со мной что угодно, но сначала скажешь. Интонация, с которой Тим это говорит, не угрожающая и не властная, она нейтральная, это просто порядок вещей, который нельзя нарушить. Вроде земного притяжения. И у Джинджера по позвоночнику ползёт волна совершенно неправильного, неуместного тепла, только потому, что ему не оставили выбора. Часть него всё равно преисполнена ненависти к себе, но её голос гораздо тише, чем он привык слышать. — Приятно думать, что… Что тот, кто это делает, тот, кто смотрит, получает удовольствие, я… Не думаю, что кому-то когда-то было приятно на меня смотреть, вообще на какую угодно часть меня, и на эту… Господи, Тим, я сейчас умру. Он честно пытается делать, что сказано, но сбивается, потому что ему кажется, что зрачки у Тима стали практически вертикальными. — Мне нравится на тебя смотреть прямо сейчас, так что нет, ничего с тобой не случится. Тебе было приятно, потому что ты думал, что ей нравится смотреть? — Надеялся, — почти шёпотом признаётся Джинджер. — И то не особенно сильно, — подхватывает Тим, — но тебе хватило этого, так? Не исключено, что зрачки у него действительно вертикальные. Джинджер крепко зажмуривается, чтобы не разрыдаться. Пальцы Тима впиваются в его подбородок. — Открой. Смотри на меня, тоже смотри, мне нравятся твои глаза. Мне вообще ты нравишься. И мне, вот честно, сейчас совершенно наплевать, что ты мне не веришь. С этим мы потом разберёмся. Открой глаза, я говорю. Конечно, он открывает, и разумеется через секунду после этого пальцы Тима становятся мокрыми, и ледяная вода затекает ему в рукав. — Что ещё? Что там ещё с конкретно этой частью тела? — Я… Ну, это… Демонстрация доверия? — Ага. И внутренностей. — Хорошо, ладно. И внутренностей тоже. Джинджер говорит это так, что после этого под ними просто обязана разверзнуться огненная бездна, но ничего такого почему-то не происходит. — Когда ты узнал, как она относится на самом деле? — Через два часа. С половиной. Она уснула, пока я… Пока я был в душе. Мне… не спалось, не знаю, я полез проверять почту и всё такое, знаешь, но там была её почта, я случайно прочитал, и открыл… — Что тебя так заинтересовало? — «Я встречаюсь с полным уродом», — цитирует Джинджер дрожащим голосом, сбиваясь на каждом слоге. — Что ты подумал, а? Вот в этот момент — что? Почему полез читать? — Я… думал, я чем-то её обидел, и она ведь не сказала бы мне, я хотел просто… Посмотреть, чем. Исправить, извиниться, может быть… — Извинился? — Тим сжимает Джинджера так, что тому трудно дышать. Ему практически нечем дышать, потому что он в слезах, потому что ему надо говорить ужасные вещи, и смотреть сквозь пропитанные влагой ресницы в глаза Тима, который сжимает его, не давая сомневаться, не давая убежать и спрятаться. Джинджер моргает, стряхивая противные капли. — Да. Тим на мгновение прикрывает веки. — Так и думал. Простила? — Господи, Тим, хватит… — Не-а. Так простила? Джинджер кивает, и закусывает губу, но без особого смысла. После он добрых полчаса просто в голос воет. Ещё — пытается вырваться и пытается себе навредить, так что Тим просто садится на него сверху, чтобы он ничего не разбил и не сломал, чувствуя себя санитаром в лечебнице для буйнопомешанных, чувствуя себя мёртвым, чувствуя себя живым и немыслимо счастливым, чувствуя себя как никогда на своём месте. *** — Прости, что пришлось смотреть… Тим фыркает. — Мне, если честно, понрави… — он осекается, видя реакцию Джинджера. — Блядь. Стой, подожди умирать, ладно? Мне понравилось, потому что это тоже демонстрация доверия, хорошо? Могу даже взамен кое-что предложить, но сначала пошли умоем тебя, ладно? У Джинджера гудит голова. Он не помнит, чтобы когда-нибудь что-то подобное устраивал. В раннем детстве, может быть. Он не помнит. Он чувствует опустошение, и немного — освобождение. Тим чувствует себя так, как будто проглотил очень сердитого, но очень вкусного ежа. И он тоже не помнит ничего подобного. Он держит Джинджера за плечи, пока тот умывается, и разворачивает для него полотенце. А потом говорит, что раз уж сейчас им вряд ли угрожает что-то, вроде неконтролируемого выброса эмоций, то ему нужно спросить кое-что ещё. — Да пожалуйста, — Джинджеру действительно почти всё равно, ему просто нечем чувствовать в данный момент. — Почему ты хранишь видео? — А, — Джинджер криво улыбается, пытаясь не демонстрировать при этом зубы, и у него даже получается. — Храню, как документальное свидетельство того, что никому не нравится видеть нечто подобное. Чтобы больше не просить и никого не обижать. — Тогда удали, — предлагает Тим. — Я бы предпочёл, чтобы ты его мне отправил, но