Двойник

...Безумный смех замер на губах Артура. Он схватил со стола молоток и кинулся к распятию. ...Хотя нет, смех так и звучал, и звучал в его ушах. То ли он до сих пор смеялся сам и себя уже абсолютно не контролировал, то ли... это было что-то или даже был кто-то помимо него. Наверное, он сходит или уже сошел с ума! Что ж, было с чего с ума сойти — месячное тюремное заключение с минимумом света и еды, осознание того, что он невольно стал предателем своего товарища и соперника Джованни Боллы, пощечина Джеммы, отвращение всей семьи, жажда самоубийства, и еще это... последнее. Правда про его мать и падре Лоренцо Монтанелли, так неожиданно вскрывшаяся. Последнее просто взорвало его мозг и заставило безудержно смеяться. Но вместе со своим смехом он слышал и чей-то другой смех — гораздо более циничный, злой и насмешливый. То ли это галлюцинация, то ли... Артуру казалось, что он давно уже молчит, напряженно и зло разглядывая распятие, застыв с занесенным молотком — но смех был очень громко слышен в его ушах, он отдавался во всем его теле. Точно как наваждение. И, пока он слышал этот леденящий душу смех, он не мог сделать ни единого движения, чтобы разбить распятие молотком, как жаждал минутой раньше, исполненный обиды и ненависти к самому Богу, к умершей матери, к падре, да и к самому себе тоже. Он молчал, он действительно замолчал и не произносил ни единого звука — смех же звучал и в его существе, и снаружи. - Опусти молоток! - вдруг сказал голос, и Артур с ужасом узнал... свой голос. Только, как ему показалось, этот голос был гораздо больше похож на голос падре, чем его собственный сейчас. За что же ему такие страдания? Даже идиотское распятие с Богом-обманщиком нельзя расколотить просто так, без наваждения и душевных мук — и еще этот голос, какая-то жуткая смесь голоса падре и собственного голоса, и этот образ падре в голове... столь любимого и ненавистного отца. - Что, не слышишь? Опусти молоток, глупец и идиот! - повторил все тот же жуткий и при этом прекрасный голос, и снова засмеялся. Смех был действительно более циничный — но при этом и какой-то более зрелый, словно тот, кому этот голос и смех принадлежал, по-своему опекал Артура, хотя и смеялся над ним. Падре так говорить и так смеяться не мог... но в голосе при этом были столь знакомые нотки падре, что Артуру стало по-настоящему жутко. Его резко вспотевшая и вздрогнувшая рука уронила молоток на пол... - Так-то лучше, сумасброд! - голос хохотал. - Уд-дары молотками по распятиям еще н-никого н-не избавляли от лживых богов! - надо же, голос еще и заикался, это немного портило восприятие, но в целом не мешало музыкальности и богатству интонаций. И Артур вдруг сам понял, что после того, как Бертоны рассказали ему правду о том, что Монтанелли его отец — начал заикаться. Но он заикнулся лишь раз или пару раз... и это было так жутко и непривычно для него. А этот голос словно уже привычно заикался лет десять-пятнадцать как минимум, научился с этим работать и даже виртуозно использовать. Наверное, это все-таки его собственный голос. Он что, сам с собой говорит? Жаль, не удалось повеситься — сумасшествие намного хуже... Узнавать и не узнавать свой собственный голос, узнавать и не узнавать себя в этом невидимом таинственном насмешнике, говорить с самим собой. Нет, тут что-то не так — ведь рот его закрыт, он сам не говорит! Значит, говорит голос внутри него... или кто-то еще говорит, тот, кого он вроде как и знает прекрасно, и при этом абсолютно не знает. И видит — и не видит... Артура всего передернуло от озноба. Неужели Бертоны правы, и у него наследственность матери и вероятность полного сумасшествия? Он погрозил пальцем распятию — и тут вдруг машинально перекрестился, чтобы отвести от себя сумасшествие и страшное наваждение. Пусть этот Бог-обманщик поможет, хотя бы в последний раз — и потом можно сорваться прочь отсюда, написать предсмертную записку, кинуть шляпу в воду, а самому, продав материны часы, уехать из Италии куда угодно, хоть в Южную Америку, забыть свое имя и себя и начать жизнь с чистого листа, словно заново родившись... - Н-нет, м-молодой человек, н-нельзя уб-бить богов молотком! - голос звучал еще резче и леденяще хохотал. - Н-ни на этой стене, н-ни в храме, н-ни в своем сердце! Г-глупо и н-наивно д-думать иначе, д-думать, как ты сейчас. Д-думаешь, хлоп и г-готово, и Он ос-ставит т-тебя? З-заблуждаешься, глупец!!! Звук и уверенность этого голоса сводили Артура с ума все больше и больше... - Уд-даришь по распятию