Соня, епта бля

Ебаная Соня. Окси опрокидывает шот за шотом, трусливо прячется за барной стойкой. Окси пытается слиться с обстановкой, стать незаметной и маленькой среди других — незаметных и маленьких. Окси чует Соню издалека всеми своими нейронными связями, на подсознательном-бессознательном уровне. Окси изо всех сил старается Соню избегать, но знает, как все закончится. Соня за ней гналась, трусила сворой бродячих псов по кровавому следу уязвленной Оксиной гордости. Соня плыла за Окси острозубой акулой в акватории неловкой вписки, в конце которой кого-то(Окси) пустят по кругу, а другие будут деланно-смущенно отводить глаза. Окси честно не знала-не ведала, что все выйдет именно так. Да, она первая начала, как же по-детсадовски, как же в ее стиле. Окси тогда было не слишком стыдно, потому что ну просто она умная, а победителей и слишком умных как известно, не судят. Окси раскусила Славу еще на подлете, еще на первом неловком диссе. Раскусила, обнажила, вытряхнула из раковины нежно-перламутровое Славино нутро с хладнокровностью патологоанатома. Окси же, типа, не привыкать. В Окси же, типа, влюблялись многие. Велись на тощие лягушачьи бедра, взмах длинных ресничек, выпуклые глаза, странное жидовское лицо. Фанатели по длинным речам, умным словам, фамилиям давно умерших философов, вылетавших из губастого рыбьего рта. Окси же в своем роде некая роковая женщина, хоть ей от этого и смешно. Не смешно было только тем, кто на Окси западал, пусть это и были всегда только мальчики, юноши бледные со взором горящим, взрослые мужчины, но никак не Слава. Слава вообще то ли девочка, то ли зверь — настолько же ласковая, насколько и бойкая. Бойкая в смысле "бой", агрессивная, смелая, выебистая, на все свое мнение, перечить и не пытайся даже. Слава как для девочки слишком дылда и шпала, слишком сколиотичная, с выпуклыми круглыми коленками из-под юбки в клетку — ностальгической, школьной. Слава как для просто девочки слишком дерзкая, неуемная, с хлесткими панчами, с желанием задеть за живое. С желанием обратить на себя внимание. Слава баттл-мс. Но так не баттлят. Так сильно любя — не ненавидят. Окси тогда подумала — ну надо же, как забавно. Окси тогда подумала — вау, и ты, Слава, тоже? Слава — она ведь как Хельга из мультика безоблачного детства, Слава вся — обрати-на-меня-свой-ласковый-взгляд. Слава — за всеми треками записанными на микрофон ноутбука, за диссами на диссы, за панчами на панчами — просто обычная влюбленная Слава. Мягкосердечная, уютно-домашняя, хищник без когтей, покорно лижущий руки. Слава это было вот оно — то самое — открытый и нежный голубой взгляд. Слава — это все то, что не обидит и не обидится, простит, всепрощающе все простит, тронет долгими пальцами фибры бессмертной, бесменной души твоей. Слава вся была — горячее, приятное, уютное, чай с лимоном, сверток шерстяного пледа, бархатное кошачье ухо. Окси поняла это слишком поздно, как для себя умной — позорно поздно, в общечеловеческом смысле — предательски, жесточайше поздно. Слишком поздно для того, чтобы ну... Переиграть, поменять, переговорить-договориться — мол, все течет, все меняется, мы уже не те, и ты прости, ну, что у тебя болит, очень, да, а я залечу... Но поздно, поздно, как же угрожающе, душераздирающе поздно. Оксину бы мудрость, да в тот дурной день, когда она, никакущая, помятая, без здравого смысла, но с похмельем после вчерашнего, открыла твиттер. Окси бы с небес какое знамение в тот момент, когда отбивала Славе ответ, твит на твит, пост-репост, а затем постучалась к Гнойной в личку. Окси тогда первая начала: она первая провоцировала и поощряла, отшивала и звала на огонек, язвила и бросала трубку, отключала телефон, а потом написывала чего-то в директ. Окси тогда решила все и за всех. Окси же типа умная, ага. Окси была слишком самонадеянной, как и обычно. Тонуть у самого берега было ее хобби. Окси любила нравиться, гортанно смеяться, держаться за руки, ничего не обещать, не давать лишних надежд и просто не давать. Окси любила вот это — все внимание, весь фокус — да чтобы на ней. Окси Славе ничего не обещала, Окси хотела просто немножко развлечься, подурачиться, посмеяться над несчастной нелепой девочкой-цаплей Славочкой, Окси любила нравиться и чтобы было так, как только она хочет, а получилось как получилось. Они даже переспали раз, а потом еще раз, и еще много последующих. В постели Славка оказалась затейницей, вытворяла такое, что все другие-прошлые прикуривали в сторонке, и Окси с сытой улыбкой думала, что не только она в этой жизни умеет