1.
В Вегасе окончательно умер человек, которого все знали в Нью-Йорке: мальчик, скорее сбегавший домой из переполненного класса, чтобы спокойно доделать домашнее задание или посмотреть фильм. Всё это осталось далеко позади, и чем больше проходило дней, тем сложнее было воскресить в памяти детали нашей с мамой квартиры на Саттон-Плейс, хотя раньше казалось, что все эти мелочи обосновались там неизгладимо: перечный запах китайской еды на кухне, фарфоровые вазы, стрекот ониксовых часов на комоде и цветочный орнамент гардин. С недавних пор у меня появилась привычка наблюдать за течением времени. Я считал минуты до того, как прозвенит будильник, до конца урока, до того как Ксандра вернётся с работы и положит в холодильник контейнер с курицей в соусе терияки или говядиной с кунжутной посыпкой. Даже общение превратилось в дополнительный повод сверяться со стрелкой: когда позвонил Энди, я смотрел на часы на экране работающего телевизора и проговорил с ним ровно пятнадцать минут — вполне достаточно, чтобы не показаться невежливым, а потом извинился и соврал, что у меня кружится голова. Энди посочувствовал, ведь летом в Неваде жуть как душно, должно быть, у меня тепловой удар, и спорить с ним я не стал. Возможно, жаркое солнце на юго-западе и впрямь виновато в том, как стремительно я переменился под его обжигающими лучами и ясной высотой неба над бесконечной пустыней. В тот день отец уехал в Чайнатаун, чтобы взять на обед стир-фрай в каком-то ресторанчике, и я не застал его, вернувшись с уроков. Я поднялся к себе в комнату, прикрыл дверь, хотя дома больше никого не было, и ослабил пуговицу на воротнике. Накануне мы с Борисом не напивались, поэтому выглядел я лучше, чем в череду понедельников: волосы гладко уложены, свежая рубашка, песочного цвета брюки чинос и начищенные кремом оксфорды, которые я скинул, завалившись на кровать. Даже спустя полтора года моя комната оставалась безликой, как будто сумасшедший минималист распродал всю мебель, кроме необходимой, не оставив статуэток, фотографий или хлама в шкафах, который придал бы помещению уюта. Не знаю точно, сколько я лежал, уставившись в потолок и открыв книгу на заложенной странице (хотя не прочитал ни строчки), пока не различил внизу шаги. Недостаточно тихие для каблуков Ксандры, но не такие грузные и гулкие, как у отца. Борис появился в дверях с пакетом жевательных конфет «Джолли Рэнчер» и с порога предупредил: — Я ненадолго. Ты забыл у меня айпод. — Положи на стол. Борис кинул его поверх стопки нетронутых учебников и пролистал мою тетрадь по естественным наукам. Дойдя до химических уравнений, он остановился на странице с домашним заданием: — Можно спишу? Училка трясёт с меня эту домашку, а я вечно забываю. Я кивнул — не проблема, хотя сам списал эту же самую домашку с унылого ботана, который сидел передо мной на уроках этики. Борис сел за стол, смотрел на уравнения и жевал кончик карандаша с таким серьёзным видом, что кто-то незнакомый поверил бы, что он в химии неплохо разбирается. Он переписывал задание на листок, а я слушал, как скрипит по бумаге ручка и жевал одну за другой «Джолли Рэнчер». — Обедать останешься? — спросил я после того, как Борис отодвинул тетрадь на край стола. — Не-а. Я обещал сегодня с Котку встретиться. И тогда мой взгляд зацепился за поблекший рисунок на его футболке, и я вспомнил, что эта одна из тех, что я отдал ему в бессрочное пользование — дешёвая хлопковая хенли, её было удобно надевать под свитер, когда в Нью-Йорке наступали холода и гулять в одном джемпере становилось зябко. — Это моя футболка, — вспылил я. — Ты не пойдёшь в ней к Котку. — Ты сейчас серьёзно? — Борис смотрел на меня так, точно я потерял рассудок, хотя мне тогда казалось, что это я должен так на него смотреть. — Как никогда. — Я сел на кровати и отложил книгу на тумбочку. — Сними. У отца полно стираных рубашек. На миг он окаменел: густые брови нахмурены, растерянное лицо. — Не глупи, Поттер, — Борис пытался спорить, но, взглянув на меня, понял, что я не прикалываюсь — если он уйдёт сейчас, то переступит незримую грань моего терпения, которое и без того подвергалось серьёзным испытаниям. Я просто не мог больше выносить этого, и дело было совсем не в одежде. Мне ничего не было