м-молотком — р-разобьешь всего лишь г-глиняного идола, а самого Б-бога в своем сердце не убьешь! Ха-ха-ха!!! Б-будешь н-ненавидеть Его и проклинать, м-много-м-много раз — а Он б-будет торжествовать все равно, а потом т-тебя же убьет. С-скажешь, что ты атеист — н-но теб-бя все равно зароют в м-могилу п-под все эти м-молитвы, а п-после... вот тот же священник, вот тот же т-твой падре, к-который т-тебя обманул, п-признает т-тебя и г-г-героем, и с-своим сыном п-публично, и п-поклонится т-тебе как Б-богу, и сам умрет... А Б-бог все равно б-будет, к-как ни крути! - голос снова расхохотался, и на этот раз как-то горько и очень грустно. - З-значит, Он п-прав, а з-заблуждались м-мы... - ирония была сейчас запредельно печальна, и Артуру стало даже на миг жаль этого своего собеседника, этот горький и насмешливый голос, словно у грустного клоуна в цирке. Он даже решил вступить с голосом в диалог, пусть это все и было похоже на сумасшествие — его потрясал и завораживал и сам этот голос, и особенно то, что голос ему сообщал. - От-к-куда т-ты знаешь... про падре? - прошептал Артур едва слышно и сильно заикаясь. Для него это было трудно — так говорить, в отличие от собеседника. - Решил з-заговорить н-наконец! - усмехнулся голос. - А то что это я один г-говорю, словно с-снова на с-сцене в б-бродячем цирке! И з-заикаться б-брось, т-тебе это пока так не идет, к-как м-мне. - Кто ты? - спросил Артур, глядя бессмысленно на распятие и машинально крестясь. Но наваждение не уходило, оно становилось все более живым, и ему показалось даже, что в полумраке сгущается какая-то призрачная тень, эта тень подходит ближе и склоняется над ним... - Я это ты, все очень просто, - вдруг голос ответил совершенно ровно, и Артур чуть не вскрикнул, потому что это был абсолютно его собственный голос. - Поэтому я и знаю про падре, да и про многое остальное тоже. Вот скажи, что стоит в штофе у Джеймса Бертона в его кабинете? - Б-бутылка виски... - снова заикаясь, пробормотал Артур, и перекрестился еще неистовее, чем раньше. - В-вот и тащи ее сюда, а з-заикаться сам прекрати! - голос снова приобрел кошачью и насмешливую интонацию, с мягким заиканием на некоторых согласных. - Пока эти, Джеймс с Джулией, н-не притащились с-снова, они ж тут т-тебе с-сейчас чуть не д-доктора вызывают! Что, впрочем, н-не п-помешает им потом все равно т-тебя выставить из дома на улицу. Артур крадущимися шагами неслышно вошел в кабинет Джеймса. Как и говорил таинственный голос, Джеймса с Джулией не было, несмотря на весьма поздний час, а в штофе действительно стояла большая бутыль отменного шотландского виски, почти целиком полная. Видимо, единственный стакан Джеймс хлебнул, чтобы завести с Артуром нелегкую беседу о том, что он родной сын Монтанелли и что должен в ближайшем будущем покинуть этот дом. Быстрыми ловкими движениями тонких пальцев Артур открыл штоф, вытащил тяжелую бутыль и пару стаканов — для себя и для собеседника... если, конечно, он не призрак и не Враг рода человеческого, и не он сам. Хотя... даже если это абсолютно он сам, лучше уж выкрасть у Джеймса виски и выпить, чем громить распятия молотком, сходить с ума и пытаться повеситься. Тем более, что все равно Джеймс и Джулия его выгоняют... но выгонят, видимо, утром, так что у него пока есть время побыть наедине с собой и поразмыслить о своем дальнейшем жизненном пути. Когда он вернулся в свою комнату, на соседнем кресле рядом с его стулом сидел невысокий худой черноволосый мужчина с пронзительными синими глазами. Мужчине по виду было лет тридцать или чуть больше, у него была борода и немного седины в волосах, свет свечи неровно отражался на большом шраме на левой щеке — от глаза почти до челюсти. На голове была широкополая шляпа, необычная для этих краев — такую носили либо совсем на юге Италии, либо даже в Латинской Америке. Насыщенно-синяя рубаха выглядела ярко даже в полумраке — таких явно не носили ни в Пизе и Ливорно, ни, наверное, даже вообще в это время нигде. Мужчина уже ловко, по-мальчишески, устроился в кресле и повесил на его спинку свой темный плащ — Артур снова чуть не вскрикнул. Несмотря на возраст и крайне необычный вид, незнакомец полностью копировал все его привычные позы и жесты. Сначала ему было подумалось, что кто-то из его товарищей по «Молодой Италии», несмотря на поздний вечерний час, проник в дом Бертонов, чтобы поговорить с предателем или повести его на товарищеский суд — человек был так похож на завзятого контрабандиста и бывалого революционера. Но