Картонные

Грязный бокал наполнен вязкой жидкостью до самых краёв и в руках Кати выглядит как нелепое дополнение к сегодняшнему вечеру, от которого Кищук желает уже как можно быстрее спрятаться в чужой квартире и, растирая размазанную тушь под опухшими глазами, забыться. В зеркале — уставший взгляд, криво нарисованные стрелки и щёки, покрывшиеся лёгким румянцем от очередной принятой дозы алкоголя. Ладони трясутся так, будто внутри работает заведённый механизм, батарейки которого вот-вот сядут. Новый глоток не лезет — горло невыносимо першит от сигарет, терпкий подслащённый табак которых остаётся в каждой клетке уставшего тела. Катя смотрит в заляпанное зеркало и кривится от собственного вида: будто перед ней кукла, которую вынесли для развлечения, — с покрасневшими глазами и бледной кожей. Будто перед ней робот с отточенными до тошноты движениями, болты которого вот-вот вылетят к чёрту. — Я тебе сразу говорила, что это не надолго, — выверенная фраза бьёт по затуманенному сознанию с силой, разбивая очередные фарфоровые планы в мелкую пыль. — Ты это заранее знала. Молчание колет: сказать есть что, только смысл? Очередные тщетные слова, которые пролетят пронизывающим вихрем, оставив напоследок лишь грязный песок воспоминаний в качестве какого-либо знака. Катя не любит уточнять как, где и с кем провела Оля очередную ночь. Знает одно — провела эту ночь без неё, и этого вполне достаточно, чтобы со всей бурлящей внутри злости кинуть бокал со следами светло-матовой помады на пол. Прямо с недопитым вином. Прямо под ноги. Вино пачкает идеально-ровную плитку, а Серябкина, сидя на ледяной ванне, лишь едва заметно улыбается, понимая одну простую истину: пятном больше, пятном меньше — уже плевать. Жизнь превратилась в нелепые пятна: одно большое и яркое — новый концерт с оглушающими визгами, от которых спасают разве что давящие мониторы в ушах; одно маленькое, с размазанными стрелками под глазами и полопавшимися капиллярами на руках — в собственной ванной комнате, насильно вливающее в собственный ослабленный организм новую дозу бордового напитка. — Конечно, тебе же нужна была замена, — Катя смотрит на осколки под ногами и с трудом сдерживается, чтобы не наступить на них прямо голой ногой. — Это я просто оказалась слишком глупа. Строила какие-то планы. Планы, что в голове Ольги Серябкиной оказались сплошным каламбуром. Оля лишь отворачивает голову в сторону и, закрывая глаза, вспоминает в деталях собственную ночь, проведённую в чужом доме, хозяйка которого наверняка до сих пор не спит, потирая обручальное кольцо на безымянном пальце и думая о новом логопеде для дочери. В сознании настоящий чёртов бардак: в одних мыслях Катя с этими бездонными глазами, наполненными болью и уже усилившейся ненавистью, злобно произносит очередное «ты мне нужна», в других — в глубокой темноте знакомые за десяток лет стоны режут сознание на тонкие обсыпающиеся ленты, на которых лучше всего было бы сделать только одно — повеситься. — Лучше бы я тебя никогда не знала, — Кищук пытается перешагнуть осколки бокала, но один из них всё же вонзается прямо в край стопы и оставляет на ней тянущийся алый след. — Сука. «Сука», — проносится волнообразным эхом в голове Серябкиной, и она уже не понимает: то ли в её адрес это было сказано, то ли на разбитое стекло — от злости. Перекись нелепыми кусками собирается и шипучей серой плёнкой растягивается вдоль раны. Катя толком не смотрит. Даже не чувствует порез. Лишь ощущает себя одной большой раной, в которую кто-то насильно, возможно, воздушно-капельным путём внёс инфекцию под названием «Ольга Серябкина». Инфекция поразила каждую