жалко для него, я ни слова не сказал, когда он нажрался и заблевал мой кашемировый джемпер или когда зацепился за что-то и порвал рубашку, которую мама покупала мне на вырост, но мысль о том, что Борис будет обжиматься с Котку в моей футболке была почти болезненной. Он вышел из комнаты, но через пару минут вернулся, уже в светлой рубашке моего отца с примятым воротником и короткими рукавами, в которых его локти казались ещё более острыми и угловатыми, чем были на самом деле. — Так лучше? Я лежал, демонстративно отвернувшись к стене, — мне не хотелось с ним разговаривать. Борис устроился рядом, перекинул через меня худую руку и усмехнулся чему-то своему. — Мне с твоей спиной говорить, что ли? — спросил наконец он. — Ты вроде не страдаешь от недостатка общения со мной. — Почему ты злишься? — я промолчал, и сразу следующий вопрос, прямо как в викторине: — За что ты так ненавидишь Котку? На это я тоже ответил молчанием. Мы обсуждали это как минимум тысячу раз, а Борис считал, что если мусолить тему снова и снова, я внезапно передумаю, и мы будем зависать втроём, хотя мне это представлялось странным и в какой-то степени извращённым. Нет, Котку я не ненавидел — слишком уж ярко выраженная у этого слова негативная окраска, даже для меня, человека, который привык делить мир на чёрное и белое. Конечно, встречались однозначно хорошие, светлые люди (мама, ещё, может быть, Хоби или Пиппа), но слово «ненавижу» несёт в себе нечто сокрушительное и применять его, как мне думалось, следовало с большей осторожностью. Иногда мне казалось, что если я и ненавижу кого-то по-настоящему, то своего отца, но потом убеждённость отступала. Мне был попросту чужд его образ жизни. Большую часть времени он преспокойно сидел на диване, смотрел спортивные каналы, иногда возил меня в рестораны на Стрипе (только за один месяц мы съездили в «Хосе Андрéс», «Ла Стрега» и «Пикассо», где подавали изумительное филе-миньон, на стенах висели оригиналы его картин, а с террасы открывался вид на фонтаны Белладжио). То же самое с Котку — меня бесило то, что Борис говорит о ней без умолку и проводит с ней всё свободное время, а мне в друзья остались только Попчик и книги, но не питал сильных чувств к ней самой; начни он встречаться с кем-то ещё, я реагировал бы так же. Если уж говорить начистоту, себя я в некоторые моменты куда больше ненавидел, но говорить с ним об этом я не собирался. Борис в то время казался дальше от меня, чем когда-либо. Страшнее всего было представлять, что он превратится в одного из тех приятелей, с которыми не делишься ничем сокровенным — вы общаетесь ровно до тех пор, пока у вас есть точки соприкосновения. Так часто бывает с бывшими одноклассниками. Вы могли неплохо ладить, но при встрече в коридоре или торговом центре поговорить особенно не о чем, поэтому вы ведёте беседу вежливо-предупредительно или вспоминаете совместные шутки, давно утратившие остроту. Наверное, я смог произнести это только потому, что было уже нечего терять: — Я скучаю по тебе. — После того, как эти слова слетели с моих губ, в комнате повисла тишина. Затянувшееся молчание становилось невыносимым, и я уткнулся носом в подушку, пытаясь спрятаться от неловкости. Я чувствовал себя уязвимым, как никогда, потому что обнаружил, как отчаянно нуждаюсь в нём. — Эй, я же здесь, — ответил Борис, прокашлявшись, и осторожно погладил меня по плечу. — Ты только что свалить собирался. — Так пошли со мной. Или повернись хотя бы. Но так легко уступить и сделать вид, что всё отлично, означало принять его правила игры. Он тогда пропадёт на несколько дней, как часто бывало, а я опять останусь в пустом доме, наедине с не самыми отрадными мыслями и шумом кондиционера. Борис тихо и успокаивающе гладил меня по волосам. Сначала я ощущал только его дыхание, когда он уткнулся носом мне в шею, и я едва заметно вздрогнул, будто окунулся в ледяную воду. Он отодвинул отросшие волосы и прикасался к коже своими невозможными сухими губами. Я чувствовал, что стоит повернуться, и он меня в губы поцелует: это было так невозможно и просто, и я сдался. Было странно видеть его лицо так близко при свете дня — тонкий нос, немного лоснящаяся кожа на лбу и щеках. Ситуация вырисовывалась неловкая: в памяти