Свобода

      — Когда их крылья полностью окрасятся в чёрный цвет, облака уже не смогут держать их на себе, и таким образом они падают на землю.       Слова звучали отстранённо, они сопровождали его, как густые пятна вокруг, но они затрагивали внутри него нечто глубокое: то, что давно засело в его груди и исчезало, стоило ему вспомнить о чувстве. Это было сердце; его смешавшееся сердце.       Леонардо подошёл к краю оранжевого облака и среди прохладной погоды, напротив жёлтого солнца, всматривался в пропасть, пытаясь найти место, где живут люди: чуждый их реальности мир; мир, который невозможно было осязать, невозможно было вдохнуть. Прекрасный был мир, как яркая свеча в темноте.       К нему на лёгких ногах подкрался собеседник. Встал рядом, на одной полосе.       — И они обречены скитаться по земле целую вечность.       Он не поднимал глаз.       Стоял в холоде:       — Да. Всё правильно.       «В полном одиночестве» было в его случае. Он обрывисто перевёл дух. Все сосуды, выходившие из его души, передёрнуло, и судорога стрельнула наружу.       — Это было информативно, Донателло, — мешкотно обратился к другу и слабо натянул уголки губ вверх. — Спасибо.       — Всегда пожалуйста, — тот дружелюбно усмехнулся, но в хмуроватых надбровных дугах он заметил сомнение, — но почему ты вдруг ни с того ни с сего захотел поговорить о... — поджал плечи, — таком?       Его веки приопустились. Отвернувшись от любопытства, он вскинул взгляд, любуясь тёмно-синей высотой, свободной от пушистого тумана. Не имелось желания выговаривать ответ, невзирая на то, что Леонардо прекрасно знал, с чего можно было начать разговоров. Для него причина являлась очевидной, и не находилось смысла как либо её обсуждать.       Пронёсся порыв — наряд щекотал тело. Бархатная ткань раздувалась и металась по бурной линии ветра, угрожая оторваться от него.       Белый цвет одеяния не менялся. Раздражал его.       — Ты... это увидел?       — Ха-ха, н-хет, — из горла вырвался хрип. — Это ведь редкое явление как-никак, — поник; он улыбался невольно, — я никогда этого не видел. Но...       Повернулся к слушателю. Тот, стремившись увидеть в его чертах объяснения, лез с наклонённым туловищем вперёд, под собой не имея ничего кроме туманной земли.       Когда два наблюдения встретились, Донателло выпрямился, а он открыл рот:       — В последнее время мне стало интересно, — и собственная шея гнулась назад, — почему это происходит?       Разжав зубы без звука, собеседник заморгал.       — Почему эти ангелы падают с небес?       Донателло никогда над этим не задумывался. Всё выглядело так, словно Леонардо заставил того врасплох: в стылом выражении лица проносился поток мыслей, обездвиживших всё тело. Собеседник вряд ли взирал на него или на что-либо ещё.       Может, чем дольше ты думал, тем интереснее становилась твоя мысль, но он начинал терять энтузиазм, вниманием зацеплявшись за пролетавшую мимо стаю птиц.       — Для меня ответ достаточно прост.       Глаза распахнулись.       — Мы, ангелы, во всём идеальны: мы добры, рассудительны, благоразумны, и ещё мы умеем сочувствовать! — и с приподнятым настроем, с гордостью в блеске зрачков тот высоко оценивал их дом. — Мы настолько идеальны, что мы даже можем сочувствовать самим демонам! Только представь, как им ужасно живётся там! — хихикал. — Как жалко!       Во всём, из чего отныне существовал облик Донателло, искрилась божественность: в мелодичном тоне, в чистых чертах, в пушистых перьях.       Но ничего из божественных деталей не украшало Леонардо. Он так себя не чувствовал. Внутри зажглось другое пламя.       — Ты говоришь так, как будто мы люди.       За момент всё легкомыслие слушателя испарилось:       — Люди? — даже из образа того словно вздымалась мгла. Одна улыбка не покинула, лишь искривившись.       — Ангелы и демоны были созданы идеальными, чтобы выполнять свою работу, соответственно, идеально, — беспрерывно таращившись в лицо собеседника, он заметил, как в них затухало всё, что от того осталось, — и никак по-другому. Мы никому не сострадаем, мы поступаем правильно, — приблизился к тому. — Что ты скажешь теперь?       Пламя было холодным; пламя, от которого замерзал восторженный пыл Донателло и темнел наисветлейший уголок из всех трёх миров вместе взятых.       И тот терялся в его тумане:       — Значит, на них должно было... — тому становилось некомфортно в собственном образе, — что-то повлиять.       — Возможно, — Леонардо ухмыльнулся. С нервной дрожью.       Пламя пожирало и его тоже.       Скрестив руки, он отвернулся от друга и зашагал дальше. Его правая нога оставляла следы на отрывавшихся от их облака клочьев. Бурные думы лезли ему под кожу, и грудь опять сжимало. Леонардо был раздражён:       — Если так, то почему? — одним плавным движением, на мгновение не увидев под собой поверхности, он раскрутился к тому. — Что же могло произойти?       — Я... — тот был обескуражен, точно чувствуя вину перед ним за то, что ничего не получалось сказать, и глубоко понурился.       Прищурившись от ветра, Леонардо и уставился на таинственный низ:       — Много лет назад, я помню, шла история, точнее слухи, — и там, в золотых, латовых рукавицах он наблюдал собственное отражение, взиравшее на него остро, хмуро, — о том, что какой-то ангел провалился из-за привязанности к демону, — и оно улыбнулось ему; от потехи над ним, кто бесстыдно проецировал историю на себя. — Интересный случай, не правда ли?       Эти крылья незаметно для всех гнили: заметив на золоте грязь, слишком чёрную для тёплой картины, он выдернул её, выбросил, чего друг нисколько не заметил. Её подхватил воздух, унося в сторону падавшего солнца, медленно опуская.       Боль покидала не сразу: маленьким током проносилась по кости, добиралась до бедного тела, ломая плечи.       — Все говорили об этом ангеле неделями, — и потом он вёл себя как ни чём не бывало, обращая на себя изумлённую наивность, — но никто никогда не задумывался о том, почему такое вообще могло произойти. Ты не находишь это странным?       Отстранённо гадал, какое же перо станет следующей жертвой его искренних размышлений. И он будет это делать, пока от его крыльев ничего не останется.       Он уже всё принял. Ужас его поступка, падение на холодную почву — он без страха ожидал свою судьбу... если бы не знание других последствий. Леонардо в полном одиночестве — Леонардо, оторванный… от того.       