Вите надо выйти

— А белый лебедь на пруду всю отморозил ерунду! — пропел Витёк и тут же получил незлобивый тычок в спину. Охранники забегаловки, под конвоем которых изрядно подгулявшая компашка Витьковых друзей-приятелей и вынуждена была проследовать из заведения на улицу, знали их всех как облупленных, а потому драки и не вышло, хотя Витёк желал. И даже сейчас еще на что-то рассчитывал, а потому тут же возмутился: — Убери лапы! — Вите надо выйти! Иди домой, чудила! — смешливо долетело в ответ, и дверь захлопнулась. Мда. Совет можно было бы счесть даже дельным, если бы Витьку на самом деле было куда идти. Но со вчерашнего дня такая штука как «дом» в его жизни отсутствовала — в предыдущую ночь даже спать пришлось в кабине родной фуры, благо койка там имелась. А все потому, что давно назревавший чирей под названием «семья» наконец-то вскрылся! Классика: Витёк днем раньше, чем планировал, вернулся из рейса и обнаружил у себя в спальне перфоманс «Любовник в шкафу». Это было так смешно, что Витёк хохотал все то время, пока мужик натягивал штанцы и прочее, а Витькова жена Лерка скакала вокруг, нервно стягивая на груди полы халата. Осуждать ее как-то особо не получалось. Было, конечно, противно просто потому, что обманули, что все это жирное и пошлое творилось за спиной наверняка уже давно, но на самом деле Лерке Витёк был даже в чем-то благодарен. Если бы не ее глупость, не любовник, зазванный в дом прямо накануне возвращения мужа, весь этот фарс тянулся бы еще невесть сколько, несмотря на давно остывшие чувства. А так… Так только сына жалко. Витьку всегда в таких вот историях жальчей всего было детей. Он и на Лерке-то женился, если честно, не от великой любви, а потому что та умудрилась залететь, хоть секс у них всегда был защищенным. Бракованный презик, бывает… Зато теперь у Витька был сын, которого он назвал в честь лучшего друга Марка. Друга, которому всегда тайно завидовал. Просто потому, что тот не боялся жить так, как хотел! Марк сам выбрал профессию и вообще путь в жизни, выстояв под напором родителей, которые, как и все папы и мамы, желали сыну «лучшего», а значит, своего. И доказал, что выбрал правильно, потому что был не только успешен, но и до сих пор работу свою любил, за что та одаривала его деньгами и даже признанием. Да и в личной жизни Марк не струсил и не стал прикидываться и изображать из себя «облико морале», а, не побоявшись даже друзей потерять, честно сказал им, что давно уже идет по жизни под голубыми флагами, а «жену» его любимую зовут Антон. И ведь ничего — и Толик, и Серый, хоть и неизменно подшучивали теперь над Марком и его гейством, от него не отвернулись! Как раньше общались, так и продолжили! И в сложные моменты, которые возникали в семейной жизни у каждого, по-прежнему собирались все вместе, чтобы поддержать очередного страдальца. Да, во время этих дружеских возлияний приходилось время от времени напоминать себе, что применительно к Марку проверенное «все бабы дуры» особым утешением стать не может. Хотя последний выверт Антона в скупом пересказе Марка выглядел как раз откровенно по-бабски: и повод, и эти звонки-смски, и это «ты эмоциональный холодильник» на ровном месте. Холодильник, бля! Холодильников Антоша не видал, вот и дурит. Потому как со стороны-то было совершенно ясно, что никакой холодности от Марка и в помине нет. Как, впрочем, и от Антона. Эти двое любили друг друга! Странно, быть может, с чьей-то точки зрения неправильно, но эта самая неправильность все же была лучше того, что имел сам Витёк в своей семейной жизни… Да и в жизни вообще. В целом, так сказать. Собственно, эти мысли о несправедливости бытия и привели к предсказуемым последствиям: на очередной тусе с друзьями, поводом для которой и стало то, что Антон взбрыкнул и бросил Марка, Витёк быстро и категорически накидался. Марк хранил великую мужскую выдержку и стоически воспитывал Антона, не отвечая на его звонки и смски, но при этом не выпуская из рук телефона. Толика-алкоголика