потом эта идея была отметена — ведь привратник закрыл дом, пока Джеймс и Джулия были в отъезде, а Артур типа отдыхал у себя, и никто не мог проникнуть в дом снаружи. На вора же человек был похож меньше всего — для вора он был одет слишком ярко и даже элегантно, хотя и очень своеобразно. И для призрака он слишком воплощенно выглядел. Оставалось еще одно — вдруг это Диавол, Враг рода человеческого, явился в таком виде? И заикание, и этот шрам, и поврежденная левая рука — даже во мраке видно, что вся кисть в шрамах и отсутствует один или два пальца — да еще по неловкому движению человека в кресле было видно, что он хромой на одну ногу, и даже трость стояла рядом. Артур еще раз внимательно поглядел на незнакомца — и снова перекрестился. Незнакомец резко рассмеялся, Артур же про себя уже прочел молитву «Отче Наш» и еще раз перекрестился. - Раз уж н-надумал, м-малыш, р-разувериться в Боге — то п-почему в Дьяволе-то не разуверился, тот, вроде, п-послабее Т-того, кто у т-тебя тут на распятии! - говорил все тот же насмешливый и вместе с тем несколько горестный голос. Вернее, это незнакомец говорил таким голосом, теперь он был совершенно зримым и таким же на вид живым, как и сам Артур. Если, конечно, сам Артур был еще живым и не сошел с ума. - Хотя, н-наверное, ты д-достаточно прав. М-меня не раз сравнивали с Дьяволом, д-да и хром я н-настолько же! Черт шельму м-метит, говорят, - собеседник еще раз усмехнулся, достаточно саркастично. Артур только застыл в молчании, поглощая взглядом незнакомца. - Н-ну, что снова з-замолчал, как истукан? - П-почему ты сказал, что т-ты это я? - после долгого молчания, заикаясь, осмелился спросить Артур. - Мы же... н-не слишком похожи, и... - П-потому что т-так и есть! - собеседник снова громко рассмеялся. - Мы ж говорим одним голосом, и жесты у нас одни и те же. Считай, что я твой двойник, а ты — мой. П-поверь, мне т-так же н-неприятно видеть тебя сейчас, как и т-тебе — меня, по поверью, это п-приносит смерть... или п-перерождение, н-но все равно это к-как... смерть. - Но... у нас же разный в-возраст? - запинаясь, прошептал Артур, и впрямь отмечая достаточно сильное сходство незнакомца с собой. А еще незнакомец был более сильно, чем он сам сейчас, похож на отца, на падре Монтанелли. А глаза — такие же синие, как у матери... - Да, ты прав... Но я — это ты... в другом возрасте. Ты в будущем. Лет через 13 — 15. Н-наверное, ты это п-понял, осознал то, что я одет по такой моде, которой в ваше время еще и в помине нигде не было, - и незнакомец снова рассмеялся. - Это да, - теперь даже сам Артур улыбнулся, рассматривая незнакомца с любопытством, и узнавая, и не узнавая себя. Даже если это сумасшествие, это очень интересно — увидеть себя вот таким вот интересным в будущем. - Ставь сюда виски твоего брата и д-давай познакомимся, п-поговорим! В-всегда в-ведь интересно п-познакомиться и п-п-пофилософствовать с самим собой, м-мы ж с т-тобой... вроде к-как к-коллеги, т-ты учишься н-на философском факультете, а я учился тоже... лет 15 назад, - собеседник тонко и иронично улыбнулся, подмигнув Артуру. - П-правда, так и не доучился... сделал... одну глупость. Из разряда того, что т-тут с т-тобой происходило. Но жизнь м-меня... сама всему н-научила н-намного лучше, чем факультет... хотя я о том порой так жалею. И т-теперь п-понимаю, что лучше бы... н-не д-делал всех т-тех глупостей, - собеседник с этими словами надолго замолчал и закурил дорогую сигару. Артур помнил, что компания «Бертон и сыновья» частенько привозила такие в ящиках из Латинской Америки для Джеймса — из Бразилии, Эквадора, Аргентины — на ящиках была красивая и яркая реклама, из-за чего маленький Артур всегда думал, что в Латинской Америке просто Рай на земле и все всегда есть... Может, поэтому он сейчас и захотел тайком на каком-нибудь судне пробраться в Латинскую Америку, чтобы начать абсолютно новую жизнь, свободную от угнетения, от обмана и от предательства. От терпкого аромата сигары собеседника голова немного закружилась — к этому трудно было снова привыкнуть после месяца тюрьмы и лишений — но это не помешало Артуру разлить виски по небольшим стаканам, похожим на стопки. Да это стопки и были... Джеймс из них обычно немного выпивал на ночь, так это принято у англичан. Собеседник элегантным жестом снял шляпу, взял стопку с виски и снова подмигнул Артуру. - Хотя ты это я, и наоборот... - он улыбнулся чарующе. - Предложение п-познакомиться не просто м-мой излюбленный сарказм. У м-меня ведь другое имя. Феличе