Чтобы хотя бы последний раз увидиться с тем, кто стал причиной его неистовости, он был готов притворяться тем, кем больше не являлся.       — Здесь ведь и обсуждать нечего: тот демон, скорее всего, просто соблазнил ангела. Вряд ли они на такое не способы, эти змеи.       И за это его существование всегда лицом окунали в грязь.       Он готов был это терпеть, отворачиваясь от света и мысленно прикрывая себе рот:       — А-а...       Его крыло всё ещё пульсировало.       — Вот как ты думаешь.       В стороне от них он слышал вой: тяжёлый, громкий и высокий. Приближался к ним снизу и совсем не оглушал.       — Ты... ты думаешь иначе?       Из другого облака вырвался самолёт: огромный и белый, украшенный синими полосками. Металлическими лопастями задел всё вокруг и оставил за собой ничего, унося молившихся людей ещё выше, прочь отсюда.       Расположились среди разорванных и растворившихся островков. Как иглы, они впивались в глаза.       Ещё было где-то там — это чёрное перо.       — Я? — он обратился к собеседнику. — Иначе?..       И падало — это чёрное перо; куда-то на край света. Леонардо улыбнулся:       — Ни за что.       Он замер.       Раздался жалобный стон, слышный только ему, оставлявший после себя еле прозрачную нить, дорогу к раненому зверю. Впервые за долгое время. Дыхание участилось.       Крылья расправились. Грустный стон, за которым доносились мысли всякого рода, всякого гнева и безысходности — это кричал человек, которому он служил; с помощью которого он мог видеться с напарником. Тот наконец стоял между двух огней. Наконец-то он мог улететь прочь.       Леонардо подошёл ещё ближе к краю, кончиками пальцев ничего не ощущая.       Ничего не воображал, кроме места, пейзажа, чёрной фигуры рядом. Чёрная фигура, по которой он сильно скучал. Его жилы наливались кровью — его туловище тянулось вперёд.       — Тебя зовут?       Взмахнул, и кровь вернулась в голову — он вспомнил, где находился; обернулся:       — Похоже на то, — но сосредоточенности не хватило на долгое время, и в следующее мгновение он снова глядел себе под ноги.       Донателло ничего не говорил, явно ожидая что-то с его стороны; он чувствовал, как молчание начинало въедаться в воздух, а мысли находились в другом месте. Так далеко, что он почти их не ощущал и от этого сам потерялся:       — Люди... — сдерживая себя от второго, последнего взмаха, он вымолвил что-то банальное, и ему стало не чтобы противно, а даже больно, — не могут долго жить без проблем.       — Это точно, — но собеседник рассмеялся.       Он взглянул на того — тот тоже созерцал:       — На то у них и есть мы, правда?       — Конечно.       — Тогда, — тот неспешно поднял предплечье, готовившись мелко помахать. — До скорого?..       Подождав секунду, Леонардо отвернулся:       — Да, до скорого.       И провалился.       Гуще земного тумана, крепче одеяния — остатки облаков сползали с неба вместе с ним, до самого конца прятали его от людского мира.       Пролив открылся из ниоткуда. Бурный ветер ударил его, и безымянный шум заслонил от окружения. Кончик тела царапал мёрзлый порыв, и дух растворялся в волнах.       Пронеслась сирена, через всю окрестность.       Леонардо улетел прочь.       Сегодняшнее общение… должно было стать последним, не так ли? Леонардо нездоровыми костями чувствовал противную истину, и от неё ему было горько. Сдерживать чувства подле того, кто так легко ими завладел, было попросту невозможным.       Но в каком-то смысле это было даже смешно: он будто всё ещё остался тем наивным ангелом внутри, им было легко управлять. Ими всеми что-то управляло.       И цель сама его настигла.       С касанием прозрачного стекла, окунаясь в здание, он оказался в новой местности.       Длинный, бежевый коридор, который был украшен чёрными дверями, так неблизко расставленных друг от друга, что становилось любопытно, что за ними скрывалось. Даль разрывалась очередной дверью, более широкой, высокой и таинственной. Окна защищали невысокими перилами — в них переливался чёрный цвет.       Отвернувшись от пустоты, он застал бедного человека, который впивался в ограждения: на лице старалось отобразиться столько чувств, что оно было неоднозначным. Гнев, грусть, обида и отвращение. На кого они были направлены он знал, не стоя за плечом того всю жизнь.       Грустный был сценарий.       — Где тебя носило?       Вторая чернь загорелась перед ним резче, мощнее, и дело не было в том, что тот пребывал демоном.       Леонардо мерещилось, что они не встречались целую вечность: какую бы деталь ни подмечал, всё было новым, пронзительным и энергичным. Рафаэль пребывал не просто раздражённым, а злым: прищуренные глаза, опущенные надбровные дуги, тонкий и приплюснутый рот; зрачки у того особенно сверкали, ярче света, который падал на них с потолка. Сложил руки на груди, вдавливая их в свою чёрную фигуру. Крылья без перьев были зажаты неестественно, слишком близко к спине и угловато: кости заострились, точно от напряжения они бы проткнули кожу, на которой держались. Посмотрев вниз, он обнаружил, что тот ещё и притоптывал. Тень беспрерывно дёргалась.       И всё это было направлено на него, и ему стало несколько дурно. Вдыхая запах помещения, он его не выдыхал. И не собирался делать этого в ближайшее время. Никаких «давно не виделись», никаких милостей — ему нравилась эта угрюмая разница.       — Ты опоздал.       После второго раза тон послышался ещё темнее. Тот так свирепо требовал объяснений, что рассмешил. Леонардо даже не помнил, когда ещё ему было весело без всяких самоунижений.       — Я просто заговорился со своим другом, — и он не врал.       — «С другом» говоришь? — и от его объяснений, как и ожидалось, напарнику ни капельки не сделалось легче. — И чем же вы так увлеклись? Мозги друг другу промывали?       Тот интриговал его сильнее, чем он того.       — Разумеется: мы только и делали что обсуждали наше превосходство. О чём же ещё могут говорить два ангела?       — Тогда неудивительно, что ты ушёл оттуда раньше, чем мог бы.       Леонардо не сразу понял, что ответ успокоил собеседника. Однако он вообще не понимал, что тот имел в виду под собственным ответом. И почему тот так победно ухмылялся?       — А то когда ты последний раз мне талдычил о своём превосходстве?       