сохранились мутные воспоминания о том, что мы делали ночами, но меня всё равно тревожила мысль, что я не умею целоваться. Вдруг у меня сейчас — именно сейчас, когда он со мной остался, что-то выйдет не так. Борис как будто не замечал охватившего меня волнения и поцеловал меня в кончик носа, потом в уголок рта. — Ты такой славный, — прошептал он. Славный? Что это вообще, по его мнению, значило? — Щенуля. — Откуда ты… — У тебя на столе лежала открытка, а на обороте её твоя мама подписала. Случайно увидел. Так меня давно никто не называл, но мне понравилось, как Борис произносил нелепое детское прозвище со своим австрало-украинским акцентом. Честно говоря, меня растрогало, как он примечал разные незначительные детали, и я сам приблизился, чтобы поцеловать его. Его рука мягко скользнула по спине, и от осознания того, что мы собирались сделать, голова немного закружилась, словно я сидел в салоне самолёта, который начинал взлетать, да и в ушах нарастал характерный гул. Казалось бы, настал тот момент, когда я мог воплотить в реальность все свои разнузданные мечты, но меня немного потряхивало; оставалось надеяться, что Борис не заметил, как у меня дрожали руки, когда я потянулся к пряжке своего ремня («Келвин Кляйн», восемьдесят девять долларов, мы носили его по очереди). Тормозило меня только одно: теперь я начну ревновать его ещё сильнее и сойду с ума, но меня ещё никогда не тянуло послать всё куда подальше, что бы это ни значило. — Расслабься, — сказал Борис, когда я отстранился, чтобы с шумом втянуть воздух. — Всё будет нормально, я хочу, чтобы тебе было хорошо. Самая что ни на есть банальная фраза, но как раз то, что мне нужно было услышать. Мы долго лежали и целовались, я с распахнутым воротником, и моя ладонь скользила то на воротник рубашки, что была на нём, то на пояс его выцветших джинсов. Вкус его рта напомнил мой собственный, поскольку мы ели одни и те же конфеты, только с дымными нотками — Борис недавно курил. И было восхитительно то, как его пальцы медленно скользили по разгорячённой коже, словно пытались запомнить её текстуру. — Я постоянно думаю о тебе, — выпалил я. — Всё время… — Блядь, Поттер… — начал он, но я ничего не хотел слушать. Никаких возражений или нравоучений — только не сейчас. — Хочу тебе отсосать. Борис пробормотал что-то невнятное, медленно спустился губами вниз по подбородку, а потом и до впадины ключицы, и это было всё равно, что оказаться в параллельном мире, где всё дозволено, и плавиться от счастья. — Если ты не уверен, то не надо, — сказал он. — Можем просто… Мне наконец хватило решимости выправить его рубашку из джинсов, провести кончиками пальцев по впалому животу, но когда я начал уже вытаскивать из петли пуговицу, услышал, как хлопнула входная дверь, и мы одновременно чертыхнулись — разгоревшиеся и захваченные врасплох. — Я дома, — крикнула Ксандра, и я отодвинулся от него, как будто с порога можно было углядеть или услышать, чем мы занимаемся в комнате. — Блин, я и забыл, что у неё сегодня смена раньше заканчивается. — Всё как всегда, — хриплым незнакомым голосом отозвался Борис. — О чём ты вообще думал? Его лицо золотилось в лучах солнца, и я представил, что мы на пляже в Коста-дель-Соль, где-то вдалеке от шумных и наводнённых туристами курортных городов. Хорошо бы и впрямь оказаться в таком месте, и чтобы весь остальной мир исчез, и никто бы нас никогда не искал. Несколько минут я просто лежал, прильнув к нему всем телом, и не шевелился: прослушал заставку любимого реалити-шоу Ксандры, рассматривал рисунок древесины на стенках шкафа. Из-за того, что я заставил Бориса надеть отцовскую рубашку, к едва уловимому запаху травы и дешёвого дезодоранта примешивался парфюм — что-то острое и гвоздичное, очень мужское. Внизу начала работать микроволновка и слышался плеск воды, наверное, Ксандра мыла чашки в раковине. Она нещадно, ничего не подозревая, всё разрушила, но сколько бы я ни злился и мысленно проклинал её вечно менявшееся расписание, момент был безнадёжно упущен. И, как будто мы только что не целовались, а преспокойно делали домашку или что-то ещё, я спросил: — Может, телек посмотрим? — Не, — Борис помотал головой. В его голосе читались такие же, намеренно будничные интонации. — Я ж обещал, отчаливаю в четыре. — Ну давай. — Я сделал вид, что мне всё равно, и потянулся к упавшей на пол книге. — Hasta la vista, baby, — он отсалютовал, как Арни Шварценеггер в «Терминаторе», который мы недавно пересмотрели; оба слишком обдолбанные, чтобы переключить канал или вырубить звук, хотя я терпеть не могу этот фильм.2.