если так, то удали, потому что мне точно нравится это видеть. И ещё у Тима немеют зубы от одной мысли, что Джинджер попросил бы его сам. — Могу тебе отправить, а у себя удалить, — Джинджер пожимает плечами. — Если хочешь. — Хочу. И ещё. Кое-что взамен. Сделаешь так со мной? — Ты хочешь… — Ну, во-первых, мне просто любопытно. Во-вторых, у тебя будет… Что-то вроде страховки? Тебя я снимать не буду, если не попросишь сам, а вот меня — ну, если ты согласен, — меня снимать обязательно. Причём не так, как она снимала, а… С лицом, разборчиво, вообще так, чтобы абсолютно невозможно было усомниться, кто конкретно на видео. — Ты мне настолько доверяешь? — Это всё равно меньше, чем… Но пока это максимум, что я могу придумать. — Я могу, — Джинджер нервно хихикает. — Ты ещё в этом видео должен представиться. В самом начале. Назвать имя и всякие прочие факты биографии. — Запросто, — соглашается Тим, и он абсолютно серьёзен. — О-ху-еть. Я же ну… прикалываюсь? — Неважно. Хорошая же идея. Джинджер не верит в его серьёзность ещё целых шесть часов и сорок пять минут. За это время он успевает отправить Тиму и-мейл с хуёвым домашним порно, которое сам Тим считает шедевром, несмотря ни на что, и удалить его с собственного жёсткого диска. И ещё немного вещей. Сначала Джинджер говорит, что раз уж они у него, то он может поискать расширитель, потому что он точно где-то здесь. И «где-то здесь» — это в плёнке, в нижнем ящике комода, который запирается на ключ, и в который немедленно суёт нос Тим. В ящике хранится добрая половина ассортимента секс-шопа, в плёнке и аккуратненько, и Тим спрашивает, нахуя Джинджеру это всё. В смысле, оно не выглядит используемым, и это так и есть, просто… завалялось, и не выбрасывать же. Тим тут же придумывает, что с этим сделать. Вернее, у него даже два варианта. — Либо ты мне рассказываешь историю каждой вещи, вот как сегодня, либо мы ритуально освобождаемся ото всех разом. Мне больше первый вариант нравится, если что. Джинджеру первый вариант не нравится абсолютно, так что потом они едут на какой-то километр какого-то шоссе, и устраивают крайне неприятно пахнущий и чадящий костёр из половины ассортимента секс-шопа. Расширитель сжечь невозможно, потому что он металлический, однако Тим всё равно бросает его в огонь. После чего они возвращаются домой к Тиму, и Тим сажает Джинджера за компьютер выбирать расширители, и отказывается давать хоть какие-то комментарии. Джинджер хочет умереть прямо там, но всё-таки озвучивает, что ему нравятся одноразовые пластиковые, потому что они выглядят безобидно. Не как средневековое пыточное устройство или медицинский инвентарь — ему вполне хватает скальпелей, если честно. И ещё — пластик прозрачный. — Лучше видно, ага, — соглашается Тим, и исчезает из дома приблизительно на полчаса. Вообще-то, сначала он предлагает Джинджеру пойти с ним, но не особенно настаивает, потому что и сам считает, что мучений с него на сегодня и так достаточно. Возвращается он с ворохом одноразовых расширителей, вызывая у Джинджера кучу противоречивых эмоций, и усугубляя их комментарием насчёт того, что их примерно тридцать штук, но на первое время хватит. Ещё он притаскивает камеру, потому что понятия не имеет, где она у него находится, и сколько времени будет заряжаться, так что купить новую было проще. А потом он её включает, раздевается, закуривает, и машет рукой в объектив. — Привет, я Тим Скольд, я играю на всём подряд и размазываю по лицу косметику. Ещё я всех подряд раздражаю, но мне это нравится, так что я буду продолжать в том же духе, пока не сдохну. Ещё я не умею останавливаться вовремя — и вообще никогда. Всё, что дальше произойдёт, произойдёт с моего согласия и по моей воле. После он несколько секунд думает, послать ли воздушный поцелуй или продемонстрировать средний палец, но выбрать не может — так что делает и то, и другое. — Хей, иди сюда. И постарайся не светить личико в кадре, ладно? И заткни меня, если я попытаюсь выговорить твоё имя. Личико. У меня, блядь, личико, — думает Джинджер. — Охуеть можно. Он ничего не говорит, просто подходит к развалившемуся на кровати Тиму, и тихо интересуется, что ему теперь нужно делать. — Откуда я-то знаю? Я не знаю. Ты знаешь — ты и делай. Сделай так, чтобы меня было видно изнутри, мне нужно учебное пособие. — Господи, блядь, Тим. Ты серьёзно считаешь, что я это кому-нибудь покажу? Прекрати из себя строить неизвестно что. — Возможно, я и не строю. Возможно, у меня просто реакция на камеру такая. Но в любом случае, это всего лишь я, и ты уже почти месяц спишь со мной рядом, так что… Тим вздыхает, вынимает