Риварес! Мне тридцать три года, я журналист... пишу под псевдонимом «Овод». Язвлю, так сказать, п-пороки общества, г-где нет справедливости и свободы! А по сути я— профессиональный революционер, в юности состоял в том же самом объединении, что и ты сейчас — в «Молодой Италии», но пошел несколько дальше и вступил в несколько более радикальных организаций, - и, пригубив из стопки и поставив ее на стол, собеседник протянул Артуру руку. Артур пожал его руку и снова содрогнулся — несмотря на разницу в возрасте, было видно, что руки были абсолютно идентичной формы. - Артур Бертон, - промямлил он, садясь на стул, ноги почти подкашивались. - Студент... философского факультета Пизанского университета, бывший уже... меня отчислили за политику. Из «Молодой Италии» тоже исключили... за п-предательство. Из дома родственники выгнали... за п-позор их репутации. Скоро мне будет двадцать лет — а моя жизнь уже... к-кончена. - Ну, это я з-знаю и получше тебя. Всю эту историю... Ведь моя жизнь начиналась именно так, с этого всего. Потому я и не дал тебе сейчас совершить эту г-глупость — расколотить распятие, н-написать обидную записку п-падре, инсценировать самоубийство и отплыть в Латинскую Америку. Поговорить хотелось... п-понять, что с моей... что с твоей жизнью... было не так, - сказал Риварес, снова пригубив виски и затянувшись сигарой. - Бертон, говоришь. Да сам ты з-знаешь, что н-никакой ты не Бертон, н-не похож ты на них! Н-никто из этих Б-бертонов не являлся и не является твоим родственником... в-вернее, нашим родственником, - и Риварес рассмеялся с некоторой горечью. - Т-тебя, друг мой — а в-ведь как я м-могу н-называть себя самого, к-кроме как д-другом, и к-кому я м-могу доверять б-больше, кроме как т-тебе — так вот, т-тебя д-должны звать Артур Пенвирн-Монтанелли, по м-матери и отцу, но н-никак не Б-бертон! - Риварес снова рассмеялся. Артур внимательно слушал Ривареса. На последних его словах он сам почти опрокинул в себя стопку виски, хотя раньше никогда не пил такого крепкого алкоголя — происходящее совсем вышло уже за рамки и здравого смысла, и его понимания, и самой реальности. А последние слова снова воскресили обиду на мать и на падре, а также боль из-за их лжи по отношению к нему. Овод умел язвить и попадать в цель. Лучше было выпить... хоть как-то смягчить и боль обмана отца и матери, и боль и горечь слов Ривареса, который был им самим, но в будущем. - В-выпей и смирись с неизбежным... - проговорил Риварес, проникновенно и совершенно не насмешливо вдруг обращаясь к нему. Удивительно, как глубоко звучал его голос, когда он не насмешничал — это словно был голос самого падре. - Люди не идеальны. Д-даже святые отцы — они тоже люди и не родились с-святыми, у них есть свои желания, стремления, даже страсти. Да и мать твоя... наша... - Риварес тут тяжело вздохнул. - Т-тоже не идеал. Но она, выбрав Монтанелли, выбрала лучшего, у нее и в жизни-то ничего не было, кроме того старого судовладельца, который ее купил за... ее красоту... и избавил ее от нищенского существования после смерти ее отца, поэта-отшельника с маяка в Корнуэлле, который ничего ей не оставил, кроме долгов... - тут Риварес тоже глубоко отхлебнул из стопки и снова затянулся сигарой. - Молодой итальянский проповедник был... светом д-для нее, у нее реально никого больше не было. Она любила Монтанелли, М-монтанелли любил ее... Д-думаю, со стариком Б-бертоном даже ничего никогда и не было, в-ведь тебе его дети годятся в отцы и кое-кто даже в деды! - Риварес громко рассмеялся. - Старик на радостях и записал тебя в «дети», понимая отлично, что ты плод Глэдис и Монтанелли... Ему просто лестно было считать себя отцом в таком возрасте, да и падре он избавил от дурной славы и необходимости отречься от сана! Пойми, Артур — везде действуют люди, и их мотивы д-далеко не идеальны. К-когда-то такой идеализм... погубил меня, поэтому я и решил разобраться... - и Риварес задумчиво уставился на свою немного подрагивавшую руку с сигарой. - Что именно... погубило тебя? - спросил Артур, едва приходя в себя после опьянения от виски, которое, правда, несколько выключило его из боли и обиды последнего дня. - Идеализм. Вера в то, что мои самые любимые люди абсолютно идеальны, святы и непогрешимы, поступают всегда по всем правилам, и не просто человеческим, но Божеским. Это было... н-не так. И поэтому наступила обида настолько горькая, что я... захотел покончить с собой. Обида от того, что другие не соответствовали ни на йоту моим