его мудрая супруга, о которой он неизменно отзывался так: «Жена мне досталась строгая и авторитетная!», в очередной раз «спустила с поводка», позволив мужу оторваться с друзьями. Серый… Ну, Серый выпивал со всеми просто за компанию — у него дома гроз практически не бывало, и семейный барометр всегда показывал «ясно». Один-единственный раз Серый было ушел от своей Таси. Ну и что? Ну и все, узнав об этом, кинулись мирить их с таким рвением и чувством, будто от этого зависело общемировое благополучие! И действительно казалось, что если уж Серый с Таськой разойдутся-поссорятся — это уж точно конец света и полный швах! Так что Серега пил сегодня с друзьями, как он сам любил говорить, только для запаха, «потому что дури у нас и своей хватает». А вот Витёк… Витёк, сука, взялся закладывать за воротник по самой днищенской причине — потому что не было больше сил! И так-то жизнь говно, а тут еще и Лерка с ее хахалем, дай ему бог сексуального здоровья! — Ты меня никогда не любил! — трагическим голосом упрекнула она, закрыв за своим ебарем дверь. — А ты меня? — ответил вопросом на вопрос Витёк и пошел на кухню. После рейса, который он, словно что-то почуяв, проделал в сжатые сроки, практически нигде не задерживаясь, остро хотелось спать и жрать, но было ясно, что тут, в этой квартире, разом переставшей быть домом, рядом с этой женщиной, оказавшейся совсем, окончательно и бесповоротно чужой, Витёк ничего такого — обычного, каждодневного, простого — делать не сможет. Если только сесть на привычную табуретку у стены, потому что от усталости и нервов трясутся ноги. — А за что тебя любить-то? — надрывалась Лерка. — За что?! Когда ты последний раз ко мне хоть какой-то интерес проявлял?! А?! Если у тебя член не стоит, то я еще молодая здоровая баба и хоронить себя… — Не ори, ребенка разбудишь! Лерка действительно заткнулась, села по другую сторону кухонного стола, помолчала и заговорила уже совсем другим тоном: — Он у бабушки. Не совсем же я… шалава, чтобы при Марке другого мужика… И… И прости, что так вышло. — Может, и к лучшему… — Может, и так… Пустота… Тишина… И только мертвые… Блядь! — Вите надо выйти, — с кривой усмешкой сообщил теперь уже бывшей жене Витёк и свалил. Городская ночь была слишком светлой, чтобы видеть всю красоту звездного неба, которое всегда манило Витька, околдовывало, будто бы даже гипнотизировало. Он и свою работу, помимо романтики дальней дороги, любил именно из-за того, что, ночуя на трассе — где-нибудь у заправки или мотельчика для дальнобоев, но главное, в глуши, — мог ночью выйти из кабины фуры, с которой сроднился, будто улитка со своим домиком, задрать башку к небу и смотреть, смотреть, смотреть… Все-таки странная штука жизнь. Или это сами люди делают ее странной? Вот, к примеру, Витёк. Он мог бы жить спокойно и даже счастливо, если бы в силу каких-то обстоятельств с самого начала не стал казаться даже самым близким людям не таким. Тем, про кого постоянно думали или говорили: не оправдал, не дотянул, не выдался. «Мальчики не должны плакать», но маленький Витёк был натурой чувствительной — ревел от обиды, плакал из-за прочитанной книжки, пускал слезу над брошенным щенком. И в итоге отец его за это истово презирал и вытравливал из сына это «девчачье» всеми силами — ремнем и секцией бокса. И Витёк ведь рвался, изо всех сил рвался доказать, что он правильный, лучший! И даже чего-то добился — тренер хвалил его за быстроту реакции и филигранную точность ударов, которые подняли его на уровень кандидата в мастера спорта. Вот только удары эти все равно были по мнению отца «мушиными». Да и как могло быть иначе, если Витёк, добравшись в росте до отметки «метр с кепкой», так на ней и застрял? Метр семьдесят и шестьдесят пять килограммов живого веса. Разве это по-мужски? Так что юношеские успехи в боксе ничего и никому доказать не смогли, и тогда повзрослевший Витёк выбрал самую что ни на есть мужскую профессию — отцовскую. Отучился на шофера, сел за руль