сигарету изо рта, и очень, очень тихо, почти одними губами, произносит: — Джиндж, я правда хочу. — Я тоже, — с той же громкостью признаётся Джинджер, и опускается на колени. Так — это вполне удобно, и до какого-то момента камера снимает, в основном, его лохматый затылок. Он шуршит защитной плёнкой, в которую упакован прозрачный пластик, после чего намазывает смазкой буквально всё на свете, включая этот самый пластик, дырку Тима, простыню, яйца Тима, собственный нос, подбородок и даже ухо. Тим, в конце концов, просто отбирает у него тюбик, и советует успокоиться уже — что, как ни странно, помогает. Длинные узкие лепестки с чавканьем погружаются, направляемые почти уже не дрожащими пальцами Джинджера. Тим сомневается, что чувствует хоть что-то, но лежит спокойно. Джинджер осторожно сжимает рукоять, чуть раскрывая отверстие, и ему уже слишком много. Вообще-то, он понятия не имеет, как это обычно выглядит. Хуёвое домашнее порно не считается, потому что в нём нет момента раскрытия — теперь он думает, что это самое охуенное, и это вообще как раз и есть то, зачем эти штуки существуют. — Говори со мной, — просит Тим, и это реально просьба. На самом деле, ему неловко и страшно, и он почти в этом признался. Немного извращённого самопожертвования, да, чтобы все успокоились, и никакой крови — он согласен просто лежать и чувствовать всё, что получится, но делать это в полной тишине оказывается выше его сил. — Я… Можно шире? — Ты поэтому там так застыл? — хихикает Тим. — Не-а… Не знаю. Охуенно красиво, — честно сообщает Джинджер. — Нереально, охуительно, блядь, красиво. Тим слегка возится, пытаясь одолеть приступ нарциссизма, и не отвлекать Джинджера от созерцания, блядь, красоты, но у него нихуя не получается. — Слушай, мне пиздец, как любопытно. И я уже понял — что бы мы ни начинали, это всегда идёт не так, как кажется заранее, так что хуй с ними, с видео, мы просто развлекаемся, но… поснимай для меня, пожалуйста. Недолго, ну, просто поймай в кадр, как выглядит, и всё. А то по голосу можно решить, что ты там как минимум оазис в пустыне узрел. Джинджер смеётся, и говорит, что да, вроде того, что вот примерно настолько и красиво. А потом берёт камеру, на пару секунд намеренно засветив в кадре личико, и снимает каждый миллиметр красоты, до которого только дотянуться может, другой рукой медленно раскрывая лепестки расширителя. Тёмно-розовая пульсирующая мякоть слизистой гипнотизирует. Джинджер таращится туда и в итоге раскрывает приспособление довольно сильно. К тому моменту камера давно снимает пыль под кроватью, а Тим тихо воет, но полностью одобряет всё происходящее — и мозгом, и сердцем, и членом. Член его волнует особенно сильно, так что он нарушает обещание лежать тихо, и обхватывает его ладонью, бормоча что-то насчет того, что это же, наверное, не слишком мешает. Джинджер от этого возвращается к реальности, и пугается масштабов растяжения, и извиняется, на что Тим отмахивается, повторяет слово «охуенно» немыслимое количество раз и требует поставить фиксатор, чтобы отверстие так и оставалось растянутым до невозможных, блядь, размеров. Ему абсолютно не больно. Ему хорошо, но ему мало, ему теперь срочно нужно что-нибудь ещё. — Можно… можно я потрогаю? — интересуется Джинджер, кое-как закрутив ёбаный скользкий фиксатор. — Блядь, нужно, — отвечает Тим, и это самое искреннее что Джинджер когда-либо слышал в жизни. Он трогает Тима изнутри, погружая кончики пальцев в мягкую, мокрую и упругую плоть, а потом облизывает их. И повторяет это десяток раз, пока не натыкается на мутный, но очень заинтересованный взгляд. Тим задыхается, и слова у него не особенно-то получаются, но всё же он что-то говорит, и Джинджер что-то понимает — на самом деле, абсолютно всё. Даже то, что он, почему-то, охуенный. Он так и сидит с собственными пальцами во рту и просто смотрит на всё и сразу, блуждая взглядом по лицу Тима, по члену Тима, по раскрытой дырке Тима, и по всему остальному, что там ещё у Тима есть, в произвольном порядке. Джинджер так и сидит, пока Тим не требует запихнуть в него пальцы — и времени у Джинджера секунд пять, не больше. Джинджер чувствует под пальцами бешеную пульсацию и сокращение мышц, пока Тим кончает. Джинджер трогает другой рукой самые краешки, ощущая, как они тщетно пытаются сжаться. Джинджер находится глубоко под водой, и почти ничего не воспринимает. Восприятие возвращается к нему пару вечностей спустя. Тим достал камеру из-под кровати и пытается поймать в кадр всё ещё растянутое расширителем отверстие, что не особенно-то хорошо выходит. Тим сообщает Джинджеру, что он уже минут