Тот ещё и держал память об этом? Он почувствовал стыд, и желание продолжать кривляться отпало.       Но в то же время было интересно, каким тот его видел спустя их прошлую встречу: когда никто из них не пролепетал чего-то конкретного; когда никто из них не выиграл.       Не особо обстановка изменилась и сейчас: пауза в беседе начинала неприятно растягиваться. Леонардо не считал, что это было потому, что у них отпало желание помогать их человеку. Наоборот, оно никуда не исчезло. Но если он прекратил говорить о превосходстве своей расы, как у него получится отныне со страстью продвигать её спорные интересы?       Рафаэль тоже молчал, но не выходило соединить поведение с каким-либо выводом. Тот задумался о чём-то, подолгу любуясь полом. И между всем этим запутался их бедный человек, страдавший от его эгоизма.       В конечном счёте не выдержал он:       — Мы должны... — он не говорил решительно, пока точно не получил внимание собеседника, — направить этого человека.       — Ну так начинай. Ты же всегда любил начинать первым, — тот пожал плечами.       Не на этот раз:       — Но я опоздал.       —... И что?       — Я... я не успел продумать всё, — он перевёл взгляд в сторону человека, но на того конкретно не смотрел, — а так как ты прилетел сюда раньше меня, у тебя, должно быть, уже сформировалось полное мнение.       Он желал знать, что Рафаэль ответит: без влияния его слов, только собственные.       — Почему тебе так интересно моё мнение?       — Я ведь должен буду его опровергнуть, верно?       Услышал странный шум.       — А разве ты не знаешь, что я могу сказать? Да, всё правильно, — речь после вопроса не была нацелена не него, — твои обидчики — подлинные крысы.       Шум становился громче. Взглянув на собеседника, он удивился тому, как Рафаэль, расправив одно крыло, принялся его чесать. Сильно.       — И с ними нужно обходиться как с крысами.       Демон тараторил: с наморщенным носом, раздражённо даже; с отвращением:       — Если ты поторопишься, может, у тебя, конченой тряпки, ещё будет шанс хоть впервые в жизни за себя постоять. Тебе ведь этого хочется? Выпустить весь свой накопившийся гнев, да?       Человек в стороне разозлился от слов демона. Леонардо померещилось, что перилла под сильными пальцами гнулась внутрь, уменьшалась.       А после отдышки крылья у собеседника зачесались хуже. Он не знал, что ответить, а об опровержении и речи не шло. Он опешил. Неужели каким-то образом внутри Рафаэля проснулась привычка показывать собственное враньё? Никогда в жизни Леонардо не видел подобной привычки у того; такое ведь не произошло просто так, правильно? Но ему всё равно было трудно поверить и в речь, и в зрелище:       — Ты действительно так думаешь?.. — невзирая на длинное расстояние, он наклонился к тому, стремясь заметить что-то большее.       — А с чего ты взял, что нет? — тот бросил.       Он вздрогнул. Его будто в лицо ударили:       — Нет. Нет, я просто...       Послышался выдох.       — Не думаю, — Рафаэль сгорбился, нет, словно опустился, как сдавшийся... уже сдавшийся.       Леонардо ничего не понял.       — Не думаю я, — тот повторил.       — А, — он на миг оглянулся, осмотрел человека, который внезапно замер, — что... ты думаешь тогда?       — Я думаю, — тот скрестил руки, слегка отвернувшись от него, — не надо ничего гневом решать, — тон не был монотонно-хмурым, он был обычным. — Гнев ни к чему хорошему не приведёт, после него ты будешь чувствовать себя... только хреновее.       Потом тот замолчал и, судя во всему, не имел желания дополнить своё убеждение.       Леонардо... тоже молчал, не чувствуя, что имел силы промолвить что-то умное. «Так... не подумает и не скажет ни один демон» — это было первым, что пронеслось в его голове. А ведь Рафаэль давно не нападал на него со вспышками. Не получалось вспомнить, сколько времени назад в его сторону летели какие-либо крики.       Но он не рвался озвучивать наблюдение. Произнёс бы, обоим было бы не по себе, а Рафаэлю стало бы плохо; ужасно плохо. Он знал ощущение: близкое, навязчивое.       То самое ощущение, словно твои перья гниют — опять непроизвольно началось. Не пух, а их стержни становились тяжелее; тянули его вниз.       Если раньше, гуляя по облакам и беседуя со своими сверстниками, он чувствовал опасение, что при падении никто его не поймает, что он никогда с Рафаэлем не увидится и что они будут лишь держать друг о друге память, то сейчас Леонардо трепетал оттого, что на его глазах появилась настоящая возможность разделить с кем-то жизнь: не просто с кем-то, а с дорогим тебе существом. Он был взволнован.       Он почувствовал собственный пульс.       — А ты чего молчишь?       Моргнул.       — Ты же постоянно рвёшься опровергнуть меня.       — Д-да, — он шустро уставился на их человека, изрядно успокоившегося после второго предложения собеседника, — конечно.       Нехорошо было дело: эгоизм мог отправить его на землю слишком рано.       — Хах.       Собеседник внезапно горьковато усмехнулся:       — Хотя мне кажется, что это теперь невозможно.       — Почему? — он опять взглянул на того.       — Ну как… так такое бы сказал любой ангел, нет разве?       Тут он почувствовал отчётливо: с этого этапа разговор станет тяжелее.       Он понурился.       В последнее время Леонардо слишком легкомысленно играл с огнём: его терпение чахло вместе с ним. То, что Рафаэль когда-то подорвал, отныне разрушалось от любых слов, любых жестов, любых изменений. Его перья, которые он беспощадно выщипывал несколько недель, болели, дрожали без всяких движений, и он не имел охоты даже представлять, что бы с ним произошло, если бы он продолжил портить свои крылья после нынешнего разговора; после того, как не просто подумает, но и скажет нечто непростительное.       Но он не являлся единственным, кто резко пошёл против своих обязанностей и высказал нечто невообразимое. Вобрав в себя воздух, этим кое-как уняв просыпавшееся недомогание, он озвучил мысль:       — С одной стороны, я согласен с тем, что гнев ни к чему хорошему не приведёт, — он любовался спиной третьего существа, без чувств слушавшего его внимательно, — у нашего человека в будущем появятся ещё больше проблем, чем сейчас. Но разве это повод прощать своего обидчика? — и потом его привлекла идея знать, что о его мнении думал другой слушатель. — Разве это повод забывать плохой поступок, направленный на тебя? — он увидел удивлённое лицо, и дальше ему ничего не нужно было; понурился. — Здесь никакую роль не играет то, как правильно ты поступаешь, здесь играет роль то, уважаешь ли ты себя или нет: будешь ли ты постоянно позволять другим, — сглотнул, — людям вытирать об тебя грязь...       