представлениям... далеким от реальности. А потом, узнав п-правду, п-прямо как ты, расколотил распятие, написал свои слова обиды своему отцу, падре, написал записку для Бертонов, утопил шляпу в море, продал часы за бесценок и в трюме тайком уплыл в Южную Америку... - Но... ведь я так и хотел сделать, пока не п-появился ты! - воскликнул Артур. - Я п-потому и появился... П-потому что это была бы самая страшная твоя... моя... ошибка. П-поверь, я пожал ее плоды сполна! Из своего Рая я погрузился в самый настоящий Ад... и это избавило меня н-навсегда от веры в Ад... воображаемый, - Риварес горько и мрачно усмехнулся, глядя и на собеседника, и в самого себя. - Я искалечен, моя жизнь загублена... Да и... вообще-то я совсем плохо кончил, - Риварес тут леденяще расхохотался. - А еще я обещал... одному человеку, что н-никому никогда не позволю вот так просто уехать... в Южную Америку... как я. И потом вот так плохо... кончить все. - Почему? Ты, вроде-бы... пока жив? - Кто-то из нас должен быть мертвым, если мы двойники и вот так встретились. Если я с тобой общаюсь на равных и при этом ты не мертв — значит, мертв я... - Риварес вздохнул. - Меня расстреляли в Бризигелле три дня назад. Но, знаешь, в-видимо, Б-бог меня совсем не п-принимает, погибшим насильственной смертью в молодости трудно... упокоиться с миром, поэтому я и пришел. В-воскрес, так сказать, через три д-дня! Прямо как обещал падре, - Риварес рассмеялся неподражаемо. - Понял, что было... не так, и что можно было исправить, да и поговорить с тобой хотел... еще раз. Встреча с тобой — реально для меня встреча со смертью... и с прошлой жизнью. И с самим собой... - Но... ты же не в арестантской одежде и не в саване мертвеца! - воскликнул Артур. - Д-думаю, т-тебя бы это не впечатлило, или впечатлило бы слишком... н-негативно, - насмешливо протянул Риварес. - Люди не любят рубища, вериги и оковы... Особенно если сами после тюрьмы и карцера. Я принял свой облик, последний перед арестом. Одежда там у меня вполне классная, ее носили горцы в Апеннинах в 1847 году, ярко и при этом удобно, и не маркие цвета, - и Риварес снова затянулся сигарой. - И... к-кажется... в кармане завалялись... ириски! Это п-просто радость б-богов! Мне дала их Джемма напоследок... Попробуешь? - А они... н-настоящие? - пробормотал Артур, проглотив еще виски. Вдруг понял, что ему страшно захотелось чего-то сладкого... - Да такие же, как я сам, друг мой! - улыбнулся Риварес, развернул ириску и откусил ее, запивая глотком виски, а после предложил конфету Артуру. Артур, поняв, что все настоящее, развернул ириску и тоже откусил, съел почти всю... она была божественно сладкая, какая-то не такая, что производили в Ливорно и что он тоже сильно любил. Намного лучше... да и сил от нее значительно прибавилось. А Риварес на него смотрел, снисходительно улыбаясь, как на ребенка, словно узнавая в нем что-то свое. - Вот еще одно доказательство, - рассмеялся в свою бороду Риварес. - У нас абсолютно идентичный вкус... - Ты говоришь... ириски дала тебе Джемма? Джим Уоррен? - вдруг спросил Артур. - Если хочешь знать — это она... Т-только... ее тогда уже звали синьора Болла. - То есть... она... вышла замуж за Джованни? - спросил Артур и закрыл лицо руками, для него это был страшный удар. Джемма мало того, что дала ему пощечину — так еще и предпочла его Болле, этому самому Болле, в предательстве которого его обвиняли! - Она рано овдовела, и жизнь у нее была трудная, - проговорил медленно и не заикаясь Риварес. - Они не были счастливы в браке с Боллой. Джованни рано умер от туберкулеза в Англии, где он скрывался от преследования властей. А потом умер и их общий ребенок... это был мальчик, и она назвала его Артур, кстати. Я видел седые пряди в ее волосах... и очень горевал... - тут уже Риварес залпом допил стопку виски и еще раз затянулся сигарой, более сильно, чем раньше. - Мы встретились, когда «Молодая Италия» заново собралась, потому что стала легальна после принятых либеральных законов. В 1846 году... 13 лет спустя. И Джемма многое разделила со мной... о чем-то догадывалась, но... наверное, нет. Просто тогда она влюбилась в меня заново, в нового меня, она сострадала мне... и вот дала на последнюю дорогу ирисок, - Риварес усмехнулся, но выражение его глаз было неожиданно теплым. - Я не хотел бы... чтобы у Джеммы было такое горе... хотя я и не очень люблю этого Боллу, - пробормотал Артур. - Так и в твоей власти этого не д-допустить, - ответил ему Риварес. - И в т-твоей власти н-не допустить