пять сидит в полнейшем ступоре, и что им обоим срочно нужны сигареты — и заснять дырку им тоже совершенно необходимо, потому что он понятия не имеет, до какой степени растягивается, но ему жизненно важно это выяснить. Джинджер улыбается, и снимает то, что Тим жаждет, после чего откручивает фиксатор, и вынимает вновь сомкнувшиеся пластиковые лепестки, намереваясь выбросить. Тим запрещает, заявляя, что желает сохранить эту хуйню до глубокой старости. Потом они курят, валяясь рядом, и Тим держит Джинджера за запястье, не зная, как ещё, блядь, выразить то, что он чувствует. *** После одной из самых странных ночей в его жизни, прямо с утра пораньше, жуя сырую курицу, Тим извещает Джинджера, что сделает с ним то же самое вот прямо сейчас, как дожуёт — и довольно сильно ошибается. То же самое с Джинджером сделать попросту невозможно. Ну, он конечно лежит. Даже вполне спокойно лежит, на самом-то деле. Приблизительно, как юная девственница, которую с детства растили для того, чтобы принести в жертву кровожадному божеству, когда придёт время. Которая полностью смирилась с этим фактом, и даже рада ему, но которой всё равно как-то не по себе от знания, что жрец с кинжалом делает последние шаги к алтарю, на котором она лежит, украшенная венками из живых цветов и драгоценными ожерельями. На Джинджере нет никаких цветов, и ожерелий тем более. Только огромная футболка Тима, очередные трусы из бесконечных запасов Тима, и неизвестно чьи тёмно-зелёные носки, которые давно следовало бы постирать. Джинджер, видите ли, ненавидит спать без носков. На Тиме нет ничего, что было бы похоже на жреческие одеяния, и никакого кинжала у него тоже нет. У него нет даже скальпеля, как, впрочем, и чьих-нибудь носков — зато у него есть вопросы, которых он, впрочем, не задаёт. Он просто любуется обречённостью. Просто смотрит в расширившиеся глаза Джинджера, и чувства у него по этому поводу самые разнообразные. Он не собирается убивать или насиловать хоть кого-нибудь вообще, но по всему выходит, что и это, в том числе, сделать придётся, просто чтобы оправдать ожидания, возлагаемые на него. Придётся сделать как-то совершенно иначе, не так, как делали другие, не так, как Джинджер делал с ним самим, не так, как кто-либо когда-либо делал вообще — оказывается, что можно стать первооткрывателем в довольно банальной ситуации, и совершенно против собственной воли. Тим переводит взгляд с непостижимого лица Джинджера на его не менее непостижимые пальцы, и по ним непостижимым образом понятно гораздо больше. Обреченность прорисована градусами сгибов каждого межфалангового сустава, так что Тиму кажется, что этих суставов намного больше, чем положено анатомически. Слишком уж много деталей. Тиму нравится обречённость, и Тим ненавидит обречённость. Часть него жаждет развернуться и уйти снова жевать сырую курицу, потому что он действительно ненавидит сложности такого рода, для решения которых требуются некоторые жертвы. Другая часть обожает такого рода сложности — а ещё, возможно, у Тима всё-таки есть нечто похожее на совесть. Ещё у Тима есть голод, и голод всегда сильнее, именно с голодом он ведёт постоянную даже не войну, а… партию в шахматы. Проиграть эту партию нельзя, выиграть — вообще невозможно, так что длиться она будет всю его жизнь и ещё немного после неё. Джинджер разрешает ему проигрывать. Джинджер постоянно разрешает ему проигрывать, и это даже не кончается какой-нибудь катастрофой, это даже вообще хорошо кончается. Ну, как правило. Потому что времени прошло уже неприлично много — и это в конце концов привело к тому, что воздух соприкоснулся с фразой, сказанной обречённым Джинджером. С фразой, которой он не должен был произносить. — Тим, ты… ты не обязан, ну… не хочешь — и не нужно. Тим инстинктивно выпрямляет спину, становясь чем-то совсем небезопасным. Тим вытягивает губы в напряженную струнку, от чего Джинджер вздрагивает и отворачивается в сторону, и пальцы его сжимаются, цепляя край футболки. О, да, — думает Тим. — Я не обязан, я вообще никому ничего не обязан. То, что он произносит, уничтожает воздух в комнате настолько безоговорочно и быстро, что вообще непонятно, почему это можно расслышать. — Ты думаешь, что можешь решать, что мне там нужно? Он обходит кровать, и ловит Джинджера за подбородок, заставляя поднять взгляд, но тот смотрит всего долю секунды, и зажмуривается, будто провинившаяся кошка. — Ты совершенно. Абсолютно. Тупой. Мне нужно слишком много, гораздо больше, чем даже ты мне позволяешь. Ты вообще понимаешь разницу между желаниями и обязанностями? Тим слишком громко и резко дышит, пытаясь вернуть