Сознанием находившись между своими словами, Леонардо не переставал думать о себе, о том, как хорошо он понимал человека, на которого он не должен был быть похож, проблемы которого не должны были затрагивать в нём что-либо. А они затрагивали. Сильно.       Постепенно его взгляд приступал метаться по маленькой части длинного помещения.       — Или ты всё же, — подождал молчание собственных дум, прежде чем устремлять глаза выше, — постоишь за себя?       Даже если он отклонялся от наставлений, что, по идее, должно было помочь решить казус, рассуждение заходило ещё дальше, дилемма становилась не то чтобы сложной, а личной, конкретной. Так нельзя было делать, это пребывало нарушением одного из первых правил.       — С другой стороны, есть возможность, что из-за его действия против своих обидчиков, которые ему считаются близкими, он может потерять почти всё, что имеет в своей жизни.       А он не думал об этом. Он онемел к зудевшим крыльям:       — В таком случае встаёт другой вопрос: хочешь ли ты потерять это всё?       Леонардо не хотел.       Однако он не мог так жить.       — Ух-ты.       Словами Рафаэля поднял его взор, как палец на подбородке. Разумеется, тот был изумлён: то, как собеседник не сразу продолжил речь, означало, что тот был сильно впечатлён — в плохом или хорошем смысле. И судя по едва расползшейся по лицу улыбки, тот был впечатлён в хорошем смысле.       — Сегодня, значит, мы поменялись ролями, — усмехнувшись, подтвердил его догадки, — интересное развитие.       Леонардо тоже не сдержал улыбки, но ему не было радостно.       Потупив голову, он приоткрыл губы — безмолвие явно затягивалось. Он должен был что-то выговорить.       — Поэтому я и не подхожу на роль ангела.       Ответа нельзя было найти, Леонардо это осознавал. От внезапно возникнувшей внутри пустоты ему сделалось хуже:       — Уже... — он приостановился просто так, — не подхожу.       Он вскинул взор на демона: хмурость, широко раскрытые глаза и тонкие губы. Тот глядел на него пронзительнее, чем Леонардо.       Человек между ними куда-то ушёл.       — Ты, — зрачки собеседника несколько опустились, всё ещё рассматривая его, пока они снова не встретились, — уходишь?       — Нет, я, — он встряхнулся, — я хочу ещё, — сглотнув, он наконец смог выдохнуть, — остаться, — расслабил плечи.       Сколько времени у него оставалось? Никто не знал.       Выпрямившись, он продолжил:       — Пройдись со мной.       После его просьбы Рафаэль смягчил черты.       Но до сих пор с нелучшим настроением тот послушно пошёл ему навстречу, двигаясь по полосе, параллельной ему. Рядом с ним. Коротко дождавшись, когда между ними останется расстояние с размером их возможностей, он, развернувшись, пошёл вперёд, туда не взирая.       Их шаги были мешкотными, маленькими, близкими. Леонардо то и дело отвлекался на вид за окном.       — Ты, кажется, очень хорошо понимал нашего человека, — он услышал голос того: немного далёкий, но резкий, как взмах.       Повернувшись к тому, он встретился с довольно лёгким взором, устремлённым вперёд. Тема, которую затронул прежде всего Леонардо, была тяжёлая, но не казалось, что собеседник терзал себя какими-либо мыслями.       Или тот вообще не мыслил.       Он не знал, как к такому простому выражению лица нужно было относиться — недоверчиво или спокойно, — и поэтому он устремился глядеть вдаль:       — Терпеть принижение от дорогих тебе людей, которым ты не хочешь сделать больно, и постоянно молчать о своих настоящих чувствах и соображениях, это самое гадкое, что может с кем-либо произойти, — это даль расплывалась, и его глаза медленно опускались. — Ощущение, будто у тебя есть близкие, и одновременно их нет.       — Это произошло и с тобой тоже?       Леонардо замялся. Неужели это было настолько очевидно?       — Твои друзья-ангелочки — это они тебе жить не дают, я правильно говорю?       Он отвёл взгляд. Не помышлял врать и даже не мечтал об этом, но поднимать обсуждение о его сверстниках было неудобно: не потому, что они шептались за их спинами, а потому, что вспомнить последнюю беседу с одним из тех не вызывало никакого удовольствия.       Но Рафаэлю нужно было что-то услышать, а конец коридора хоть и немного, но становился ближе. Минута шла.       — Да.       Это был короткий, но чёткий ответ — обычно от таких только и можно было подолгу молчать, чем слушатель и занимался. Он же проветривал голову мешкотным порывом.       — Врезать бы им хорошенько.       — Рафаэль! — он дёрнулся к тому. Это же было уже чересчур. Однозначно.       — А что в этом такого? — тот посмотрел на него; форма глаз нисколько не изменилась, но надбровные дуги были хмурыми. — Они же твоё мнение ни во что не ставят и считают, что поступают правильно.       — Но ведь не они же виноваты в том, что так соображают, — отворачиваясь от того, он косо следил за ним. — Ты ведь прекрасно это знаешь.       Один момент они шли в тишине.       — Мне в последнее время кажется, что то, как мы мыслим — это чисто наш выбор.       Это был только их выбор?..       — Неуверен, что могу с этим согласиться, — он прищурился.       Обсуждение продолжения не получило.       — Так ты и вправду не хочешь быть ангелом?       И Рафаэль уже во второй раз принялся спрашивать его нечто настолько очевидное, что отвечать было как-то... неуместно.       Но хотя бы обсуждать было легче:       — Нет, — и он пролепетал это смело, — не хочу.       Но это наводило на тоску. Оглядываясь на всё, что с ним произошло за последний год, Леонардо чувствовал, что будет сильно скучать по этим будням, когда настанет его черёд жить среди людей.       — Ожидаемо, — тот выдохнул.       Слегка притормозив, он удивлённо уставился на собеседника.       — Потому что мне это знакомо, — а тот, не сбавляя хода, неторопливо пояснил.       Что он сейчас услышал? Он не верил своим ушам. Не могло же его желание настолько сильно повлиять на него, чтобы он слышал от собеседника слова, далёкие от настоящих?       