того, чтобы ты поехал почти без д-денег и без всего в Латинскую Америку, н-не зная ни слова по-испански... Там уж знания древнегреческого и латыни, которыми пичкают на факультете, н-ничего значить не будут! Там ты б-будешь работать на рабской работе, и тебя будут бить, и побьют однажды так, что ты станешь хромым с плохо сросшимся переломом бедра, от которого тебя всю жизнь будет п-преследовать боль! Ты будешь скитаться и будешь почти на самом дне почти пять лет, будешь попрошайничать и унижаться, чтобы т-тебя хоть куда-то позвали убирать помои!!! - Рука Ривареса тут гневно сжалась, а Артур поспешил налить еще по стопке виски, чтобы хоть как-то помочь. - Ты будешь голодать, п-потому что даже уборщиком тебя не брали! И однажды т-тебя п-подберет бродячий цирк, и выудит из твоей хромоты все, что можно, а до кучи тебе прикрепят фальшивый горб и фальшиво изуродуют молодое лицо своими красками! П-потому что им нужен клоун-горбун в бродячем цирке! Урод, над которым все д-должны смеяться!!! - и Риварес снова леденяще расхохотался. Артур слушал это молча, чувствуя каждой частицей своего тела, что это было или было бы с ним самим. И вот почему появился, видимо, этот образ грустного клоуна при первых звуках голоса Ривареса — отголосок вот этого вот бродячего цирка, вот этой работы клоуном, которая хоть как-то спасала от голода и гибели... но была очень унизительна для человеческого достоинства. В Артуре росло глубокое сострадание к Риваресу и понимание... понимание всего... Понимание, что таким является он в будущем. Что таким он может быть, если сделает то же самое, что Риварес когда-то — разобьет распятие, напишет предсмертную записку, инсценирует самоубийство и уедет в Южную Америку. И все пошло в итоге не по плану, Артур усомнился во всем этом, благодаря Риваресу — благодаря себе самому в будущем — как усомнился и в том, а стоило ли молотком разбивать распятие? Это же был очень глупый и бессмысленный шаг... сущее ребячество. Его обиду бы это не излечило и не разрешило бы его внутренний конфликт с Богом и самим собой. - Это все... б-было? - запинаясь, едва слышно спросил Артур. - Именно так, как я г-говорю, - мягко ответил Риварес, видя, что производят его слова на впечатлительного юношу. - И это б-будет... если ты совершишь все то, что у тебя в г-голове. П-поверь, никакой доблести н-не будет в твоем п-побеге в Южную Америку. И во всех своих н-несчастьях... ты б-будешь виноват сам, хотя п-постоянно б-будешь обвинять то падре, то п-покойную мать, то Джемму, то Б-бога! - Риварес рассмеялся и глотнул виски. - Я п-проходил это д-детство разума... и к д-добру в итоге м-меня это не п-привело. Это опустошило и м-меня, и причинило б-боль всем моим близким, особенно падре и Джемме... я играл с н-ними, мстил им, н-не зная, что им... б-было н-намного т-тяжелее, чем мне! - Риварес вздохнул. - Д-да и к чему тогда все это б-было, через много лет? П-поэтому, парень, д-давай взрослеть, а не подпитывать свои обиды н-новыми и не стремиться н-ничего д-доказать н-непонятно кому - в-выпьем же за это! - Артур выпил, слушая Ривареса так, словно это был отец или старший брат. - В-веселее, б-братишка! - Овод снова рассмеялся, снисходительно глядя на Артура. - Н-ну, не б-будем много рыдать об утраченных иллюзиях и т-тратить на это столь д-драгоценное в-время жизни, которое еще понадобится нам! Д-давай лучше пить, есть ириски и курить. Это н-намного более полезные з-занятия сейчас для тебя! - Что же делать? - пробормотал Артур, снова машинально выпив. - Идти, куда г-глаза глядят — д-даже если и не в Южную Америку, то... у м-меня ни работы, ни связей, ни друзей, из университета исключили, на имущество Бертонов я не имею права... А падре и мать, вся эта правда! Как жить... после всего? Просто не знаю, не имею понятия... - и он схватился за голову в отчаянии. - Понимаю... Ты на распутье. Как и я когда-то... Т-тогда-то и встречаются с двойниками. В такой миг легко сделать и шаг в смерть, и совершить г-глупость, и ошибку — и произвести шаг в совершенно новую жизнь, - задумчиво ответил Риварес, затягиваясь сигарой и смотря внутрь себя. - Вот давай ты сделаешь последнее, как следует поразмыслив... и п-поняв, что н-не все так фатально. Время у тебя есть, и оно идет в т-твою пользу! Ты уже з-завтра поймешь, что все дело на самом деле в-выеденного яйца не стоило, - Риварес рассмеялся, на этот раз легко и тепло. - По к-крайней м-мере, оно в-вовсе не стоило т-тех ужасов, н-на которые я обрек себя почти 15 лет назад и