красно-жёлтые дни

             У Александра Христофоровича под глазами залегают тени, он становится раздражительным и недовольным. По ночам он много пишет или нервно меряет комнату шагами, а спит по два-три часа и дёргается от каждого полученного письма, даже если это оказывается какая-нибудь несуразица. Сначала Мишеля это не пугает и не раздражает, но разжигает теплившееся где-то глубоко внутри детское любопытство. Поэтому он спрашивает: что происходит? — Дела, — неопределённо говорит Александр Христофорович. — Не переживайте.       Мишель поджимает губы — ложь он чувствует кожей, да и внешний вид Александра Христофоровича — лучшее подтверждение тому, что ничего у него не в порядке. Даже в декабре двадцать пятого, когда они все были измотаны отсутствием сна и бесконечной чередой допросов, генерал выглядел лучше.       А потому это «не переживайте» звучит как щелчок по носу для слишком зарвавшегося ребёнка, и Мишель вспоминает, что между ними разница в семнадцать лет, которая всё сильнее ощущается как пропасть, и что он для Александра Христофоровича с высоты его опыта и возраста — глупый мальчик, который-то и при дворе не нужен никому: наследнику Никса десять, он здоровый и весёлый, и ничего в ближайшее время не может случится такого, чтобы престол неожиданно достался Мишелю. Мишель и не хочет — но всё равно бесполезность свою чувствует особенно остро, оттого вдвойне обидней, что Александр Христофорович это тоже признаёт. «Не нуждаетесь пока во мне, и отлично, как-нибудь проживём», — думает Мишель. Он не устраивает скандалов (что он брошенная любовница, право слово), а проблемы Александра Христофоровича старается не замечать. Да, плохо и мало спит. Да, всегда думает о чём-то своём и иногда не замечает Мишеля. Да, отложил в ящик свои записки и сидит над какими-то письмами. Что же, всё это сугубо его дело.       И так длится несколько недель, пока однажды Мишеля среди ночи не будит чужое бормотание на смеси немецкого, французского и русского — ничего не разобрать, но, судя по напряжённому лицу, снятся Александру Христофоровичу далеко не райские кущи. — Всё хорошо, просто кошмар, — говорит он, мягко снимая руку Мишеля со своего плеча, когда тот его будит. — Спите. «Лжец», — раздражённо думает Мишель. Он всё ещё чувствует на запястье цепкую хватку Александра Христофоровича и помнит, что когда чужой взгляд наконец прекратил метаться из одного угла комнаты в другой и остановился на Мишеле, то в серых глазах мелькнуло облегчение. Возможно, раньше бы Александр Христофорович даже его обнял. Мишель снова поджимает губы и отворачивается, слушая как Александр Христофорович встаёт, одевается и куда-то уходит.       Вся эта ситуация тянется несколько месяцев, и за это время о генерале Бенкендорфе и его состоянии разлетаются сотни сплетен. Никс даже вызывает того для разговора, и Мишель действительно благодарен, потому что знает — лгать императору Александр Христофорович никогда не будет. Возможно раньше это злило, но как привыкаешь к занозе и как ноющий палец становится чем-то обыкновенным, так и Мишель привык, что для Александра Христофоровича он вовсе не так ценен, как Никс. Сейчас эта собачья преданность играет только на руку: Мишель привык, что его жизнь ровна и неспешна, он боится неизвестности и хочет наконец во всём разобраться. Возможно, дело даже не в истинно немецкой педантичности, а Мишель никогда не признается даже самому себе, что он к Александру Христофоровичу не просто привязался и больше чем неизвестности боится его потерять. Поэтому он надеется на Никса и готов забыть, идущее из детства полушутливое соперничество (сейчас вообще не до каламбуров и анекдотов), лишь бы итог устраивал их обоих.       Но ничего никогда не бывает хорошо, и Мишелю к своим тридцати одному стоит это понять. Потому что бывают случайности, а бывают совершенно невероятные ситуации, расскажешь кому — не поверят. Как, например, генерал Бенкендорф, который лжёт в лицо своему императору. Что ничего важного нет, не стоит волноваться. Он всего лишь беспокоится о судьбе племянника: тот остался совсем один и часто болеет. Мишель знает, что мальчик прилежно учится в Пажеском корпусе, подружился со сверстниками и последний раз болел в начале весны.       