Рот открылся, и только через него Леонардо дышал; и это было мало: его голова не освежалась, не переваривала всё до конца. Рафаэль отдалялся от него, в конце приостановившись, обернувшись к нему вполоборота. И лишь тогда он осознал, что стоял как вкопанный.       И прикрыл рот, и потупился:       — Оу.       Ещё секунду стоя на одном и том же месте, Леонардо поспешил за тем.       С этого момента он начинал нервничать.       Как нужно было относиться к такому открытию? Что Леонардо должен был чувствовать? Он был... счастлив: счастлив, что проведёт жизнь не в одиночестве, а с кем-то ещё. И именно здесь начинался скользкий страх.       Леонардо осознавал, какие отношения он бы требовал от Рафаэля, однако он также понимал, что его желание не было истиной, и оно могло не сбыться. Смирился бы он с этим? После того как они обсудили судьбу их человека, ненавязчивая идея, что ему было совершенно плевать на то, что между ними будет цвести, настигла его.       А что произойдёт, если тот каким-то образом узнает об этом? Что случится с ними? У него не было идей, всё было смутным. Ему надо было продолжать разговор.       Он не особо открыто взглянул на собеседника, любуясь несколько туманными чертами. Не получилось их прочесть.       — Ты хочешь, — и он сдался, начав с вопроса, — сбежать из своего мира?       — Почему ты так этому удивлён? — тот насупился.       — Я просто не помню, чтобы ты когда-либо об этом говорил.       — Да, ну, — приглушённо цокнув, собеседник почесал затылок, — меня это осенило на этой неделе. Когда мы не виделись.       Это его запутало ещё хуже.       Устремившись наблюдать за ночью, не имея никаких ясных соображений, он только и вымолвил:       — Почему?..       — Наверное... Потому, что у меня было много времени пораскинуть над этим мозгами, — слышалось уже знакомое шуршание, — пока я был один.       Рафаэль — чем-то смущённый — во второй раз раскрыл крыло и царапал его когтями. Смотреть на это было противно, но ещё Леонардо был любопытен. У него появились новые догадки.       — Твои крылья чешутся?       — Очень плохо, — тот словно закончил за него.       — Это, — он скособочился прочь, — тоже началось на этой неделе?       Рафаэль не ответил сразу.       — Может быть.       Тот чувствовал дискомфорт: из-за его вопроса; потому что демон полагал, что только у того возникла подобная проблема.       — Мои крылья чернеют.       Они остановились.       Раскрутились друг к другу. Рафаэль взволновался, но ничего не проговорил. Повернув голову назад, Леонардо вспомнил, из какого крыла он выдернул меньше перьев, и раскрыл его.       За всю их беседу на участке ближе к кости почернел пух — много. Он теперь не надеялся, что потом мог продолжить выдёргивать его.       Поначалу, как и ожидалось, Рафаэль был наполовину удивлён. Однако потом лицо переменилось:       — Ты что, — и в голосе чернь тоже скопилась, — выщипываешь себя?       Леонардо растерялся; попытался оправдаться:       — Я...       — И только не начинай мне врать, — тот почти тыкнул в него. — Я прекрасно знаю, как выглядят твои крылья.       — Я не хотел тебе врать!       Лишь после этого Рафаэль унял гнев, внутри не до конца от него избавившись.       И ему нужен был отдых. Сглотнул:       — Я вырывал свои перья, потому что я ещё не хотел уходить. Я, — слова требовали больше воздуха, и он постоянно запинался, — я не был готов уходить. И... если бы об это узнали остальные, у меня не было бы выбора.       И вновь настала пауза. Леонардо видел, как собеседник поджал губы. Дрожали.       Он отвернулся от того, совсем чуть-чуть, чтобы привести мысли в порядок, чтобы окончательное успокоиться. Не выходило — он раздражался:       — Это нечестно. Но для них это справедливо, — медленно поворачивался к слушателю. — Потому что я не должен себя так вести. Ты... не должен себя так вести.       Когда они лишь взирали друг на друга, что бы они ни делали, они прекращали. Единственное, что осталось от чувств Рафаэля, — это была неглубокая тоска. Леонардо потерял стремление произносить речь громче, и он понурил взор:       — Для нас самым главным в жизни всегда была наша обязанность: взгляды, которые мы должны продвигать людям. Раньше и я, и ты думали, что наши взгляды были идеальны, что методы, которые мы предлагали людям, были идеальны.       — Думали, — тот неожиданно пробормотал, — а потом ты...       Бросив на того взор, он перебил:       — И ты тоже.       — Мы никогда не помогали людям, если задуматься, — Рафаэль поднял голову выше, смотрел выше, чёрные облака. — Мы каждому человеку предлагали одни и те же методы; не учитывали, что условия каждого отличались друг от друга.       — Мы не понимали этого, — он обернулся, уронив взор на яркую землю, — не понимали, что существует что-то другое кроме чёрного и белого. И теперь...       Какое-то время они не решались беседовать дальше, засматриваясь на вид, медленно от него уходя.       — Ни ты, ни я больше не любим наш вид, мы не хотим быть его частью, — одну ладонь он опустил на периллы. — Но я всё ещё хочу помогать людям. Я верю, что им нужна помощь, — насупившись, сжал ограждение, — но не такими методами, — он не сдержал смеха. — Наверное, они бы обвинили меня в том, что я размышляю слишком эгоистично.       Расслабив хватку, он зациклил внимание на двери:       — И так оно и есть. Я стал эгоистом.       Почти невесомо, щекоча кожу, кончиками пальцев проводил вдоль неё:       — То, как я себя вижу, то, каким меня делают мои поступки, все, кто рядом со мной, и все, кто важен мне, стали для меня дороже людей, которым я должен был помогать. Для нас это и вправду эгоистично.       Убрав с периллы руку, Леонардо продвинулся за направлением, отойдя немного от Рафаэля:       — Но по этой же причине я не мог просто дать себе провалиться на землю. Я не хотел оставлять своих друзей.       Он вздрогнул от лёгкой дрожи. Будто ему дышали прямо в голые крылья, прямо в тёплую шею.       В этом было виновато созерцание им напротив, непременно — он его осязал:       — Тебя... — угасла речь, — я тоже не хотел бросать.       — И что, получается...       Услышав голос, полный замешательства, он сразу оторвался от окружения.       — Ты так и будешь продолжать вырывать свои перья? — и встретил Рафаэля: недоумевавшего и наслупленного; тот сделал шаг к нему, низко разводя руки. — Ради этих твоих вшивых друзей?       