здоровую клетку организма, и кровь уже насквозь пропитала всё живое ядом. У Оли дрожат руки: то ли от вида крови, то ли от вида Кищук — с этими впалыми скулами и красными глазами. Слова поддержки — несусветная глупость. Извинения — кусающая ложь. Ситуация — разрастающийся хаос. — Ты можешь оставаться, — на выдохе произносит Оля очередную глупую вещь вслух и тут же понимает, насколько бессмысленно звучит эта фраза. Завтра Оля сбежит вновь: туда, где тихое знакомое дыхание возле ключиц рассыпется яркими вспышками на коже, оставляя невидимые шрамы. Туда, где холодные руки касаются выпирающих лопаток, оставляя свой след на теле Серябкиной. Но сейчас, на бледно-синем рассвете, пока солнце ещё не обжигает, хочется начать заново. Зачеркнуть старые поступки чёрным маркером и, смяв исписанную бумагу, выкинуть прошлое в мусорную корзину. — Мне кажется, — Катя выдыхает и чувствует, как в горло будто вонзают заострённые вилы, — я тебя ненавижу. — Я знаю, — Оля зачем-то улыбается — опьяняюще-фальшиво: мысли совсем о другом, и взгляд об этом говорит сам. — Я знаю. Полупустой пузырёк перекиси от резкого удара опрокидывается на пол, и пахучая едкая жидкость выливается на ледяную плитку, покрывая прозрачной пеленой мелкие осколки и окончательно смешиваясь с алым напитком. Настоящий хаос — цветов, запахов, эмоций. Катя действительно её ненавидит: за всю эту сущность, из-за которой выворачивает наизнанку, оголяя всё то, что так тщетно скрывалось несколько лет. В коридоре тихо и темно. Привычно тихо и темно, но вся ситуация, что Кищук к этому привыкла, разбивает основательно, будто бы оставляя мелкие синяки из старых воспоминаний на теле. — Я знаю... — Оля не успевает ничего сказать: Катя с силой толкает в грудь — сжигающее желание сделать больно превосходит. Сделать больно если не морально, то хотя бы физически. Резкая царапина вдоль напряжённой мышцы шеи Серябкиной — и Катя с трудом сдерживается, чтобы не запустить ладонь ей прямо в грудную клетку: оставить длинные глубокие царапины на сердце — точно так же, как сделала это Оля несколько месяцев назад. Дышать настолько тяжело, что выплюнуть лёгкие — единственный вариант, который, может, хоть как-то спасёт. Сломать себе рёбра и вытащить всю боль — единственная маниакальная мысль, которая Кате не даёт покоя уже вторую неделю. Цепкие пальцы сжимаются на шее, отчего Оля начинает дышать тяжело через нос и с таким же безразличным взглядом смотрит на Кищук — ей действительно уже плевать на неё. Точно так же, как когда-то кому-то было плевать на Серябкину. Катя знала, что Оля похожа на эту суку с ядовито-бирюзовыми глазами, но не думала, что похожа настолько. — Ты вылитая она, Серябкина, — произносит блондинка и опускает немеющую руку вниз. — Поэтому иди на хуй. Или к ней. Что, в принципе, равнозначно. Оля уверена — похожи. Оля знает — не изменится. Оля отпускает, осознавая, что единственный шанс начать нормальную жизнь со здоровыми отношениями вновь упущен. Дверь закрывается тихо. В квартире холодно. Серябкина сметает в совок осколки, а на деле — сметает воспоминания, путая их между собой. Катя Кищук — девочка с уставшим взглядом, криво нарисованным стрелками и щеками, покрывшимися лёгким румянцем от очередной принятой дозы алкоголя, ушла. Катя Кищук — девочка, которая любила Серябкину и хранила каждый её подарок в небольшой картонной коробке около кровати, пересматривая её содержимое раз в неделю, не позвонит. Катя Кищук — девочка, которую Серябкина, пытаясь разбить старые стеклянные воспоминания прямо голыми руками, так и не смогла полюбить, выкидывает коробку, ненавистно разрывая затёртый картон.