Однажды они договариваются встретиться с пятницы на субботу: идея принадлежит Александру Христофоровичу, и Мишель почти счастлив, что всё, кажется, возвращается на круги своя. Он даже позволяет себе отпустить пару шуток, довольно наблюдая, как Александр Христофорович негромко смеётся. Может, он даже выглядит лучше чем вчера, да и морщина между бровями почти разгладилась. Но никто не приезжает. Они договорились на восемь вечера, Мишель ждёт до часу ночи и, как герой романа, вскидывает голову каждый раз, когда слышит стук колёс или шаги у двери, но безрезультатно. Сначала приходит злость: наверняка забыл! Засиделся в канцелярии или над своими непонятными письмами! Ну и чёрт с ним. Потом, когда Мишель в сапогах валится на кровать, пытаясь уснуть, он неожиданно вспоминает: Александр Христофорович всегда предупреждал. Посылал записку с доверенным человеком или, если получалось, сообщал лично: сегодня не могу, покорнейше прошу простить. И сна больше ни в одном глазу. Мишель пытается выстроить в голове какую-нибудь правдивое объяснение, но выходит одно другого хуже: что-то слишком жуткое и верить в это отчаянно не хочется, что-то глупое и рассыпается как карточный домик. Ближе к рассвету удаётся уснуть, хотя разум измучен собственными же фантазиями, а в голове одна мысль: Господи, пусть с Александром Христофоровичем ничего не случится.        И утро преподносит такой подарок, который, может быть, даже лучше первой в жизни поездки в Европу. Александр Христофорович обнаруживается в приёмной Никса: немного уставший, но живой и невредимый. Он виновато улыбается Мишелю: — Извините, ради бога, были срочные дела. Не успел предупредить. Может быть, сегодня? Елизавета Андреевна с детьми уехали за город.       Разумеется, Мишель соглашается. К тому же теперь он решительно настроен узнать в чём дело, потому что так больше нельзя. Он или сам сгорит от чувств и эмоций, или они с Александром Христофоровичем разругаются напрочь: в последние недели маленькие противоречия скопились в один большой ком и давят, еле давая вздохнуть.       Мишель честно не помнит, как переживает этот день. Единственное, что задерживается в памяти, как он посылает записку жене: ночью не жди. Он не любит Лакримозу, пусть и абсолютно все находят её очаровательной, но вот так исчезать на два дня жестоко даже по отношению к ней.       Он приезжает к Александру Христофоровичу домой, когда тот уже там и, как отмечает Мишель, выглядит лучше, чем с утра, наверное, выспался во время слушания докладов. Но разговор нельзя откладывать надолго, потому что если терпеть, ждать пока в беседе речь зайдёт о чём-то похожем, подгадывать нужный момент, весь решительный настрой исчезнет, а Мишель и сам до конца не уверен: имеет ли он право на чужую тайну. — Объяснитесь, — твёрдо говорит Мишель, глядя как Александр Христофорович бледнеет. Он ждёт: что его назовут глупцом и скажут, что всё ему кажется; что посоветуют не лезть в чужие дела; что их с Александром Христофоровичем отношения закончатся здесь и сейчас. Чего точно не ждёт: рассказа о бессмертии и тайном обществе. — Если я вам неприятен, можете уйти, не мне вас удерживать, — напряжённо добавляет Александр Христофорович в конце. Его, кажется, очень занимают носы собственных сапог, и он не поднимает взгляда. Мишель поднимает руку, мимоходом отмечая: дрожит. Как дрожала во время бунта семёновцев, как дрожала четырнадцатого декабря двадцать пятого, так и сейчас, когда он кладёт её на чужое плечо. — Что же не вы сказали, дурак вы эдакий, — бормочет он. — А вы бы поверили? — Сейчас же поверил. — Нет, если бы я однажды пришёл к вам и вот так просто во всём признался, поверили бы? — Не сразу, но поверил. С чего вам-        Договорить Мишель не успевает — Александр Христофорович вскидывается и обнимает его до хруста, дышать становится трудно. Это так странно, обычно Александр Христофорович — сама сдержанность и собранность, но тем ценнее эти несколько минут. Поэтому Мишель сбивчиво хватает ртом воздух, стараясь вздохнуть между чужими поцелуями: в висок, в лоб, в щёки и, наконец, в губы, как финальный аккорд. — Какой же вы дурак, — повторяет он, не разжимая рук и, отпустив все то обиды и недомолвки прошедших недель, наконец-то целует в ответ.