Так сильно собеседника беспокоила мысль — Леонардо был благодарен.       Желал ещё раз испытать:       — Ха-ха, — не сдерживал улыбки, не сдерживал и смеха, — а ты был бы против?       — Ещё бы я против!       Но как бы тот ни возмущался и ни умилял его, для Леонардо протест был очевидным, и сейчас он всего лишь в очередной раз в нём убедился.       — После нашей встречи? — он направил взор влево.       Леонардо не собирался того бросать:       — Вряд ли это возможно.       — Тогда почему ты говоришь это так неуверенно?       Его рот открылся.       Раздался второй шаг в его сторону. Он посмотрел на того, а тот... продолжал:       — Ты неуверен в себе?       Опять: тот видел его насквозь. Леонардо был взволнован, и Леонардо проклинал эту страшную способность собеседника; потому что он знал, чем закончится разговор — он его направит, он поплатится.       Сам этого хотел. И проклинал себя:       — Я знаю, что я чувствую, — и был уверен в себе.       — Ты...       Третий шаг.       — Боишься падать?       Дыхание, с которым тот медленно задавал вопросы, долетело до него, не опалив лица. Не задев его теплом, ничем, кроме того, что он ощущал на подсознательном уровне: внимательность, меткость и стремление.       С каждым разом тот задевал его всё острее и острее, к нему не прикасаясь. Не желая поднимать глаза, он сглотнул:       — Если бы мне было страшно падать, я бы не говорил об этом так спокойно.       Леонардо осязал — осязал этот барьер: то, что всегда разделяло их тысячелетиями, то, что сдерживало их от драк. То, что отныне не позволяло им прикоснуться друг к другу. Стоять ещё ближе друг к другу. Это был их придел.       Четвёртого шага не было.       — Значит... ты неуверен во мне, да?       Он смутился:       — Я верю тебе, — отвернул от слушателя голову, устремив взор на коридор за крыльями. — Того, что ты показал мне сегодня, было достаточно, чтобы мне не было страшно думать о том, что мне предстоит дальше. Просто...       — Просто что?       Провёл языком по нёбу, не собрался с мыслями:       — Это всё произошло слишком резко: то, что начал... то есть что чувствую я, и то, что... чувствуешь ты, — подбородком он упёрся себе в плечо, — даже сейчас, когда мы наконец встретились, мы не обсудили ничего из этого конкретно.       — О чём ты говоришь?       — Я говорю о том... — Леонардо так сильно не хотел сказать что-то неправильное, что запинался на самом главном моменте, — о том, что мы видим друг в друге... я имею в виду: что движет нашим желанием продолжать общение. Даже после того, как мы, ну, останемся на земле.       Собеседник понял.       — Я не знаю, что ты думаешь обо мне, и ты не знаешь, что я думаю о тебе.       И тот до сих пор ничего не сказал.       У него в таком случае не оставалось другого выбора:       — Но я знаю, что я думаю о тебе.       Что он чувствовал.       — С самого нашего существования мы с тобой считались злейшими врагами, мы должны были ненавидеть друг друга, — сбивчиво прыснув смешок, замолчав дольше нужного; он улыбнулся из-за этого. — И поначалу так всё и было: ты вызывал у меня ничего, кроме отвращения, — и этим воспоминаниям он улыбнулся чуточку шире, — и из-за этого я считал обязательным критиковать не только твоё мнение, но и твою расу. Но... если бы не этот ужасный спор, который произошёл между нами тогда, если бы ты не ответил мне тем же, я бы... никогда не осознал того, что я жил и живу во лжи. Тогда бы мы... не остановились здесь, сейчас, после ухода человека, чтобы вот просто так говорить.       Он смутился от сказанных им слов. Вот это было просто ужасно: никак не мог перестать ощущать жар на лице, зудевшую кожу и едва работавший мозг. Надеялся, что Рафаэль не увидит его красных щёк:       — Ничего бы из этого не произошло бы... — опуская подбородок, теперь упирался носом в сустав, — и мне очень сложно представить, что бы я делал без тебя. Кем бы я был... ха-ха, — рассмеялся от неловкости, — никем, скорее всего.       Однако теперь Леонардо казалось, что ему было необходимо смотреть прям на того.       И он это сделал — одним движением:       — И за это я очень благодарен тебе, — смотрел на удивление напротив, — и поэтому мне интересно общение с тобой, и мне всё равно, что об этом скажут другие, — качал головой. — Они могут сколько угодно ругать меня за то, что меня заинтересовал демон, но они никогда не смогут понять, что для меня ты уже давно как не демон.       — Ты открыл мне глаза.       Тот его перебил.       — Если бы не ты, я бы никогда не заметил своих пороков, и я бы никогда не задумался, что иметь их — это плохо. Потому что я демон, мы так устроены, — Рафаэль избавился от ошарашенности, и от этого вернулся на их свет: не двигаясь, двигался, не изменяя черт, загорался новыми. — Но после той ругани я впервые задумался о них, и я стал ненавидеть их, и мне захотелось что-то с этим сделать. Я до сих пор не понимаю, что ты сделал, чтобы так странно повлиять на меня, но ты повлиял. И если бы не ты, я бы... — нахмурился, понурился, поджал рот на мгновение, — я бы остался тем же узколобым ублюдком, который гордится, что живёт по чужим установкам. И я рад тому, что сейчас я другой.       Леонардо не мог от того отвернуться.       Вслушивался в каждое слово, в паузу, с которой тот спешно собирался с мыслями. Всматривался в каждую черту, которая начинала подрагивать, и его пульс подрагивал им в такт.       Тот испытывал что-то новое, что-то совершенно иное.       — И после этого разговора я окончательно понял, что я не считаю тебя ангелом и не считал довольно-таки давно, — перед ним вспыхнули два огонька: они переливались от тёплого цвета. — Но ты и не демон. Ты — что-то совсем другое; что-то, с чем я ещё никогда не сталкивался.       Он видел своё отражение.       Он слышал повтор собственных мыслей: губами собеседника.       — Ты тот, с кем я хочу провести свою жизнь.       Всё это время Леонардо не дышал: не ощущал, как внутрь втягивался воздух, как он охлаждал горло, насыщал лёгкие и выходил тёплым паром — сознание кружилось, но кружилась она из-за того, как резко перевернулся весь его мир за пару длинных предложений. Он бы не выдержал ещё одного перехода из ангела в падшего, потому он вовек не отойдёт от перехода из влюблённого в по уши влюбившегося.       