Книга Мираака

1. Потерянный в Апокрифе, я обречён вечно бродить мимо иллюзорности бумажных башен, обходя грязно-зелёную жижу — искажённую подмену доверительно-наивным водам, что где-то далеко, в Нирне, неловко трогают обнажённость земли. Где-то далеко, в реальности. Я давно не снимал маску. Я давно не видел своего лица. На что оно похоже? Стал ли я таким же Искателем или Скрытнем, — единственно живые существа, что я видел в этом гиблом месте? Стёрли ли ядовитые пары, источаемые зловонными глубинами, моё лицо, моё человеческое я? Может, руки мои только робкая иллюзия остатков разума. Может, сам Апокриф порождение моего безумия. 2. Сквозь мутное пространство Обливиона нет чёткости восприятия. Я не здесь и не там, Нирн и Апокриф сменили друг друга. Я проиграл. Я вхож лишь в сны и память. Но и сны, и память — едино поднимут меня из мёртвых. И я восстану. Однажды я восстану снова. Где ты, верный — подчинённый — дракон? Над ядовитой твердью взлетим, холодным пламенем обжигая случайных Искателей. Нет в Апокрифе других развлечений. 3. Хермеус Мора молчит. Давно молчит, только наблюдает. Переменчивый, как и все принцы, зыбкий и химерический. Таинственная бездна, омерзительно-притягательная, кладезь похороненных знаний, разверстый зев могилы, устланной бумагой и липкими чёрными буквами. — Скучаешь, Мираак? Глас его, трансцендентный и манящий, впервые за бесчисленную ленту времени раздаётся над отравленной землёй. Нет. Не в скуке дело. Моя награда обернулась наказанием. Назад, в Нирн — где люди живы, где моя власть обретёт реальную плоть, где я осознаю, почувствую, что я не просто плод воображения от плода воображения. Отпусти, мой Повелитель. Отпусти меня. Бездна смеётся. 4. Смех бездны — не то, что хотел бы услышать кто-либо из смертных. Смех бездны чудовищен, он выжигает разум, оставляя изнутри лишь извилины скользких щупалец. Смех бездны выворачивает тебя наизнанку, невообразимый и непостижимый, он проникает сквозь сознание и оставляет за собой лишь извращённую память, отголоски болезненной, эфемерной грёзы. Когда бездна смеётся — это худший кошмар, оживший смертельный ужас, иголочками пронзающий кровь. И ничто не избавит более от осознания беспощадности вневременности, не сгладит нарушенную хрупкость разума колыбелью забытья. Уж лучше я был бы слугой Шеогората. 5. Одиночество удивительно. В одиночестве таится полнота и величие. Ты познаёшь самого себя, забывая других, всё дальше и дальше от человечности. Нужна ли она вовсе? Была ли она мне свойственна когда-либо? У меня есть вечность, отвратительная осклизлая вечность, чтобы думать над этим. И я берусь за книги, я читаю всё, что только могу отыскать, я открываю тайны своего одиночества, я открываю могущество, коим прежде мог лишь грезить. Но за глубины неведомого приходится платить, платить неисчислимо больше, чем получаешь. Плата — это отсутствие свободы, плоти и осязания, бесцельное гниение под толщей запретных знаний. Плата — это безустанное наблюдение, жуткий зрачок в безжизненном небе, что неотрывно следует за мной. — Хермеус, — зову я впервые за бесчисленную ленту времени, и бездна смотрит в моё лицо мириадами глаз. — Мираак, — гудит пустота согласно. — Что тебе нужно, мой Чемпион? — Поговори со мной. 6. Грядёт мгновение, когда Хермеус переменит милость на гнев, и мгновение это — близко. Я чувствую это в воздухе, в едких туманах бесконечных коридоров, в потусторонней геометрии запредельных башен: мимолётное томление, призрачный трепет досады и ломкая солёность разлуки, — вот что витает в химерах Апокрифа. И я поднимаюсь наверх, зная, что однажды мой господин, — о, как это тоскливо, жизнь в постоянном служении, для того, кто познал короткий вдох свободы, — мой господин предаст меня. Если я не успею раньше. — Подумай, Мираак, — бархатисто гудит бездна. — Подумай ещё. Я думаю — Хермеус хочет быть побеждённым. Он — оно — оставляет маленькие подсказки: облизывающие язычки сгустившейся тьмы у корешков нужных книг; интимный клекот омерзительных вод; расслабленная скука бумажных листов, что с ласковым любопытством обвивают руки; и даже Искатели чутко-мягки; даже Скрытни пригибаются ниц, царапая камень когтями. Я думаю — я смогу победить Хермеуса. Нет для меня ничего невозможного. Я, тот, кто был первым Драконорождённым. Я, тот, кому принадлежал Солтсхейм. Я, тот, кто дерзнул пойти против своих прежних господ. И я — тот, кто обманет Хермеуса Мору, Принца Неведомого и Непознанного. — Подумай ещё, Мираак, — с отвратительно-ненормальной нежностью гудит кошмарное ничто. 7. В Апокрифе не сменяются дни и ночи, и время, застывшее время не трогает меня. Минули минуты, год, пять или тысячи лет? Я не знаю. Страж невидимого, постигший неведомое, он всегда рядом. «Давно» — сколько это? «Всегда» — способно ли измениться? 8. Я знаю, из книг, из тонких подсказок, что оставлены мне Принцем Даэдра — я не первая смертная игрушка, так стану ли последней? Он — оно — играет, шутит, плетёт изящный фасцинативный узор из гнусной слизи чёрных букв. Иногда мне приходят мысли обречённые и подавленные, мысли о том, что мне не спастись. Может, всё лишь даэдрическое развлечение, фарс и комедия, где единственный актёр-марионетка — я, и сплетение чёрной гибкости щупалец берёт меня в кольцо — теснее и теснее, с любопытством влезая под кожу, под самые иррациональные пласты разума. Может, такова плата за внимание Садовника людей? Изощрённое, томное безумие. Грязная, нечестная игра. Скверная, издевательская шарада. — Чего ты хочешь, Мираак? Больше драконов? Ещё знаний? Ответь мне, моё создание. Я дам тебе всё, что ты желаешь. Я молчу. Он знает: ничто не заменит реальность. Воды Апокрифа сегодня неспокойны. 9. Память обо мне жива. Сквозь толщу бескрайних вод Обливиона я говорю чужими губами в чужих снах. Драконорожденный, последний Драконорожденный прорезал северное небо яростным кличем в стальной буре сражения с вернувшимися драконами — и первый услышал его чужими ушами. Я — равен Принцу Даэдра. Почти. Ещё немного. Ещё полшага. — Неразумный смертный, — гневно плещут воды Апокрифа. — Несмышлёный человечишка, — дрожа, выворачиваются чёрные буквы, пачкая руки, чтобы тут же исчезнуть. — Ужели не способен верно понять, — скорбно шелестят листы древних книг. — Не отринь объятья незримого, — в меланхолических узорах каменных барельефов древним языком, старым языком Дова, складываются буквы. — Катастрофическая ошибка, — челюсти Скрытня не предназначены для человеческой речи, так почему же в шипении связок и щёлкании острых зубов я слышу именно это? Схожу ли я с ума или меня сводит с ума он, в последней попытке остановить? Боится ли меня так он, как боюсь его я?.. Что теперь знаменуют его неисчислимые загадки? Почему продолжает он эту мучительную игру? Что знает, почему медлит?.. Когда Апокриф замолкает, Хермеус больше не говорит со мной.