ебаться. Славка оказалась нежной, до странного, до парадоксального — очень нежной. А еще щедрой на свое время и нервы. Ее из ниоткуда взятого терпения вечно на все хватало: на еще один заход, на добрые слова, на яичницу и кофе, на приезд, на Оксину истерику, и на многих всяких других мелочей, для девочки-для-поебаться вроде как совсем необязательных. И когда Слава вконец ушла, Окси осознала одно: Славы хватало настолько намного, что Окси-эмоциональная-мертвячка по-настоящему грелась только с ней и в ней, в теплых лучах Славиной безбашенности, порывистой влюбленности. Лавочка закрылась быстро, потому что, как оказалось, Слава Окси очень любила, а Окси — Славу совсем нет. Окси как всегда проебалась, как обычно, как ожиданно. Просто как-то случайно вырвалось, выскочило, высказалось прямо в Славины наивные голубые глаза. Как-то разом все тайное стало явным: и что поебались, и ладненько. И что серьезные отношения ей всегда претили и казались чем-то странным, а Дима хотел на ней жениться и заделать детей, кучу лялей, ну не дурак ли. Что не для тебя моя роза цвела. Что ты, Слав, хорошая, а я то еще динамо. Что не в этой жизни, моя Хельга. Что у нас же никогда не было ничего, и никто никому ничего не, и ну Слав, ты чего, пошли домой, там кровать и коллекция дилдаков. Слава не была Димой, Слава не была дурой, была просто влюбленной, была — да вся и вышла. Она и расставаний-то не устраивала никаких, ни словом, ни взглядом, ни твиттом не выдала себя. Просто все выслушала, а потом потухла в один момент, закончилась, как дешевая пластиковая зажигалка из ларька. Слава исчезла из Оксиной жизни одномоментно, будто и не присутствовала в ней никогда. Просто Окси обнаружила себя в бане где только можно, и Слава обходила ее стороной с преувеличенной осторожностью, все равно как-то бережно —будто пытаясь не задеть напоследок. Слава ушла куда-то, спряталась в свое темное антихайповское подполье, и перестала бывать во всех любимых кабаках. Окси даже помыкалась по ним немного поначалу, когда заскучала по уютным рукам, даже потолкалась среди местной публики, но никто не мог ответить про Славу ничего путного. Слава затихла, угасла, залегла на дно, а спустя короткое время снова рассыпалась конфетти пустых одномоментных тречков, а Окси — тогда еще совсем глупая, гордая, нашла себе другого, другую, и как-то оно все затерлось, забылось... Окси из тоскливых воспоминаний выдергивают бесцеремонно — Соня валится на нее, на Оксины белы рученьки всей тяжёлой неотвратимой собой. Окси пытается подавать своей свите какие-то знаки, кого-то крикнуть, но без толку. Пустоглазая толпа — ничего не слышу, ничего не вижу. Соня смеется ей в ухо. От нее душно пахнет перегаром и травкой. Знахарка, блядь. Соня по-собачьи вылизывает Окси шею, и вечерок перестает быть томным. Соня никогда не спрашивает, нравится ли Окси. Стоит ли продолжать. Не больно ли. Согласие? Не, не слышала. Соне не особо интересно, как там у Окси дела, как концерты и как жизнь. Соню не волнует мнение Окси по этому поводу Соня хочет Окси трахнуть. Окси нихуя подобного не хочет. Окси думает лишь: бля-бля-бля, можно я в следующей жизни перерожусь, если есть такое слово, кем-то, кто не объект Сониной кошмарной и вязкой любви? Окси думает, что ей от Сони отвратительно, неприятно и больно. Она чувствует себя использованной и грязной. Окси думает, что Соню она ненавидит. Окси ей, конечно, сопротивляется. Окси, конечно, конвульсивно содрогается в стальных клещах длиннопалых объятий. Окси конечно, говорит, что не надо, Сонечка, этого, уйди, Софушка, своей дорогой. Но Соня неизбежна как сама судьба. Соня как тысячерукая Шива, потому что она везде своими жадными, неуправляемыми, ликеро-водочными и разнузданными руками. У Сони глаза блестят лихорадочно и она поминутно облизывает растресканные губы. Соне похуй на Оксанины чувства. Здесь и сейчас — абсолютно похуй. Как и вчера, как и всегда. У Окси от Сони по спине холодок, желание сбежать, скрыться, обрыдаться себе в колени и больше никогда не смотреть ей в глаза. Не глаза, а черные дыры, в них ничего, кроме инстинкта размножения. Соня просто берет то, что хочет, потому что знает, что Окси позволит ей все и даже больше. А Слава ведь полная Соне противоположность. Слава всегда спрашивала Оксино мнение и как дела, и шла на поводу у любых желаний, и приезжала в Москву из своего Питера, и приезжала в Питер, если вдруг уезжала по делам в Москву. И жила плацкартами, и хорошо, как скажешь, и да, я понимаю, депрессивная фаза, и да, это не мое дело, я же тебе никто, не