Рафаэль двинулся к нему — он невольно двинул головой назад.       Но что бы тот ни думал сделать, что бы он ни попытался избежать или прервать — их остановил тот самый барьер. Они не могли идти дальше, дотронуться ближе.       Он практически созерцал эту невидимую стенку: напоминая о том, кем они являются, блёкло перелилась.       Но тот, кто стоял за ней, ничего не заметил и всё лез. Сбивал его с толку:       — Рафаэль, нам нель... — ох господи, последний раз он звал Его в своей жизни, он не это должен был сказать! — Ч... что ты делаешь?       — Знаешь, что я сейчас чувствую?       Он задыхался, у него всё внутри застряло и остановилось; даже спросить не смог.       — Что я чувствую к тебе?       Дружба? Это была дружба? Должна была быть дружба. Нет, не должна была быть. Разве он бы так вёл себя с тем же Донателло?.. Нет-нет-нет. Хотя; но всё же. Леонардо ведь не был Рафаэлем, а Рафаэль не был... демоном. Что он мог знать? Или он знал?       Нет, тот сводил его с ума.       Ощутив всю сухость рта наждачным языком, он открыл потрескавшийся рот:       — Это... — глотку зажимало, воздух едва превращался в звуки, — дружба?       — По-твоему это похоже на дружбу?       Взгляд Рафаэля опустился, побудил его оглянуться, обратить растерянность на то, что окружало их.       И окружал его один демон: тело того, крылья... они в некоторых местах выглядели мягче, втягивали в себя больше света, переливались. На них росли перья — самые настоящие перья: чёрные и толстые. Чистые. Они были красивыми.       Перед ними поднялась чужая рука. Рафаэль направлял её к нему.       Она остановилась в воздухе. Упёрлась. Держалась. Была чуть больше его собственной. Леонардо бросил на того взор — тому ничего делать не нужно было:       — Я хочу прикоснуться к тебе.       Но это было невозможно — невозможно прямо в этот момент. Они оба это понимали. Должны были понимать. Он должен был понимать.       И всё равно он поднял свою ладонь, чуть больше разжал пальцы, смотрел, как мешкотно перемещалась тень на тыльной стороне, и прикоснулся к барьеру: ни холодное, ни тёплое стекло; осязаемое.       Леонардо колыхнул второй рукой, но ниже, и отныне они старались задеть друг друга двумя касаниями.       Долго любуясь этой странной картиной, он взглянул на Рафаэля:       — Тогда что это?       Тот молчал. Его кисти упёрлись крепче:       — Я хочу это услышать.       — Ты знаешь, что будет, если я скажу это вслух, — но тот отказал.       Кончики съезжали вниз.       Он отвернул голову к окну.       — Ты ведь хочешь попрощаться со своими.       Это должен был быть последний проступок, который могли вытерпеть его крылья.       — Хочу, — он почти всем телом наклонился вперёд, ниже пряча лицо, упираясь верхней частью виска в барьер, — но я...       «... Не хочу делать это вдали от тебя».       — Не бойся.       Для момента перед расставанием, хоть и коротким, тот лепетал больно мягким голосом.       И когда Леонардо, отодвинулся от всё ещё скромно разделявшей их стены, посмотрел на Рафаэля, удивился неясной ухмылке.       — Я тебя поймаю.       Что он мог ответить на такое? Он был так счастлив услышать эту фразу, что более ничего, кроме трёх едких слов не могло возникнуть в думах       Он созерцал демона перед собой, не сильно ощущая, что он крепко стоял на ногах. И зачем-то, кто знал, для чего, они бесполезно приближались друг к другу. От постоянного контакта незримая стенка постепенно согревалась, и впервые в жизни Леонардо ощущал чужое тепло. Оно смешалось с его температурой, превратилось во что-то иное. Превратилось в то, что отдалось у него мурашками: до самых кончиков его медленно черневших крыльев.       Сердцебиение, которое мимолётно слышал, не принадлежало ему.

***

      Прошло слишком много времени: Леонардо был обязан вернуться обратно на небеса час с лишним назад, если не раньше. И тем не менее от того было ни слуху, ни духу.       Чем больше он волновался, чем больше облаков он обходил и облетал, спрыгивая по ним всё ниже и ниже, тем сильнее Донателло начинал задумываться о последнем разговоре с пропавшим другом: зачем поднимал скользкую тему, зачем так пристально взирал на него, зачем требовал от него того или иного ответа, и какой смысл тот за собой оставил. И чем сильнее он задумывался, тем хуже он страдал от дурных мыслей.       Это был знак, что нужно было приостановиться.       «Такое не могло произойти» он в очередной раз ругал себя «Леонардо не стал бы жертвой этих грязных существ». Выдохнул.       Леонардо, которого он знал, не повёлся бы на смехотворные попытки жалкого демона принизить чистоту того. Тот был самым чистейшим, самым усердным и могучим существом среди его расы: с метким глазом, точными соображениями и тонким умом. Ни за что в жизни такой авторитет не опустится так низко... как он, стоявший у края их идеальной утопии.       Отсюда было видно несовершенство. Донателло повернулся к этому миру, к городу, в котором тот сейчас находился. Сколько выносливости было необходимо иметь, чтобы существовать там в гармонии со своими принципами…       — Донателло.       Он моргнул. Слышал.       Откуда-то.       — Леонардо? — наклонившись за пределы безопасности, он уставился вниз.       — Ха-ха, я сзади, мой друг.       Он обернулся.       И вправду — тот был здесь. Вернулся.       — Боже, Леонардо, я уже начинал волноваться за тебя! — со смехом он пошёл тому навстречу, пока тот, как обычно, спокойно ждал. — Что этот грязный демон такого сказал, чтобы так сильно задержать тебя?       Но что-то его оставило. Что-то заставило его стоять на месте, ещё не дойдя до друга, сократив расстояние лишь наполовину.       Это был взгляд Леонардо: на секунду, вокруг едва всплывавшего месяца и звёзд, они сверкнули не просто белой вспышкой, а тускло-жёлтой едкостью. И улыбка... она была чрезмерно широкой, чрезмерно низкой для их лёгкому щебетанию.       Он почти не видел собеседника среди чёрного неба. Тот должен был смеяться вместе с ним, но ничего не происходило.       И так они просто стояли.       Молчание замерзало, как воздух между ними.       — По сути дела, наш спор о судьбе человека закончился так же быстро, как и начался, — тот вдруг вскинул подбородок выше, и он чувствовал, что Леонардо смотрел на него лишь периодически, — если ты об этом.       — Ох... — он двинул туловищем назад.       