фуры, стал уходить в рейсы. И все равно каждый раз почему-то получалось так, что «не дотягивал, не соответствовал, не оправдывал». — Вот смотри Толик какой умничка! Уже женился, того гляди детками обзаведется! А ты? — говорила мать. Вместо «Толик» периодически подставлялись другие имена и обозначались другие «достижения», но это было вторичным. Главное заключалось в другом: «умничкой» каждый раз оказывался не Витёк. Впрочем, в чем-то мать была права — с противоположным полом у него вечно как-то не ладилось. И даже не потому, что он был коротышкой. Дело было в другом. Парни вокруг влюблялись, буквально летали на крыльях своих чувств, иногда, конечно, после падали на землю, но только чтобы вновь воспарить самым романтическим образом. Ну, или просто трахались так, что дымилось. А Витёк и не влюбился ни разу за всю жизнь по-настоящему, и к сексу особой тяги не имел. Так… гимнастика. Иногда что-то мощное, этакое ретивóе, жаркое рождалось в груди от спортивного азарта, когда он — боксер-любитель, выступающий в малом («мушином», блядь!) весе, — схлестывался на ринге с достойным противником. И этот вспыхнувший внутри огонь не отпускал после, в раздевалке и тем более в душевой спортцентра. Скрываясь за облаками пара, Витёк даже иной раз дрочил, выплескивая скопившееся… А потом гнал все это от себя. Гнал, покрываясь холодным потом от одной только картины: отец узнал, мать отшатнулась, друзья облили презрением, перестали даже руку подавать… И какой же был удар, когда Марк вдруг привел в компанию какого-то парня и спокойно сообщил, что вот так, робяты, голубоват и того не стыжусь… А «робяты» взяли и, немного посмущавшись, приняли ситуацию… Нет, не как должное, но и Марка из закадычных друзей из-за произошедшего не вычеркнули. Витёк же, вкурив все это, в тот вечер напился так, что себя забыл. Впервые в жизни. Да и после, всякий раз становясь свидетелем «пидорских» чувств, нажирался до зеленых соплей и «Вите надо выйти…» Наколку эту себе на руке он сделал тоже по пьяни. Потом вынашивал планы свести, но в итоге оставил. Потому что, ну… соответствовала. И потому, что «Вите нада выти» было первым, что маленький Витёк сказал в своей жизни. Мать тогда офигела, не поняла, даже испугалась из-за этого старорежимно-мрачного «выти», но потом выяснилось, что сына просто укачало в автобусе. Итогом непонимания стало облеванное платье и недовольство отца, который в произошедшем опять увидел какие-то сыновьи «недоработки»: у всех — как у людей, первые слова «папа» или «мама», а этот… И только дед, который тогда еще был жив, смеялся и рассказывал всем желающим и нежелающим анекдот про немого, который впервые заговорил в двадцать лет, сказав: «Овсянка пригорела!», а раньше молчал, потому что «все нормально было». Отец и мать обижались, а дед предлагал им смотреть на жизнь проще: комплимент же, раз ребенку и говорить ничего не приходится, близкие все нужное и важное и так про него понимают. «И, кстати, чего вы так нервничаете? За это вам не заплатят!» Дед был вообще чудесным стариканом. Жаль, Витёк его мало застал. Но в итоге — то ли из-за деда, то ли как-то само собой — это самое «Вите надо выйти» стало чем-то вроде девиза. Зачастую откровенно дурацкого, но действенного способа идти по жизни: когда что-то получалось не так, мешало, пугало, было неудобным, Витёк просто уходил. Не сражался «за свое», не пытался переубедить — лишь поворачивался спиной и двигался дальше. Благо дорога всегда лежала перед ним, маня лентой асфальта, согревая и бодря мощным двиглом грузовика под задницей. Вот только теперь вдруг стало совершенно ясно, что ехать-то по ней Витьку некуда. Нет цели! И нет места… Да что там — места! Главное, что нет человека, к которому хотелось бы вернуться. Да, был сын. Но он еще такой малыш-несмышленыш, что, наверно, даже и не заметит отсутствие отца, который из-за постоянных рейсов и так-то бывал дома весьма эпизодически… Эх… — А белый лебедь на прудууууу, — провыл Толик и упал бы, если