п-постоянно обрекал, преумножая свою скорбь и обиду, и все это в итоге п-привело м-меня в тюрьму, в могилу, а после — сюда... В-видимо, это и есть мой Ад — встретиться с самим собой, п-понять все свои г-глупости и ошибки! - Риварес иронично улыбнулся, все глядя и на Артура, и внутрь себя. - А как же... Я... встречусь с т-товарищами? В-ведь то, что я сделал — п-предательство п-похуже, чем у Иуды, и пощечина Джеммы была справедлива! - воскликнул Артур. - Л-лучше б-быть мертвым... исчезнуть... пропасть! - П-предательство... - Овод задумался, а потом рассмеялся. - Т-ты ни в чем не виноват, кроме т-того, что ты ид-деалистичный идиот! П-поверил священнику, который был полицейским осведомителем — не зная, что одна ряса еще не н-наделяет н-непогрешимостью Бога. И в-выложил на исповеди все, что м-мог, идеально, по всем п-правилам! - Овод резко расхохотался. - О, г-где мои д-девятнадцать лет! Н-но даже для эт-того возраста ты д-дурак н-на всю голову, м-мне теперь это ясно!!! - Овод снова закурил, помолчал, словно выдерживал паузу в театральном представлении и наблюдал за реакцией зрителя. - Я в-виноват, что открылся этому... отцу Карди, - Артур закрыл лицо руками. - Д-даже если они в-все обманщики, как он и как п-падре, как все церковники — это не умаляет м-моей вины, в-ведь надо было знать... - Ну, п-процент обманщиков в церкви ровно т-такой же, как и в-везде, Артур, - тихо проговорил ему Риварес. - Я многое повидал... и м-могу сказать. Церковь — не гарант святости, а т-такое же м-место работы, как, н-например, для м-меня журнал, а для тебя университет, а для врача больница, а для Джеймса компания «Бертон и сыновья». То, что этот полицейский прихвостень отец Карди н-нарушил тайну исповеди — всего лишь п-признак его профнепригодности, впрочем, как и для падре н-нарушение обета безбрачия. Это в-вовсе не крах мира и, тем более, не г-гибель Б-бога! - Риварес расхохотался. - П-последнего я п-порой хотел, вот прямо как ты... н-но так и не увидел. Н-но это в-вопрос веры и значимости того, сколько м-места этот Бог занимает в твоем сердце, вот и все. А не проблемы с совестью, в-вернее, б-бессовестностью, отдельных церковников... Кстати, - Риварес глубоко вздохнул, глядя прямо сквозь Артура, как показалось последнему. - В моем сердце... этот Бог так и занимает слишком б-большое место. Ни б-борьба с Ним, ни п-показной атеизм, ни насмешки, ни даже расстрел с отказом от исповеди и без покаяния — ничто так и не вытравило Его из моей д-души, хотя на церковь я смотрю намного более трезво и здраво, чем раньше, уже без особой любви или ненависти. Так и у тебя — д-даже сейчас, в миг наибольшего отчаяния! Хотел расколотить распятие, уб-бить Бога, так сказать — а сам крестишься и д-думаешь о Нем... о, я проходил это. И н-не только в твоем возрасте — я молился с отчаяния, когда б-болезнь не д-дала мне б-бежать из тюрьмы, молился и в ночь перед расстрелом, когда п-падре последний раз говорил со мной, а после м-меня оставил... И я сам тогда п-понял, как этот Христос пророс сквозь меня, я показался себе самому Христом, которого оставил на Голгофе Бог-Отец. Под дулами карабинов н-не бывает атеистов, Артур. Даже если ты это из бравады з-заявляешь, чтобы сломить в-волю победивших тебя. Артур снова опрокинул в себя стопку с виски. Это было более жутко, чем то, что произошло с ним сегодня — и он стал сам думать, что еще не все настолько страшно. Ведь не стоит же он сейчас под дулами карабинов по приговору военно-полевого суда, оставленный на гибель своим родным отцом... Значит, все можно исправить, и выход какой-нибудь обязательно найдется, и вовсе не в Южную Америку к черту на рога. - Ты не в-виноват в том, что рассказал отцу Карди о твоей зависти и ревности к Болле, знай, - Овод несколько сменил тему, ему самому было явно тяжело говорить о последних подробностях окончания своей земной жизни. - Из этой исповеди м-мало что м-можно на самом деле вычислить полиции, кроме мелочных личных мотивов молодых людей. Другие навысказывались намного больше, и уже в полиции и в тюрьме, а кое-кому и заплатили... Уд-дивляюсь б-беспомощности всей этой в-вашей организации — а г-главное, тому, что н-настоящих предателей они не б-были в силах вычислить, а п-предателей было д-достаточно, иначе не провалили бы настолько серьезно все дело! - Овод расхохотался. - Да они уже завтра п-поймут, что никакой ты не предатель, а Джемма уже сейчас глубоко сожалеет об этой пощечине... т-тоже мастер п-поступать глупо, прямо как ты и как Джованни Болла! И