Чаще поворачивая голову в другие стороны, тот явно кого-то искал... или кого-то потерял.       Что это было? Он начинал чувствовать себя очень некомфортно. И если беседа действительно закончилась быстро... то чем тот занимался остальное время?       Опять. Отброшенные мысли возвращались к нему.       — Я надеялся, что ты будешь гулять с кем-то ещё из наших друзей, — будто зная, что он мог спросить, тот не позволял ему хотя бы шевельнуть языком, когда он уже готовился. Но о другом он спрашивать более не мог: новая тема зацепила сильнее старой.       — Почему? — не прекращая смотреть на собеседника, мало отвернулся от того.       Взор крепко держался на нём.       Но тот внезапно направил остроту прочь, влево, всматриваясь в никуда. Не улыбался; щурился. Ветер слушался стремления того и дул туда же.       — У меня мало времени.       Сказал так поверхностно, так... просто.       — О чём ты говоришь? — он двинулся к тому всего лишь на шаг, поняв, что дальнейшее приближение было бесполезным. — Куда ты уходишь? У твоего человека опять появились проблемы?       Было бесполезным, потому что, задав тёмный тон беседе, тот будто бы забыл о нём и о том, что разговаривал с ним, что вообще находился здесь, в раю. В их утопии.       — Ты помнишь нашу последнюю беседу, Донателло? — и даже не покосившись на него, тот поменял тему и засиял.       — Такое... — низко понурившись, он сглотнул, — сложно забыть.       Хотелось бы забыть.       — Ты сказал мне, что ангелы влюбляются в демонов, потому что те их соблазняют.       — Да, я... — медленно кивал, — сказал.       — Интересная догадка, правда? — тот усмехнулся изрядно низко. — Но мне кажется, здесь есть слова поинтереснее, — рассуждал лёгким тоном, лёгким, нет, умиротворённым взором, — например, о том, что мы с тобой были созданы идеальными.       Тот прыгал вокруг его опасения, относясь к их разговору как к болтовне.       — Да, Донателло, мы несомненно идеальны. И демоны тоже идеальны.       — Как демоны могут быть идеальны? — он похлопал глазами. — Они исчадие ада.       — И именно в этом они идеальны.       Донателло нахмурился.       — И знаешь, что происходит, когда эти два совершенно разных идеала сталкиваться друг с другом?       У собеседника не имелось так много времени, но тот не спешил отвечать на собственный вопрос и, скорее, торопил его как-то откликнуться.       Но чем он имел возможность ответить, когда он ещё там не был? Когда он был напряжён?       — Что?.. — это было всё, что он выдавил из себя.       — Это столкновение, когда смешивается чёрное с белым, так сказать, порождает за собой новые мысли, — тот впервые так сладко улыбался, — при особенных условиях, конечно же: когда тебе приходится обращаться к своим идеалам, чтобы опровергнуть другой.       Так складно звучала речь — так сладко. От неё стискивались зубы.       Пальцы дрожали.       — И в процессе ты неожиданно для себя поймёшь, что мы никогда не задумывались о том, кто мы есть, что означает наш взгляд, и как этот взгляд в действительности влияет на тех, кому мы обязаны помогать.       Внутри что-то рухнуло: часть веры в друга, твёрдость того и непоколебимость.       — Но ведь очевидно же, что эти демоны так провоцируют нас, чтобы мы заблудились, — он возражал, хотел всё вернуть на место, — чтобы мы проиграли спор.       — А что делать, когда ты всерьёз не можешь защитить свои взгляды? Когда твой соперник реально прав?       Но тот разрушил всё окончательно.       Он не понимал:       — Как... как ты можешь быть неправым? — он беспомощно смотрел на того, выражался словами, которыми тот когда-то вдохновлял его. — Мы же всегда правы. Мы — мы творим добро.       И всё это для Леонардо теперь потеряло значение? Вся страсть того угасла просто из-за какого-то демона?       Как такое могло произойти?       — Видишь, Донателло? Тебе сложно понять это, — тот показал на него ладонью. — Ты не понимаешь, как ты можешь быть неправым, потому что никто никогда не критиковал твои взгляды — вот там.       На мир под ними.       — Ты там никогда не был.       Движения рукой были резкие, внутри Леонардо просыпалось нечто:       — Ты никогда не стыдился собственных слов, — тот будто тыкал пальцем не в его тело, а в его душу, — не запутывался в себе, не боялся, что ты не тот, кем себя представляешь. Никакое другое существо не вытаскивало из смысла твоей жизни недостатки, которые ты никогда не замечал, — взор выжигался в его зрении и не покидал, даже когда он прикрывал глаза, — которые угнетали тебя, заставляли тебя осуждать самого себя. Ты говоришь, что мы — те единственные, кто помогаем людям, но на самом деле наша главная обязанность — это быть лучше тех, кто живёт под землёй.       И внезапно черты того смягчились:       — Но после этого в тебе просыпается желание быть лучше по-своему, самостоятельно; исправить свои пороки: ты меняешь взгляды, отстраняясь от тех, к которым раньше придерживался, но и не особо приближаешься к тем, против которых раньше выступал, — и снова и снова просыпалась эта загадочная улыбка. — Ты понимаешь, Донателло? — рассуждал так много, так протяжно, растягивая паузы, вслушиваясь словно в себя же и пребывал в эйфории. — Ты становишься серым. Ты становишься. Человеком.       Сзади собеседника преследовала некая тень: чёрная и острая, высокая.       — И ты влюбляешься в такого же человека.       Это были крылья того: они почернели.       По рукам пробежались мурашки. Задрожали в плечах. Пронеслись по позвонкам. Его знобило. От слова, от зрелища. От взора.       — Леонардо, — его холодные ступни не могли подняться высоко, наступить далеко.       Но тот не слушал его. Или не слышал его.       Уставившись куда-то вбок, смотря так далеко, почти рассредоточенно, держал рот приоткрытым, впуская в себя ледяной воздух. Грудь иногда колыхалась. Чёрные ветки расправлялись.       Этот пух.       Ноги того — и тот сам — начали проседать: проваливаться в облако, втягиваться в них, как в зыбучий песок.       Но тот словно этого не чувствовал.       Ничего.       — Ты знаешь, Донателло…       Он застыл. Его пальцы выпрямлялись, кисти тянулись вперёд, но руки были прилеплены к бокам.       На мгновение понурившись, тот повернулся к нему:       — Я правда люблю его.       — Леонардо! — он сорвался с места.       Тот провалился.       Оставил от себя тень на облаке. Чёрное перо.