бы самый трезвый из всех друзей-приятелей — Марк — не ухватил его за шкварник в последний момент. — Так! Этого пакуем в такси и отправляем к Милке. Надо ей позвонить, чтобы принимала «груз», — составил план Серый. — Я его провожу, а потом и сам до дома, до семьи. Витёк, ты с нами? А ты, Марк, как? — Неа, я сам, — отказался Витёк, а Марк и вовсе лишь отрицательно качнул головой. — Ну, как хотите! Такси обнаружилось в два счета. Время было самое то, чтобы начать развозить «тяжелых» клиентов питейных заведений по домам, так что таксисты кружили вокруг голодными грифами-трупоедами. Серый загрузил в салон все еще горлопанившего намертво приставшую «лебединую песню» Толика и отбыл. Марк, пробурчав что-то смутное про то, что желает еще прогуляться и голову проветрить, побрел в противоположную сторону, а Витёк… Витёк охлопал себя по карманам, понял, что, похоже, спьяну во всей этой кутерьме проебал все, что только мог, включая телефон, кошелек с деньгами и карточкой и, что самое поганое, с правами, задрал голову к черному небу и завыл. Воистину: Вите надо выти… Или сойти. Да, блядь! Остановите, суки, Землю, я сойду! Охранники, только-только избавившиеся от задуривших пьянчуг, пускать Витька обратно и не подумали — забаррикадировались изнутри, твари, и лишь твердили: «Завтра, все завтра!» Круто! Дома нет, семьи нет, денег нет, так теперь еще ебись с заменой прав, чтобы хотя бы работа была. Поехать к родителям? Чтобы слушать причитания матери и презрительные реплики вечно всем недовольного отца? Брр… К счастью, ключи от фуры Витёк, как раз таки опасаясь потерять их, предусмотрительно пристегнул карабинчиком к шлёвке на джинсах. Ну хоть на лавочке в сквере спать не придется! Утро было туманным по всему: туман стелился за лобовым стеклом и клубился в мозгах. В итоге отдельные слабо оформленные мысли шарились внутри черепной коробки, периодически натыкаясь друг на друга и охая. Остро хотелось в туалет и в душ, но — ох! — Лерка изменила. Стоило бы забрать вещи из квартиры и взять деньги из тайной заначки, но — ох! — какая-то тварь спиздила вчера у Витька телефон, пока он «зажигал» сначала в сортире, а потом на сцене. — А белый лебедь на пруду, тада-да-да-да всё в пизду! За вчерашнее было стыдно. Мало того что отличился сам, так еще и людям отдых испортил. И официант тот… Все терся возле Витька, заботился. И ведь даже показалось, что не столько о «чести заведения», сколько о подгулявшем клиенте, которого на подвиги потянуло явно не от хорошей жизни. Его сочувствие как-то, что ли, ощущалось. И, как и всегда, Витька не угомонило и не утешило, а, напротив, раздраконило еще больше: ну ненавидел он, когда его жалели! Всегда! И когда говорили, что «еще подрастет, вот в будущем году ну обязательно вытянется», и когда «ну не всем же в ученые идти, кому-то и баранку крутить надо», и просто когда «ну, ничего, ничего». И все же очередное нажиралово могло бы пройти мирно — Витёк по традиции тесно пообщался бы с Ихтиандром, немного протрезвел, а там, глядишь, и домой бы отправился. Но дома не было, а два бычары у стойки сказали что-то про «этого шпендрика». Ну и все! Пришлось объяснить им, что не все низкорослые мужчины задохлики и не все бугаи такие уж прям мачо. Итог двух проведенных раундов: два-ноль в пользу Витька и его никогда не забывавших искусство бокса кулаков. А после… После все-таки пришлось «звать Ихтиандра». Сначала из большого горшка с пальмой, а потом из унитаза… И опять рядом толокся давешний официантик — скребся за закрытой дверкой кабинки, водички предлагал и вызвать такси. — В пизду! — направил его тогда Витёк. — В Леркину. Там, как выяснилось, всегда рады новым гостям. Кажется, потом он говорил что-то еще. Туалетная кабинка, из-за своей закрытости внезапно ставшая для Витька чем-то вроде исповедальни, видимо, поспособствовала этому. Но все, сказанное позднее, уже из памяти выветрилось. Как и то, почему вдруг унитаз, в обнимку с которым Витёк и очнулся через какое-то