Возможно, я делал много вещей, которых в своём возрасте не должен был делать — травы я выкурил, наверное, больше, чем нерадивые студенты государственных колледжей, но мне нравилось иногда вытворять и откровенно ребяческую ерунду сродни той, что увлекает детишек в шестом классе. Мы с Борисом гуляли на заднем дворе школы. Ветер приносил с собой крупицы песка, он пылью оседал на пластиковых стульях и столах, на которых в безветренную погоду накрывали ланч. Прошла половина урока американской литературы, а мы закидывали пастилки «Ментос» в бутылку с колой, наблюдая, как жидкость шипучим фонтаном выливается из горлышка. — Ха, — воскликнул Борис, когда сладкая газировка выплеснулась ему на ботинок. — Видал, Поттер? За пару часов до этого мы оба выкурили по косяку, поэтому сознание немного плыло, и удавалось находить даже в таком дурацком занятии особое очарование. — Ни фига себе, — сказал он. — Реально здорово. — Так получается, потому что у этих конфет пористая поверхность. Тогда увеличивается площадь для возможной реакции, образуется диоксид углерода, а потом этот гейзер. Эффузия. Борис положил одну конфету в рот, хотя мы договаривались их не есть, и изумлённо вскинул брови: — Ты где это вычитал? — Понятия не имею. — Я пожал плечами и откупорил новую бутылку газировки, на этот раз диетической пепси. — Просто в голову пришло. — И всё-то ты знаешь! Это заявление меня только рассмешило: я много чего не знал, и дело касалось не формул по физике или случайных энциклопедических фактов. Я не знал даже, чем буду заниматься вечером. Не знал, что вообще между нами происходит — chto za chert, Boris, — и не знал, как к нему с этим подступиться. Энди говорил, что я нравлюсь взрослым, но тогда я ещё не умел манипулировать людьми, а если точнее, не всегда получал желаемый результат, хотя легко определял, когда стоит казаться вдумчивым и серьёзным, а когда можно юлить или вести себя вызывающе. Учителям легко понравиться, если ты не высовываешься и сдаёшь домашние задания за пару дней до дедлайна, Ксандре главное не досаждать, с отцом — выслушивать его жалобы на жизнь или истории букмекерского триумфа, но склонить Бориса к чему-то иногда не стоило никаких усилий, а иногда казалось почти невозможным. Но одно я знал наверняка. Если бы меня спросили, чем я мечтаю заняться в будущем, ответ был бы однозначным: хочу до старости лет валять дурака вместе с ним.3.
Не верилось, что я ввязался в эту авантюру из-за того, что Борис хотел сделать подарок Котку, но после долгих уговоров я согласился. Так как денег на нормальный подарок у него не было, это значило стырить что-нибудь, как мы поступали со многими вещами, которых не могли достать в силу возраста или недостатка карманных денег. Ближайший ювелирный магазин находился в пригородном торговом центре. В будние дни в его прохладных залах было пусто, как на испанских улицах во время сиесты. Тесная комната, почти полностью заставленная прилавками, напомнила о мастерской Хоби: тот же запах древесины, клея и металла, приглушённый свет и мерное тиканье часов. Продавец, несмотря на жару, был в старомодной жилетке с рисунком из ромбов. Наверное, он был из тех пожилых людей, кого в силу возраста вечно знобит. Его узловатые пальцы аккуратно начищали выставленный на витрину набор — он водил между рядами золотых колец мягкой сухой тряпочкой. Со своими белыми волосами и треснувшим пенсне он напоминал сказочного персонажа, вроде стариков-волшебников в лавках с артефактами или Олливандера — того чуднóго торговца волшебными палочками со скрипучим голосом. — Я могу вам чем-то помочь? — спросил он, заметив, что я внимательно разглядываю витрину. — Можно вот эту посмотреть? Хочу сделать подарок бабушке. — Я скорее взаправду выбрал бы подарок Котку, чем бабуле Дороти, но он умилённо улыбнулся и засуетился, вынимая откуда-то из нижнего ящика маленький ключик. Пришлось для виду повертеть брошку в