Доказательство верности

Этот рождественский вечер казался Гарри особенно печальным. Фамильный особняк Блэков всегда нагонял на него тоску, однако сейчас, когда кое-где виднелись ярко-красные с золотом ленты и венки из омелы, на душе становилось необъяснимо тяжело. То ли виноваты изъеденные молью и докси стены, то ли общий угнетающий настрой. Не получалось отключиться от происходящего где-то там, далеко, отчего шрам немилосердно саднило и жгло огнём. Постоянные кошмары так и норовили пустить свои щупальца в реальность. И улыбки на лицах друзей казались акварельно-прозрачными, достаточно было лишь одного неаккуратно брошенного слова, чтобы от них не осталось и следа. Хлопья снега мягко опускались на старые каменные плиты площади Гриммо. И не было холодно — было неуютно от постоянно завывающих сквозняков. Хотелось найти какую-то комнату, где было бы по-настоящему тепло и светло. Не было бы фамильной пыли, потертой от времени бронзы и тяжёлых изумрудно-серебряных покрывал. И ведь такая комната была. Только её хозяин редко позволял находиться в ней кому-то, кроме себя. Конечно же, речь о Сириусе. Грустно было видеть его таким… подавленным. Гарри чувствовал, что крестного тревожит нечто большее, чем перспектива неопределённо долгого нахождения в таком ненавистном ему доме. Порой во взгляде Сириуса угадывалась такая скорбь, что в горле мгновенно возникал ком, и хотелось спрятать глаза, чтобы никто не заметил предательского блеска. Прежде всего, он сам. А ещё Сириус пил. Пил непозволительно много, разыгрывая рождественское счастье, распевая гимны и даря улыбки всем своим гостям. Правда, сам Гарри редко видел улыбку крестного — когда их взгляды пересекались, напускная веселость Блэка мгновенно улетучивалась, и казалось, что он хочет сказать о чем-то, но Гарри никак не мог понять, о чем именно. К ночи в доме наступила тишина. Гермиона и Джинни, весело щебеча, скрылись за дверью выделенной им комнаты. Рон уже видел седьмой сон, когда Гарри, тихо скрипнув дверью, вышел в едва освещённый коридор. Кикимер не заботился о безопасности гостей — ведь так вероятность того, что кто-то из них свернёт шею и избавит от своего присутствия резко возрастала. Шрам горел огнём, и голова от этого раскалывалась неимоверно. Хотелось пить. На кухне рядом с окном виднелся чей-то тёмный силуэт. Гарри даже не успел толком приглядеться, когда услышал тихое:  — Я знал, что ты придёшь, Джеймс. На секунду у парня перехватило дыхание. Это было так странно — слышать от крестного (сомнений быть не могло) столько теплоты в обращении. Своё имя Гарри слышал от него твёрдо, с долей гордости и озорства. А в этом обращении, обращении к давно ушедшему другу, слышалась такая несвойственная и нехарактерная, ничем не прикрытая нежность. И не было сил возразить. Не было желания. Хватило духу лишь сказать:  — Я никогда не уходил, Сириус.

***

Весь этот вечер казался Сириусу самой настоящей сказкой. Родители Джеймса отправились навестить каких-то особенно дальних родственников, а Лили решила остаться дома в кругу семьи хотя бы на один день. Она не теряла надежды выровнять отношения с сестрой, поэтому рождественский ужин представлялся ей идеальной возможностью. Парни встречали Рождество одни, решив пригласить Римуса и Питера на следующий день, а заодно и забрав Лили. Сам Джеймс увлечённо упаковывал подарок своей возлюбленной — красивый красный бант никак не хотел изящно развязываться от лёгкого прикосновения, а лишь расплывался длинными лентами в разные стороны, собираясь в итоге в виде бесформенного клубка. Наконец, его старания увенчались успехом и он, коротко усмехнувшись, привязал посылку к лапке совы. Та негромко ухнула и вылетела в приоткрытое окно. Это было сказочно — находиться рядом с Джеймсом и ни с кем его не делить. Находиться близко, близко настолько, насколько позволяла их дружба. К вечеру они перебрались в гостиную и, устроившись прямо на полу на пушистом ковре, настроили магический приёмник на волну с рождественскими песнями. Огоньки с богато украшенной ели красиво переливались в гранях стаканов с огневиски. Тихо играла музыка, мягко падали хлопья снега за окном, и для Сириуса не было большего счастья, чем Джеймс, который лежал рядом и едва уловимо касался кончиками пальцев его запястья. Сириус и сам не понял, как это вышло — почему сбивчивое, горячее дыхание друга оказалось так близко у шеи, и почему его собственный язык предал его и заговорил о так бережно хранимых и скрытых ото всех чувствах. Скрытых даже от того, на кого они были направлены.  — Сохатый, больше всего на свете я боюсь потерять тебя. Узнать однажды, что тебя больше нет… Карие глаза за стёклами очков смотрели настороженно-внимательно:  — Я боюсь этого не меньше твоего, Бродяга. С такой мамашей, как у тебя, это вообще весьма вероятно. И мягкая улыбка, такая заразительно-тёплая, что непонятно откуда взявшийся скорбный страх в груди мгновенно отступил, давая возможность томившемуся где-то в глубине жару разгореться в полную силу.  — Джеймс… — на выдохе, почти умоляюще. И рождественские песни незаметно сменились на меланхоличную лирику. Хотелось обнимать, хотелось не отпускать, хотелось…  — Ах, Бродяга… Ты видишь в этом иронию? Мои анимагические рога весьма символичны, а вот ты верный, как самый настоящий пёс? — и снова его дыхание непозволительно близко, опаляющее кожу. Музыка с тихим поскрипыванием помех разливалась по комнате, и её было непозволительно мало, чтобы заглушить порывистые вздохи и пылкие, сбивчивые признания.

***

Утро безжалостно разбило чудо прошлого вечера. О нем напоминали лишь чудом не разбившиеся стаканы из-под огневиски, и бутылка, которая была у самой ёлки. Практически пустая бутылка. Взгляды и случайные прикосновения отчего-то казались неуместными и неловкими. А фразы — обрывками, что долетают с одного края пропасти на другой. И только обмен подарками и их обсуждение немного разрядили обстановку. Наконец, Джеймс не выдержал:  — Сириус, мне бесконечно жаль. Пойми: так не может быть. Это не про нас с тобой. Ты мне дорог и близок, но люблю я другого человека. Очень хотелось обратиться и завыть, тоскливо-тоскливо. Но вместо этого вышел приглушённый рык:  — Если бы ты по-настоящему её любил, то ничего бы и не было. В таких ситуациях нереально действовать в одиночку, и ты это прекрасно знаешь, Сохатый. Я не буду вмешиваться в твою жизнь, ни в коем случае. И если тебе так будет лучше, то я смирюсь с твоим выбором. И буду ждать столько, сколько потребуется. Холод и боль заполняли душу до краев. И ещё больнее было оттого, что в глазах напротив он видел то же самое. И спасло лишь тихое:  — Тогда… Тогда будь крестным отцом моего ребёнка.

***

И вот уже пятнадцать лет в душе Сириуса не было места ни счастью, ни теплу, ни сказке. Но в этот самый миг, когда образ Джеймса ощущался так отчётливо, отчаянно захотелось обнять, отчаянно захотелось спросить, а вдруг… Но прохладная зелень глаз Эванс мгновенно отрезвила:  — Я — не Он. И никогда им не буду. Но мне бы до безумия хотелось знать, каким он был. И тысячи определений на языке, объединимые одним — любимый. Да будет так навеки.