время, вызвал ассоциацию с лебедем… — А белый лебедь на пруду… И пиздарики на воздушном шарике, еб ты блядь! И понеслась душа в рай, говно по трубам, а жопень по щебенке — с присвистом! Какая ж стыдоба! Причесав пятерней стоявшие дыбом волосы и потерев пальцем зубы, Витёк обнюхал себя, скривился и, порывшись в автомобильных запасах чистого, сменил трусы, носки и майку. Ну хоть так! А то ведь если предстанешь пред блядские очи Лерки с похмельно-помятым видом, так и вовсе гнусь — еще и возгордится оттого, что Витёк страдает! Квартиру, из которой теперь надо было забирать вещички, они в свое время покупали вместе, напополам, но сейчас думать о такой штуке, как неизбежный в свете предстоящего развода раздел имущества, не было никаких сил. Да и маленький Марк… Кем в собственных глазах окажется Витёк, если станет у сына отжимать квадратные метры? Так что всё — был дом и не стало. Ничего, даст бог здоровья — еще будет другой, заработаем. В бардачке фуры и в карманах замасленой ремонтной спецовки удалось наскрести на метро, дальше пришлось идти пешочком. Но и это только на пользу пошло — туман из головы к тому моменту, когда Витёк дошлепал до подъезда, уже почти полностью выветрился. А потому он сразу признал в парне, пристроившемся на невысоком заборчике, будто воробей на проводе, давешнего заботливого официантика. — Ух, здорово, а то уж я не знал, что и делать, — сказал тот обрадованно и поднялся, сразу став на полголовы выше Витька. — Чего надо? — мрачно буркнул тот, автоматически набычиваясь, распрямляя плечи и выдвигая челюсть. — Я… Простите, я вчера забрал, когда вы все это в туалете выронили, а потом закрутился и не уследил, что вы уже… ушли. В его протянутой руке Витёк с некоторым удивлением увидел свой телефон и бумажник с деньгами и документами. Это было… как минимум странно. Как-то не привык Витёк к тому, чтобы посторонние люди возвращали чужое, да еще и искали потерявшего, чтобы лично облагодетельствовать его. — Ну чё… Спасибо. И… это… ты извини меня за то, что я вчера учудил. День такой… выдался. — Я знаю. Вы… Вы вчера рассказали все: и о жене, и о друге, которого парень бросил, и о себе… тоже. Официантик смотрел как-то так, что Витьку стало не по себе. И что он, интересно знать, наплел? Какими-такими пьяными откровениями поделился? Ждать можно было всего, раз даже о Марке с Антоном все растрепал. Витёк уже собрался поинтересоваться сутью сказанного, как вдруг налетевший ветерок сдул официантику с лица длинную косую челку, закрывавшую левую скулу. Под прядями темных волос тут же обнаружился свежий бланш, и у Витька от стыда скулы свело: вполне ведь могло оказаться, что это дело его, Витьковых кулаков и Витькового же вчерашнего дурного настроения. Но официантик признавать «авторство» своей намордной росписи за Витьком отказался. Лишь дернул плечом, ухмыльнулся криво и, явно бравируя, доложил: — Меня часто бьют. — За что? — А содомит я. Тварь богомерзкая, жизни на земле недостойная, породу настоящих мужиков портящая. Витёк, сначала не врубившись в то, что означает слово «содомит», а после вдруг все вкурив и осознав, выпучил глаза и даже как-то отступил. Парень же по-прежнему смотрел с вызовом, будто нарывался, но через минуту смущенно опустил глаза, сделал шаг в сторону и, обойдя Витька, двинул прочь. Пришлось ухватить его за рукав, чтобы остановить: — Помочь? Я могу. Словами-то объясняться не очень получается — не мастак, а вот если на кулачках кому мозги вправить… — Спасибо, но… я сам. — Вижу, как сам. И вообще, как тебя хоть звать-то, содомит? — Дима… Дмитрий Лебедев. — Лебедев, значит, — протянул Витёк и вдруг заржал: — «А белый лебедь на пруду…» Эх, и зажгли мы вчера с ребятами! — Разбитое зеркало в холле, заблеванная кадка с пальмой, свернутый с насиженного места унитаз, полное ведро осколков уничтоженной посуды и «за беспокойство», — тоже начиная улыбаться сообщил официантик, а потом подвел итог: — За все уплачено вашим другом Марком. Ну, а те двое, с