кислород в свои лёгкие. Джинджер, кажется, не дышит вообще. Потом Тим издаёт нервный смешок, и садится рядом. Он отпускает Джинджера, и тут же хватает снова, уже за плечи, и за рёбра, и за всё, на что хватает длины его рук, прижимая к себе, пытаясь справиться с гневом, чувствуя себя виноватым, но ещё и близко не настолько остывшим, чтобы извиняться. Он и не хочет, блядь, извиняться. Он хочет вести себя так вообще всегда. Джинджер думает, что нельзя позволять так с собой обращаться. Что нужно возразить, вырваться, послать Тима нахуй и уехать на ПМЖ в Тимбукту, или ещё куда-нибудь, где его никогда не найдут. Он говорит: — А разве я не прав? Ему хочется исчезнуть ко всем собачьим чертям. Тим тяжело вздыхает, и пару раз проводит ладонью по спине Джинджера. — У тебя проблемы с логикой. Кто сказал, что хочет на тебя смотреть? Кажется, это был я. — Это было до того… До всего. Это было давно. Это было позавчера, если Тим правильно помнит. — Это было до того, как ты добавил мне причин этого хотеть, ты это имеешь в виду? — Блядь… — Джинджер выворачивается из рук Тима, и таращится на него большими блестящими глазами, похожими на кусочки глицеринового мыла. — Тогда сделай уже со мной что-нибудь. Что угодно. После этого он становится совершенно беззащитным, и думает, что не сможет больше возражать, даже если в этом возникнет необходимость. Как будто бы он хоть когда-то действительно мог её почувствовать. Нормально ли, что Тим не отвечает ничего, что его пальцы слишком сильно впиваются в ключицу Джинджера, словно в попытке её извлечь, нормально ли, что Тим в очередной раз портит одежду, слишком быстро и неаккуратно стаскивая её, и нормально ли лежать только в неизвестно чьих тёмно-зелёных носках, подвергаясь слишком большому количеству прикосновений, которые сложно назвать нежными? Их вообще невозможно назвать нежными, кажется, Тим даже свою курицу зубами аккуратнее разрывает — но и страстью это можно назвать вряд ли. Как минимум, потому, что рискнувшего это сделать Тим пристрелил бы, потратив гораздо больше пуль, чем необходимо для достижения эффекта, который принято называть смертью. Выглядит это ещё хуже, чем ощущается, а ощущается это весьма впечатляюще, и это вовсе не похоже на то, что он просто воспринял прозвучавшую фразу, как руководство к действию. Если действительно не сопротивляться, то настоящие вещи становятся сами собой разумеющимися. Если по-настоящему не сопротивляться, и принимать то, что тебе желают отдать, то возможно, принимать придётся слишком много, но почувствовать избыточность не получится, и потому — какая разница. Если на самом деле не сопротивляться, то никто не вспомнит о мешающих вещах. Тим про них не вспоминает, Джинджер — только краем сознания, которое находится где-то на Плутоне, и потому оно мёртвое, уставшее, и ледяное. Отдохнуть и согреться, вот чего он хотел бы, если бы мог вообще чего-то хотеть. Тим является чем-то достаточно горячим, чтобы обжечься, даже достаточно горячим, чтобы просто сгореть и рассыпаться тлеющими обломками. Согреваться нужно где-то в другом месте, но вспомнить про то, что такое место, теоретически, существует, Джинджер не может. Сгореть — тоже не самая плохая перспектива. — Я тебе не балерина, — уточняет Джинджер, чью левую ногу Тим явно пытается вывихнуть. Ну, или хотя бы закинуть ему же за голову. — А жаль, что нет. Было бы удобно и не пришлось бы держать. Джинджер фыркает, немного забывая о своей обречённости, и самоотверженно придерживает неудобную конечность. Тим слегка отстраняется, дабы осмотреть получившуюся композицию достаточно детально и подробно. Композиция хлопает ресницами, и пытается угадать в его лице хоть что-нибудь из ожидаемых и нормальных реакций, ну или хоть что-нибудь из реакций ненормальных, но всё-таки случающихся — даже если случаются они лишь в воображении. Ничего такого в лице Скольда, разумеется, не угадывается. Было бы нормально, если бы ему стало смешно или отвратительно. Было бы невозможно хорошо, если бы он попросту желал то, на что смотрит, но он, скорее… наслаждается видом? На самом деле, Джинджер понятия не имеет, но на всякий случай всё-таки боится. Тим думает, что вряд ли смотрел на что-либо в своей жизни такими глазами, наверное, он такими глазами даже в зеркало не смотрел. Тим думает, как бы так остановить время для Джинджера, чтобы у него самого появилась полноценная возможность всецело прочувствовать момент, но приходит к выводу, что никак, и придётся попросту повторять этот самый момент, сохранив неизвестно чьи носки как определяющую деталь сцены. Он прижимает пальцы к предоставленной