руках. Удивительно тяжёлая для такой маленькой вещи, украшенная крупинками сапфиров, которые сверкали синевой даже при тусклом свете лампочек, освещавших витрину. Изображая заинтересованность, я на деле был весь как на иголках и готовился дать дёру в любую секунду. Оставалось надеяться, что Борис правильно улучит момент, и мы благополучно выберемся — вот о чём я думал, пока он рассказывал, где и кем брошка была сделана, а потом достал подходивший к ней кулон. Такая же сапфировая сова, только совсем крошечная. Продавец любезно беседовал со мной, а потом резко обернулся в сторону стойки, рядом с которой Борис всё это время ходил кругами, пытаясь незаметно стянуть браслет; он присмотрел его ещё несколько недель назад («Котку стопудово понравится»). — Ты что это делаешь? — Его добродушное лицо, напоминавшее мне об экранных волшебниках, вроде Гендальфа, исказилось гневом и обернулось почти устрашающим: глаза навыкате, покрасневшие щеки, испещрённые сеточкой морщин. — Побежали, Поттер. Не тормози, ну, — крикнул Борис и стремглав пустился бежать, а я растерялся и ошеломлённо замер, словно мы играли в «Море волнуется раз». Старик быстрее, чем я, сообразил, что произошло, и попытался схватить меня за рукав пиджака. Его ладонь скользнула по манжете, а в следующий миг я со всех ног бросился из павильона к пожарному выходу — уже на ходу рассчитал, что через главный выбраться не удастся, охрана стечётся туда со всех этажей. Пробежав мимо магазинов через безлюдный холл, я протянул руку, чтобы толкнуть дверь, и обнаружил, что прихватил с собой тот кулон — даже задуматься об этом не успел, когда улепётывал, и от этого открытия меня бросило в жар. Конечно, мы не раз таскали еду из супермаркета, но украшение в руках куда хуже, чем пачка чипсов или баночка пива из холодильника. Слегка замедлить шаг я осмелился только на парковке, продолжая пробираться вдоль рядов нагретых солнцем авто — они все начищенно сверкали и отражали тепло. Оглянувшись назад, я убедился, что за мной никто не последовал, но продолжал идти размашистым шагом. Пахло бензином, и легкие со свистом втягивали раскалённый воздух. Когда я уже приблизился к концу территории супермаркета, рядом с припаркованным у выезда фургоном раздался шорох. — Не двигаться, — крикнули со стороны. Я вскрикнул и собирался уносить ноги сию секунду, но из-за соседней машины выскочил Борис и разве что пополам не сгибался от хохота. От страха и волнения я почти расплакался — в уголках глаз влажно осели слёзы, а губа начинала предательски подрагивать, но лучше было сдаться копам, чем разреветься при нём. Шумно выдохнув, я заорал: — Придурок! Я мог бы наговорить ему много хорошего, но слишком торопился убраться оттуда. После получасовых блужданий по лабиринту жилых кварталов мы оказались неподалёку от отеля «Сансет Стейшн», фотографию которого мне доводилось видеть в туристической брошюре — монументальное здание, похожее на древний храм или дольмен, с тысячей маленьких окошек; вокруг открытые бассейны с мраморными облицовками. Мне никогда не приходилось бывать в Хендерсоне. Делать там нечего, если нет желания просаживать деньги в ресторанах и клубах, но от того, что мы вот так затерялись, стало на удивление легко на душе. Казалось, стоит выйти на привычный маршрут, и нас засекут. Так я не нервничал с тех пор, как оставлял картину на багажной стойке в аэропорту Джона Кеннеди. День клонился к вечеру, начинало холодать, и я пожалел, что не прихватил с собой свитер. Мы оба понятия не имели, насколько далеко отошли от автовокзала, и сколько придётся ждать один-единственный автобус, который доезжает из Сити до нашей глухомани. Перед тем, как искать дорогу до вокзала, мы заглянули в кафе на Истгейт-роуд. В зале сидели несколько семей с маленькими детьми. Тучная официантка не обращала на нас ровным счётом никакого внимания после того, как поставила на стол прямоугольную тарелку с бургером и горой масляной картошки. Мы наскребли мелочи всего на одну порцию, но есть мне не хотелось, и я смотрел на проезжающие по улице машины, пока Борис уплетал золотистые ломтики. — И зачем мы это сделали? — спросил я, по-прежнему глядя в окно. Кулон я показал ему сразу, как мы отошли от парковки. Борис упрятал его себе в