которыми… гм… беседовали вы, встречных исков не выставляли. — Соображают, — кивнул Витёк, продолжая рассматривать собеседника. Тот был длинным, совсем не хлипким, а просто тонкокостным (Лебедев, блин!), очень светлокожим, несмотря на темные волосы и карие глаза, и каким-то, что ли, потерянным: во взгляде так и стыла неуверенность в себе и в мире вокруг. Или все дело было в Витьке? — Ты на самом деле чего сюда приперся? — Ну как? Вернуть… По адресу, где вы прописаны — там, в бумажнике, квитанцию на оплату коммуналки нашел… — Чего ж Лерке добро мое не отдал? Или ее нет дома? — Я… — Меня поджидал? — Ну… — Дождался. А теперь говори, чего хотел. И зачем вчера всё рядом терся, тоже говори. А еще почему всякий раз, когда бы мы в вашу эту забегаловку не вперлись по старой памяти, именно ты нас обслуживал. Причем так получалось всегда — с того самого момента, как ты, содомитская твоя морда, там работать начал. Давай, сознавайся. Обещаю: бить не буду. Я лебедушек вроде тебя не бью. — Да толку-то говорить? — Дима развел руками. — Ну скажу я, что неровно дышу к вам, ну не звезданете вы мне в ответ за такое и даже, может, переспите со мной… из интереса и чтобы отбросить все те сомнения, которые вас мучают… — Это какие же? — холодея, уточнил Витёк. — Не помните, что мне вчера говорили? — Частично. В смысле, частично помню. А частично — нет, не помню. — Было по-прежнему стыдно, но врать вообще казалось делом бессмысленным. — Вы сказали, что завидуете другу, который не отказывается от своей натуры, живет с мужчиной и даже любит его. А еще о том, что начали сомневаться и в своей ориентации: мол, всегда сомневались, но неизменно прятали это все от себя самого, давили в себе. — Ну молодец я, чё! — проворчал Витёк. — И что теперь? Вите надо выйти? — Возможно. Но для начала все же стоит попробовать войти! И Витёк попробовал. Никто его не торопил, и это было прекрасно. Да и вообще как-то так вышло, что всё, связанное с внезапно свалившимся ему на голову «белым лебедем» по имени Дима, неизменно доставляло удовольствие. Было бесконечно приятно чувствовать себя рядом с ним сильным и главным — Лерка никогда ничего такого не терпела и называла это мужским шовинизмом. Нравилось смотреть в Димино смущенное лицо и читать на нем отзвуки чувств: пусть запретных, пусть неправильных, но искренних и, главное, обращенных к нему, к Витьку. А еще оказалось невероятно круто возвращаться из рейса в Димину квартиру, в которой Витёк обосновался сначала на время развода, а после него и как-то незаметно «на постоянку», и понимать, что тебя ждали, что тебе рады. А в один из разов, вновь обнаружив побои на лице своего «содомита», спуститься вниз, во двор его дома, и с лютым удовольствием навести на местную гопоту пиздецовый страх. Но все же ярче всего на фоне этих приятностей выглядел секс, от которого Витёк долгое время бежал, которого сторонился в силу казавшихся ему очевидными причин, и в который в конце концов рухнул, будто птица-феникс в огонь — с обжигающим наслаждением! И ведь произошло это даже не спьяну, а в полном сознании! Вернулся Витёк из очередного рейса уже почти ночью, собирался сходить в душ, перехватить чего-нибудь и улечься на предоставленный ему для проживания диванчик в кухне, но выполнил лишь первую часть программы. Просто потому, что увидел выходящего из своей комнаты Диму — полуголого, теплого, толком не проснувшегося, но улыбающегося ему, Витьку. Увидел и понял, что просто хочет его обнять. И плевать, что под руками не окажется округлых женских форм — привычных и, блин, одобряемых нормами всего что можно. Главное ведь то, что внутри — тот огонь, который горит в любящем сердце и в который можно раз за разом прыгать, чтобы после возрождаться к новой жизни. Дима смущался и что-то лепетал, но его истинные желания были очевидны — эрекцию-то имитировать еще никто пока не научился! Да и Витёк точно знал, чего хочет. Так что попросил лишь направить, научить, как не навредить и доставить удовольствие. Все