для воздействия сжатой дырке Джинджера, и смутно думает, что вот эти мелкие складочки идеально совпадают с папиллярным узором на его подушечках, втекают в этот узор и дополняют его, вроде деталей паззла. Он даже открывает рот, чтобы это озвучить, но немедленно закрывает, мысленно называя себя возвышенным уёбком, и осторожно лезет внутрь сразу двумя пальцами. Где там носит его ульи с чрезмерно тупыми пчёлами в этот момент, определить невозможно даже при помощи поисково-спасательного отряда. Реакция Джинджера на это глубоко идиотская. Нормальный человек подал бы голос, попросив воспользоваться смазкой, ну или хоть слюной, но он не является нормальным человеком, и потому хватает зубами нижнюю губу и изо всех наличествующих у него сил старается предоставить Тиму максимум возможностей для совершения задуманного. «Задуманного», ха. Тим вообще, блядь, не думал. Прежде, чем до него хотя бы начало доходить, что дело идёт как-то ну вот совсем необычно туго, прошло несколько минут. Когда до него это всё-таки доходит, он просто поднимает голову и задумчиво спрашивает, не больно ли Джинджеру. Не прекращая своего занятия, потому что на это нужно усилие, и гораздо большее, чем он потратил на вопрос. Джинджер чувствует себя так, словно на него села очень красивая бабочка, и её нельзя спугнуть — и поэтому, с видимым усилием разжав зубы, отвечает, что нет, не больно. И вот это Тим умудряется заметить, но это обстоятельство является удивительным и непостижимым, оно совсем не подходит к той системе координат, в которой они двое расположены. Однако, он всё-таки замечает. Тим шевелит плотно сжатыми губами, набирая побольше слюны, задирает свободной рукой яйца Джинджера как можно выше, и сплёвывает куда-то под них. Белая пена стекает на дырку и пальцы Тима, застрявшие в ней — так что вскоре они перестают быть такими уж застрявшими, начиная вполне прилично скользить и погружаться несколько глубже дистальной фаланги. Довольно сильно глубже, Тим шевелит ими внутри, впитывая ощущение, и ощущение это является совершенно новым. Абсолютно новым, потому что обычно это техническая необходимость, и он не сосредотачивался специально на каких-то там ощущениях. Каких-то там очень даже приятных ощущениях чего-то пульсирующего и мягкого, и очень даже вероятно, что розового, хотя ему обязательно надо знать точный оттенок. Видео слишком сильно искажает цвет, не говоря уже о том, что совершенно не передаёт вкус и запах, так что ему нужно ощутить всё вышеперечисленное непосредственно собственными органами восприятия. Джинджер не особенно понимает, что происходит, и происходит ли что-нибудь вообще. Когда в его ладони оказывается нечто шуршащее, он сжимает пальцы почти рефлекторно, и немедленно их разжимает, роняя нечто шуршащее на постель — впрочем, он тут же подбирает это снова, и вопросительно смотрит на Тима огромными глазами. — Упаковку снять помоги, мне одной рукой неудобно, — поясняет Тим, не особенно понимая, от страха Джинджер такой пришибленный, или ему просто настолько нравится. Конечно, скорее первое, потому, как минимум, что он ещё ничего особенного и не делал, но ему невыносимо хочется, чтобы второго там всё-таки тоже хоть немного да было. Джинджер медленно поднимает ладонь, содержащую шуршащий предмет, и подносит ближе к глазам. Вторая ладонь не менее медленно перемещается в том же направлении, но это, кажется, происходит вообще без участия его мозга. Пальцы неловко цепляют плёнку. Кажется, эта упаковка — самая неудобная в мире, хотя вчера он ничего такого не заметил. Возможно, Тим и одной рукой справился бы быстрее и лучше. Возможно, кто-нибудь справился бы с этим и вообще без рук, потому что там нет ничего сложного и неудобного тоже, всё сложное и неудобное таится под одной очень симпатичной лобной костью, хотя Джинджер понятия не имеет, что она симпатичная. Неудобная кость, надёжно охраняющая от посягательств всякие неудобные и сложные вещи. Неудобные пальцы, которые путаются в плёнке — и ещё одни, которые не совсем путаются, или скорее не путаются вообще, но в любом случае очень мешают сосредоточиться. И всякие неудобные проклятия, которые, кажется, и на Джинджера тоже распространяются. Джинджер ойкает и снова роняет всё ещё шуршащий предмет, и Тим поднимает на него свои мутные зачарованные глаза, шёпотом спрашивая, как же, блядь, он умудрился порезаться чем-то настолько безопасным, однако ответом ему служит невразумительное мычание, потому что рот у Джинджера занят пораненным пальцем, и всё снова идёт не так, как кто-либо мог предположить. — Давай сюда, — и это снова вещь, которая не должна