карман, заверив, что так даже лучше, ловко это у меня получилось, хоть и непреднамеренно. Неудивительно: кулон стоил в несколько раз дороже браслета, который он планировал прикарманить. — Классный же подарок будет, — сказал он. — Ну да, если мы загремим в колонию для несовершеннолетних, она сильно обрадуется. — Я открыл сырный соус, потому что Борис никак не мог сладить со скользкой упаковкой испачканными в масле пальцами. — Это просто идиотизм. Мы сидели напротив друг друга на протертых кожаных диванчиках, и наши колени немного соприкасались. В такие вечера, когда мы оставались вдвоем, я отчётливо понимал, каково это — волноваться и нервничать, оттого что находишься с парнем, который тебе по-настоящему нравится. Борис не раз предлагал мне позвать на свидание Хэдли или Саффи Касперсен, но я знал, что никогда не буду испытывать то же неповторимое смешение чувств, сидя с ними в ресторане. — Больше мы ничего не воруем, — резюмировал я. — Ага. И не курим, — добавил он, — и не пьём. И запишемся в церковный хор. Борис рассмеялся абсурдности собственных слов, и я в который раз осознал, как сильно хочу его поцеловать. «Не курим» и «не пьём» он произнёс нарочито бодро и твёрдо, как слоган кампании по борьбе с наркотиками, вроде тех, что использовала Нэнси Рейган в восьмидесятые («Просто скажи: НЕТ»). Официантка вернулась с высоким стаканом клубничного коктейля и двумя трубочками в красно-белую полоску, похожими на рождественские леденцы. Борис опередил меня и сделал глоток; стакан опустел сразу на треть, а в уголке его губ осела клубнично-молочная пенка. И хотя желание наклониться через стол и прижаться к его губам никуда не делось, я только протянул руку и стёр пенку большим пальцем. Он откинулся на спинку диванчика, пристально посмотрел на меня и улыбнулся чуть насмешливо, словно говоря, что знает, о чём я сейчас думаю. — Вообще-то я серьёзно, — продолжил я, — насчёт всей этой ерунды. Хватит. — И что мы тогда будем делать целыми днями? — Учиться, может? — неуверенно произнёс я. — Ты что, хочешь снова через класс перескочить? — Это вряд ли. Но, может быть, поступлю в частную школу. — Ты оценки свои видел? — ухмыльнулся он. — Самому-то не смешно? Я притворился, что обиделся, но это и впрямь были всего лишь фантазии. Конечно, никуда я не поеду. Хотя, может, стоило бы выбрать пансион, где утренние переклички проходят после службы в капелле, а отец с Ксандрой навещали бы меня в родительский день. Я играл бы в сквош, завтракал сандвичами с индейкой из цельнозернового хлеба, перечитывая конспекты перед семестровой контрольной по биологии. Ходил бы на уроки, держа в руках папку с тетрадями и кожаный портфель, в котором лежал бы томик стихов Роберта Пински. Наверное, тогда моё будущее было бы гораздо определённее, и к концу обучения консультант советовал бы мне отправить заявления в Гарвард, Принстон или Дартмут. Но мы оба отлично знали, что я никуда на самом деле не собирался ехать, потому что многие вещи были для меня дороже лоска закрытых школ и призрачных перспектив. В Вегасе стоило остаться ради того, чтобы снова и снова возвращаться на заброшенную площадку и, накурившись, кататься на карусели, когда тёплый ветер ласково ерошит волосы, и кажется, что я снова маленький мальчик и мама повела меня прокатиться на Чудо-колесе в Кони-Айленде. Ради всепоглощающей свободы, ради того, чтобы вглядываться из окна автобуса в солнечную даль и чувствовать себя живым. Стоило остаться ради тех ночей, когда Борис первым начинал целовать меня, а я распластывался под ним, тяжело дыша и судорожно сжимая руки на его спине, лаская пальцами горячую кожу. Наверное, взрослые думали, что мы запираемся выкурить травки, и только мы знали, что нет. И ради таких дней, когда ноги ноют от усталости, а за пару часов проживаешь так много, будто промелькнула целая неделя. От сытной еды и беготни Бориса явно клонило в сон; он прислонился щекой к окну и прикрыл глаза, а под столом его ладонь ненадолго сжала мою. Обстановка была далека от романтической — зал, пропахший жирной, острой пищей, засаленные скатерти, на настенном телевизоре показывают попсовый хит-парад — но мне хотелось ухватиться за его руку и как бы невзначай сказать: я, наверное, всё-таки люблю тебя.