было непривычно и странно: и покрывавшаяся мурашками от прикосновений очень светлая Димина кожа, и сбивчивое дыхание, и дрожь в пальцах. И обоюдное, до жара в щеках смущение, такое же острое, как то, что доводилось испытывать только когда-то очень давно, подростком. Думалось, что Витёк никогда не пойдет на то, чтобы поцеловать другого мужчину — не как друга, а именно как любовника. В губы. Но этого и не потребовалось. Зато оказалось, что целовать Диме плечи и шею в завитках волос на удивление легко и как-то даже естественно — Витёк и не заметил, как стал делать это, готовя его к сексу. Собственно, началось все с того, что Дима сказал: совсем не обязательно с проникновением. «Если ты не готов, то и не надо!» Мол, геи далеко не всегда практикуют именно такую форму, что и доказал с успехом, сделав Витьку просто-таки феерический минет. Он сосал и лизал, он заглатывал и едва оглаживал губами, он грел дыханием и, кажется, даже взглядом. Оргазм выкинул куда-то прямо в космос — так, будто Земля на самом деле остановилась, или, наоборот, разогналась слишком быстро, и Витёк улетел с нее, оказавшись в черном бархате бесконечности, утыканной звездами. Но потом потребовалось срочно вернуться. Хотя бы потому, что там, на Земле, был Дима, которого теперь отчаянно хотелось все-таки еще и оттрахать. Да, Витёк был человеком традиционной гетеросексуальной закалки и все эти гейские «не обязательно с проникновением» признавать не желал! А потому и забрал у Димы тюбик со смазкой и презервативы, использовал все это недрогнувшей рукой, а затем и к делу приступил тоже без колебаний: вошел, вышел (Вите надо, ага!) и снова с еще большим удовольствием вошел! И мать его в бога и в душу! Как же сладко это было! Всё! Опять буквально всё! И тугой, сжимавшийся сначала болезненно, а после страстно проход. И гибкое, сухощавое тело под руками — напряженное, подающееся навстречу до пошлых шлепков. И даже чужой член в ладони, который в момент страсти ощущался совершенно как свой. А еще Витёк словил истинный адреналиновый шторм (куда там боксерскому поединку!), когда на одну из встреч с Марком, Серым и Толиком привел с собой Диму. — Кажется, это мне сейчас надо выйти, Вить, — слабым голосом пробормотал Серый, внезапно растерявший обычное спокойствие и рассудительность. Марк же смотрел недоверчиво и молчал, оценивая только что услышанное и меряя Витька и Диму изучающим взглядом — настолько строгим, что сидевший рядом с ним Антон лишь губу прикусил, явно что-то мотая себе на ус. Это было и вовсе неожиданно — уж от кого от кого, а от Марка Витёк ждал безоговорочного одобрения, а оказалось, что его еще нужно заслужить, доказав серьезность происходящего. И только Толик-алкоголик остался верен себе. Разлил беленькую и, вздернув свою стопку выше головы, провозгласил: — Ну, за счастливый исход! — Массовый? — уточнил все еще не пришедший в себя от последних новостей Серый, пододвигая к себе свою рюмку. — Типун тебе на язык! Должен же хотя бы кто-то из нас четверых остаться защищать свет, не поддавшись соблазнам темной стороны силы! — Дураки какие-то! — сказал им Антон. — Не какие-то, а свои, — возразил Марк, улыбаясь. И все принялись смеяться, выпивать и болтать. Антон под столом держал Марка за руку. Дима же, наоборот, старался делать вид, что сам по себе, но потом, захмелев, вдруг взял и признался Витьку в любви. В итоге пришлось срочно вызывать такси и ехать домой, потому что не терпелось ответить ему так, как Витёк только и умел: не словами, а делами. И в этот момент ему в кои-то веки было абсолютно плевать, что подумают родители, скажут соседи или и вовсе какие-то левые мудаки, которым почему-то всегда есть дело до других. Кто они, а кто те люди, которые действительно дороги, которые по меткому замечанию Марка — свои. Настоящие друзья, с которыми будет хорошо всегда и везде. Даже если их всех когда-нибудь действительно высадят с Земли. За что? Ну за грехи, естественно! Содом, Гоморра и все такое прочее…