звучать, но Джинджер протягивает руку Тиму, забыв подумать об уместности того, что Тим произнёс. Порез совсем крошечный, но это пока, и они оба это прекрасно знают. Джинджер испытывает некоторые неудобства в связи со своей неловкостью, и огромное облегчение в связи с нею же, потому что так и надо было поступить с самого начала. Ну, по его мнению. По мнению Скольда, Джинджер просто сверхъестественно тупой, потому что мне же крышу сорвёт окончательно. Усугубляется положение тем, что Джинджер протягивает ему ещё и неизвестно где им добытый скальпель, но в этом вряд ли есть что-то удивительное, потому что скальпели у них просто повсюду, и по мере приближения к постели их концентрация существенно возрастает. То, с каким лицом он это делает, достойно запечатления художниками эпохи Возрождения, не меньше. Он почти улыбается, неуверенно и трогательно, приглашающе, почти умоляюще, почти напуганно, почти с каким-то извращённым наслаждением, которое он вряд ли осознаёт хоть краешком своего спутанного сознания. Предложенный предмет принимается Тимом тоже с не вполне определенным выражением физиономии, вроде «боже-ты-больной-суицидальный-совершенно-охуительный-лучший-в-мире-тупой-уёбок-я-же-тебя-убью-когда-нибудь-и-себя-следом-господи-нахуй-пиздец». А потом Тим делает то, чего делать не надо, как он думает, но невозможно теперь не сделать, и лезвие оставляет довольно глубокую и длинную царапину на нежном животе Джинджера — и это хорошо, что недостаточно глубокую, хорошо, что Джинджер не знает, насколько глубокая Тиму нужна. Он всё равно сжимается и вскрикивает, хотя и скорее от неожиданности, а поскольку пальцы Тима всё ещё внутри, Тим может чувствовать, как именно он сжимается. Обволакивающе, вот как, так что Тиму хочется немедленно повторить, однако внутренний взор демонстрирует ему вероятные последствия. Господи, я не хочу никого убивать, — думает Тим, заставляя себя разжимать пальцы, вцепившиеся в скальпель. — Конкретно он пусть вообще живёт вечно, но… Потом он прижимается ртом к порезу, успевая заметить какими-то неучтёнными границами зрения реакцию Джинджера на всё это безобразие. Успокоение пополам с удовлетворением. Вот так ему, блядь, не страшно, — думает Тим с отрешённым изумлением. Порез слишком длинный, кровь липнет к его щекам, стягивая кожу. У него крайне мало собственных ощущений — вообще никаких, кроме вкуса крови и сжимающейся плоти вокруг пальцев, зато он чувствует Джинджера. Его облегчение и что-то околоэйфорическое, восторженное, до охуения правильное и приятное, до охуения эротичное, лёгкое и почти наркотическое. Немыслимо, блядь. Отвлекает его от переживаний крайне прозаический хуй, упирающийся в подбородок, и его снова тянет на театральные жесты, так что он сплевывает на эту самую часть тела немного кровавой слюны, и принимается медленно слизывать, глядя на потустороннее лицо Джинджера, потерявшего, кажется, всякое понимание, кто он и где находится. Вот и хорошо, вот и замечательно, блядь, а то когда ты здесь, ты меня почему-то боишься, — думает Тим. Почему-то. Он, в общем, в курсе, что его бояться очень даже стоило бы, но по тем причинам, по которым его как раз никто не боится и бояться не собирается. Он в курсе этого обычно, как правило и чаще всего, но не теперь, теперь он почти совсем такой, как на самом деле, теперь какое-нибудь эхо какой-нибудь войны немного ближе к поверхности, но Тиму даже нечем переживать по этому поводу. Ему кажется, что он счастлив. Облизывая и сглатывая кровавую слюну с некоторых частей тела — скорее всего, с некоторых частей вполне определённого тела. Скорее всего, почти исключительно так он и счастлив. — Теперь-то позволишь? — интересуется Тим в конце концов, выбрав крайне странное выражение, потому что никто ничего ему и не запрещал, но тем не менее — оно и есть единственно правильное. Не ему Джинджер очень даже запрещал. Джинджер думает что-то насчёт того, что он не в состоянии ни бояться, ни испытывать ещё какие-нибудь негативные эмоции, ни даже говорить, поэтому он кивает, и раскрывается как двустворчатый моллюск, стараясь максимально ясно выразить свою готовность позволять кому угодно что угодно в ближайшие пару вечностей. Тим сгребает шуршащий предмет, разгрызая проклятую упаковку зубами, и даже вспоминает, куда засунул смазку, хотя и с некоторым усилием. На самом деле, она валялась буквально у него под руками всё это время. Он всё-таки вытаскивает пальцы из обволакивающих внутренностей Джинджера, здраво рассудив, что ему всё равно пришлось бы это сделать для осуществления желаемого, и льёт ледяную вязкую жидкость напрямую в чуть