Молчи

«просто заткнись; я разговариваю с тобой, значит, заткнись, дорогая».

Аид называет ее девочкой; Персефона кривит губы. Дело вряд ли в херовом Подземном, но у нее жизнь давно из взгляда выкачали. Вместо этого глаза похожи на затертые, померкшие драгоценности, которые давно уже не блестят. Персефона ненавидит драгоценности. А их у нее полно, даже слишком много. И почему-то все же носит кольца на пальцах, почему-то вдевает в уши тяжелые серьги и видит собственную увядшую давно жизнь. Она слишком бледная для живой, слишком волевая к жизни для мертвой. Хочется запереться. Закрыть двери, она может даже комод передвинуть; потратит на это несколько часов, но зато дверь будет не открыть. Ее муж не любит врываться в ее комнату, разносить здесь все тоже не станет. А она могла бы сесть вон в том дальнем углу, подтянуть колени к груди и считать, сколько у матери розовых кустарников было в конце лета. Совсем и несложно. Но вместо этого она только смотрит в тот самый дальний угол, сама себя заставляет выйти. Владелица такого огромного мира не может быть пленницей. (Может, но показывать этого не должна.) Она после лета всегда другая; гонор откуда-то снова появляется, смелость. Она смотрит в глаза собственного мужа с вызовом, ладонями сжимает края спинки стула. — Ты же знаешь, что я не голодна. К чему весь этот фарс? Накрытые столы, свечи, мертвые цветы. — Садись. Он отрезает коротко, а взгляд у него тяжелый. Всегда такой был. Точно всегда. После лета воспринимать этот взгляд получается намного проще, чем после долгой зимы. — Но я должна сделать прическу, надеть все это на себя. Чтобы тебе потом было приятно насиловать красивую мертвую куклу? — Заткнись и сядь. У нее ноги подкашиваются. Он запах страха, исходящий от нее, чует через весь стол. Ножки стула скрипят, проезжаясь по полу. Она не садится, она оседает. Взгляд старается держать прямой. Он берет вилку и нож и говорит с ней так, будто ее и нет вовсе. (Он всегда с ней так разговаривает; она терпеть не может, когда он так с ней разговаривает.) — Когда ты молчишь, ты нравишься мне даже больше. И когда он снова переводит на нее взгляд, она молчит. Пальцами цепляется за бокал, сжимает его так крепко, будто раздавить хочет, но молчит. Эта тишина ее глушит, ее здесь заживо сам воздух душит, убивает, но он этого не видит. Лишь больше ничего сам не говорит, приступая к ужину. Было бы интересно ломать и подчинять ее себе заново, если бы ее спесь не сходила так быстро. Если бы ее попытки противостоять с каждым разом не были все короче, заканчиваясь парой фраз. Было бы, быть может, даже увлекательно. Персефона не ест ничего, пускай теперь ее свобода совсем не от этого зависит. Лишь смотрит украдкой на собственного мужа и понимает кристально чисто: с ней будет так вечно. С ней будет так вечно, а ей остается лишь ждать следующего лета. — Я… приду позже, — обещает она несколько растерянно, когда он поднимается из-за стола. Его пальцы на собственном плече кажутся неподъемно тяжелыми, ее будто сильнее к стулу придавливает. Персефона не смотрит, Персефона и так знает, что он на нее смотрит. Знает, что именно там — в его взгляде. — Я по тебе скучал. У него руки холодные, а пальцы оглаживают ее плечо; от этого жеста ей мерзко, ее тошнит едой, которую она не ела. Он не ждет от нее вранья. Иногда даже кажется, что ждет сопротивления. Ждет, что она плюнет ему в лицо, харкнет как следует и закричит, отталкивая от себя. Совсем как та девчонка, которой она была, когда оказалась здесь впервые. Но она смотрит равнодушно перед собой, пальцами по столу водит. — Ты чудовище, дядя. Аид горло сжимает резко, встряхивает ее, к себе разворачивая, как неживую куклу; в неживых глазах ужас, с губ тихий писк. Она смотрит на него загнанно. — Если не знаешь, что сказать, лучше молчи, Фона. — Ненавижу тебя, — скулит, совсем на забитую псину похожая. Он выпускает ее шею, он всегда ее выпускает. Пальцем по щеке проводит, а она от этого прикосновения дергается, как от жгущего кожу раскаленного металла, жмурится, будто он замахнется сейчас для удара. — И больше не смей называть меня дядей, поняла? Она не кивает. Лишь смотрит на него, ладонь к своей шее прижимает. Кажется, сама вжимается в край стола, пытаясь от него отодвинуться. И по тяжелому дыханию и перепуганным глазам он видит: она считает секунды свободы до того, как он сожмет ее запястья и в который раз сделает своей, считает мгновения остаточного лета, боясь задранной юбки прямо на обеденном столе.