говори, не планируй ничего и не советуйся, и только разрешай любить себя, пока только у меня батареек хватает. Как яростно когда-то она обливала Окси дерьмом в сети, и копалась в грязном белье, и неистово расщепляла на атомы каждый ее косяк. С той же энергией, с той же страстью, Слава Окси целовала, ласкала и нежила, в те очень редкие мгновение, настолько редкие, что под стекло только и в рамочку. А все ж любила Слава ее, пусть и по-своему, по-преданному, по-собачьи. Слава ее любила, а Соня — совсем нет. Соня никого не любит, потому что любовь это слишком по-человечески, а Соня даже не человек. Соня сгребает Окси в охапку — даром что ли каланча, Останкинская башня. Соня волочет Оксану за собой — ничего общего с нежностью, с ласковой страстностью, Соня — синоним насилию и наплевательского к Оксаниным чувствам отношению. Соня волочет Окси с тупой целеустремленностью первобытного человека. Ведь Соня даже не человек. Они с Соней снова в уборной клуба, Соня снова споро вытряхивает Окси из одежды. Окси позволяет ей это, позволяет вертеть собой как куклой на нитках, позволяет ей все. Соня отпихивает ногой свою дурацкую клетчатую юбку. Соня лыбится напомаженными губами, зачем-то мнет Оксины сиськи. Все так избито и пошло, все как в прошлый раз, нихуя не возбуждающе, а только обидно. Окси очень против, Соне очень похуй. Окси позволяет Соне все, потому что чувствует перед Славой вину. Потому что ну в самом деле, как можно быть такой тварью и сукой, никогда никого не любить, а над той, кто полюбила — посмеяться. И должно было бы выпасть из образа эмоциональной калеки, и встать на колени и просить, просить, просить, как молиться, просить простить, и верить, что простят, только Слава ей не поверит, никогда уже не поверит, и будет совершенно права. Так что нести Окси крест, нести-выносить Соню. Жаль, что Соне похуй на ее праведные страдания. Соня горячо, жарко дышит Оксане между ног, ее жадные крупные руки проскальзывают по потной спине омерзительно липкими тентаклями. Окси жалеет, что написала тот трек. Соня ни о чем не жалеет, потому что уже нащупала кромку Оксиных трусов. После прошлого раза Окси поспешно зализала раны и отыскала Славу. Слава щерилась ей желтыми зубами и полуприкрытами в алкогольном экстазе глазами. Ее подружка, мелкая, темная, остроглазая, крепкая на словцо, стояла неподалеку фрейлиной-наемной убийцей — одно неверное движение, и ты труп. — Убери свою блядскую Соню, — попросила Окси. Так тихо, неубедительно, как будто просила кого-то не спускать боксера или ротвейлера. — Я знаю, что она блядь. Не могу, — ответила Слава. И добавила со смешком: — Мне жаль. Да нихуя ей было не жаль. Обиженной Славе, над чувствами которой Окси надругалось — жаль не было от слова "совсем". Окси даже ее понимала. Она же умная, хули. Окси же сама подобрала код к ебаному ящику Пандоры, Окси выпустила Соню. Слава ее не устраивала, потому что слишком многого хотела, и в горе и в радости, и никаких походов налево, в чужие ласковые руки, в чужое слепое обожание. Вместо требовательной Славы пришла неприхотливая Соня, и Соня от Окси хотела немногого, и ей было абсолютно, феерически наплевать на Оксины протесты, мнения, и на все. Соня была нимфоманкой и Оксиным проклятием, и... От Сониных рук Окси не кончает. От Сониного языка она не кончает. Она не кончает от Сониной ненасытности. Ей просто неприятно, противно и грязно. Так противно, что немножко хорошо. Блядская физиология и эйфория на фоне того, что Окси очень нравится страдать. Соня выламывает Окси в неудобной позе, вжимает в стену, вытирает ею кафель. Соня оставляет на Окси столько страшно выглядящих засосов, что с Окси можно снимать побои. Окси не выдерживает, сжимается на двух длинных пальцах, закатывает глаза. Сдается и стонет. Соня торжествующе усмехается. Когда Окси впервые Соню увидела, то даже — сейчас вспомнить-то стыдно — обрадовалась. Вот она, красная толстовка, вот она, смешная стрижка, будто подружка пьяная на кухне отрезала. Сейчас как объяснюсь, как скажу, что я-то не против, что я — только за, что я тебя л, что я, я, я, я... А Слава улыбнулась сладкой не-Славиной улыбкой. Сониным оскалом. И Окси зачем-то на все это согласилась. Окси знала, что так ей и надо, вот ей и поделом. Хотела ты, Оксанка, Славиной любви, Славиной бессмертной души - получите-распишитесь. Хотела ты, Оксанка, над Славой посмеяться - так грести ей теперь Сонин жар изнеженными ручонками. А Соня что. Соня любит трахать. Соне похуй на их разборочки, терочки, философские рассужденьица. Соне хватит и мармеладки.