приоткрытое отверстие, которое от этого немедленно сжимается. Потом он льёт её на уже абсолютно не шуршащий предмет, и снова отключается от объективной реальности, занявшись совмещением абсолютно не шуршащего, зато определенно скользкого и вообще забавного предмета с вожделенными внутренностями. Джинджер немного приходит в себя, и пытается снова испугаться, но получается у него так себе, потому что он смотрит на лицо Тима, снабжённое чёрными дырами с едва различимой светлой каёмочкой вместо глаз, и не может не понимать, что это всё та же одержимость, которая, как правило, совершенно лишает его любой воли, кроме той, что тянет его раствориться в этой самой одержимости. Даже тогда, когда это становится… неудобным. Потому что Тим определённо не является аккуратным и осторожным. Потому что Тим является одержимым и жадным, и спрашивать можно ли раздвигать пластмассовые лепестки — и мышечные стенки — ещё шире ему просто не приходит в голову. Ему нужно, и к моменту, когда Джинджер всё-таки пытается что-то сказать, нос Тима практически целиком пребывает в хорошенько раскрытом отверстии. — Мне… Тим, мне… Много, — это звучит несколько виновато и определённо расстроенно. Тим даже понимает, про что это, и со вздохом чуть разжимает руку, позволяя дырке немного сжаться. — Знаешь, если бы можно было, я бы свою башку целиком туда засунул, — выдаёт он на чистых эмоциях, которые просто никак не может выразить иначе, и это работает, потому что Джинджер смеётся и говорит, что если бы было можно, он сам бы первый ему это предложил. Это звучит до крайности глупо, но их никто не слушает, а друг друга они великолепно понимают. Если бы было можно, Тим утонул бы в Джинджере целиком. Изумительная мысль. Принадлежащая им обоим. Идеально настроенное радио. Тим отвлекается от восторженного созерцания недостаточно огромной дыры спустя пару вечностей. Пока они длятся, в объективной реальности не происходит ровным счётом ничего, зато под лобной костью Джинджера происходят крайне странные процессы. Он не чувствует себя ни беспомощным, ни скучающим, ни даже особенно возбуждённым — он просто чувствует себя вкусным, с каждой прошедшей минутой вкуснее и вкуснее, словно он запекающаяся в духовке индейка на День Благодарения, только гораздо лучше. Ему кажется, что вот так он счастлив. Скорее всего, почти исключительно так. — Я же лопну, — бормочет он в ответ на очередное безумное предложение Тима, но это не отказ, это самое что ни на есть откровенное согласие, вот только у него давно нифига не стоит, так что это немного затруднительно, о чём он тоже сообщает. Тим фыркает, и сгребает ртом непозволительно мягкую часть тела, быстро устраняя затруднение, после чего ставит фиксатор на расширителе, сохраняя раскрытие более-менее удобным для Джинджера. — Подержишь, чтобы он оставался внутри тебя? Мне будет неудобно. Джинджеру будет не особенно удобнее, но он тянется левой рукой вниз, и вжимает пластик в напряжённые краешки отверстия почти до боли. Тим задумчиво облизывает пару собственных пальцев и заталкивает их в себя, не особенно морочась достаточностью производимых манипуляций. А потом садится сверху на член Джинджера, выжимая из него некий звук, которому вряд ли есть какое-либо название. — Блядь, Тим, у тебя… с головой… всё нормально? Смазка… зачем… придумана? — Тебе больно? — Ну… да нет, но… Тим хихикает, и выдает краткие разъяснения, что без смазки это более по-настоящему, как пить кровь, только не ртом, а всем телом, а после советует Джинджеру заткнуться и сосредоточиться на ощущениях, а не на их обсуждении. Тим закрывает глаза и прижимает зубами нижнюю губу, медленно и изящно двигаясь, словно под музыку, иногда чуть вздрагивая и резко выдыхая. Джинджер чувствует прохладный воздух внутри себя и себя внутри абсолютно не прохладного Тима, постепенно тоже теряя способность держать глаза открытыми, хотя он сожалеет об этом. Кажется, это первый раз, когда он всерьёз считает Тима красивым, хотя он и раньше считал, но как-то ненаправленно, по инерции. Возможно, Тим красивый сам по себе, и это совершенно другое. Теперь он красивый персонально для Джинджера. И, кажется, он нарушил ритуал, и принёс в жертву именно себя, причём без всякого священного трепета. Его голод ценнее, чем его жизнь, его голод единственное, что никто никогда не мог и не хотел принять, а радио идеально настроено, так что Джинджер тоже всё это знает. Он думает об этом после того, как кончает и немного приходит в себя, и наверное это самое странное, о чём он когда-либо думал. Потому что ему не требуется ничего принимать. Ему нужен как раз такой голод.