вот такие д-дети н-набрались в «Молодой Италии», да и руководители тоже не шибко опытны, если д-допустили таких до п-переправки запрещенной литературы и организации мелких восстаний, - Овод снова прикурил. - Это не м-методы, это н-не люди, а хлюпики какие-то. Военно-полицейской машине Австрийской Империи ничего не стоит стереть вас всех в порошок, - Овод горько усмехнулся. - Н-надо поумнее все организовывать и т-так не подставлять не только д-других и друг д-друга, но и все дело, а дело-то великое и стоящее! - и Овод лучезарно улыбнулся. - Да, это очень великое и стоящее дело — освободить итальянские земли от власти з-захватчиков и объединить всю Италию! - экзальтированно ответил ему Артур. - Ради этого одного стоит и жить, и умереть! И я так мечтал... и мечтаю отдать свою жизнь за свободу Италии — поэтому... мне вдвойне было больно... от моего н-невольного п-предательства. Риварес пронзительно посмотрел своими глубокими синими глазами прямо в его душу, Артуру так показалось, а потом сильно встряхнул его за плечи: - Да т-такие, как ты, просто по определению не могут быть п-предателями! - столь же экзальтированно, но более резко, высказался двойник. - Столь фанатичные в своей вере юноши с горящими глазами могут т-только укомплектовать собой т-тюрьмы и к-кладбища этих п-просторов — б-будут жертвами во имя грядущей революции, во имя Свободы, пока в-ваше б-безграмотное руководство постоянно ошибается и подставляет вас, а само отсиживается в эмиграции, где-нибудь в Англии! - Без жертв не бывает революций, - ответил Артур, потрясенно глядя на Ривареса. - Я т-тоже так д-долго думал, - сказал Риварес. - Н-но понял, что вся эта исступленная виктимность, характерная для вашей пропагандистской литературы — г-глупейшая ошибка, которая уводит от практики и м-мешает делу, губя его на корню! Вместо того, чтобы обратить молодежь к практическим задачам и повысить политическую грамотность — она учит лишь красиво гибнуть во имя Свободы, - Риварес горько рассмеялся снова. - Пойми, что д-даже идиоту ясно, что гибель н-ничего дельного не даст движению, а каждый человек на счету, в-ведь австрийцы беспощадны с повстанцами. П-погибнуть всегда м-можно успеть — так что стоит быть живым и н-наиболее эффективным! Только живые могут б-бороться с захватчиками, а не м-мертвые м-мученики... - А... как же... отдать всего себя, всю свою жизнь до последней капли крови Свободе и Италии, а потом принести себя в жертву грядущему и встретить смерть стоя, в последний раз улыбаясь восходящему солнцу нового дня... Солнцу Свободы? - исступленно сказал Артур. - О, это то, о чем я уже г-говорил тебе! - Риварес громко и почти что зло расхохотался. - Я т-тоже это все читал в свое время и по горло заражен этими красотами. И меня это п-погубило, впрочем, к-как и д-другие мои глупости — и это одна из самых серьезных г-глупостей, - Риварес иронизировал с хорошей долей самокритики. - В-виктимная идеология в-всей вашей литературы для п-повстанцев, все в-ваши воззвания, клятвы и девизы! Д-для т-таких, как ты - кто застрял в святой н-невинности и г-готов положить всю свою жизнь, как Агнец Божий, на алтарь сверхличных идей, зачастую имеющих меньше связи со здравым смыслом, чем даже религия, а для дела освобождения Италии скорее вредных, чем полезных, - Риварес неудержимо смеялся. - А стоит понимать, что освободительная война — это п-прежде всего практика, д-дело, и в-вообще война это грязь, разрушения, смерть и убийство... зло для народа, необходимое зло, чтобы выбить из рук врага Свободу! Это не в-ваши прекраснодушные и мистические сопли о героизме и жертвах - к-которые ведут вас прямиком в тюрьмы, на виселицы и под пули! А результата — ноль... и вот так уже и живет Италия несколько десятилетий. П-прекрасная демагогия революционеров, руководителей-эмигрантов, которым и тепло, и светло, да и жизнью они так б-без меры не жертвуют, как мы, г-голод и бедствия народа здесь, разруха и разбой, полицейский произвол, тюрьмы и казни, - Овод тяжело вздохнул, рука его ощутимо сильно дрогнула. - И н-неизвестно, кто будет потом наслаждаться этой Свободой, д-долгожданной и в-выстраданной — п-похоже, так, как в 1847 году, будет еще лет 15 — 20, пока что-то кардинально не переменится в тактике борьбы. В вашем же 1833 — еще все глуше, слов прекрасных больше, а опыта и дела меньше... и у вас не п-партия, а т-тусовка молодых идиотов! - Риварес снова громко расхохотался. - Убрать все то надо, г-глупо это все! А г-главное, что надо сделать — убрать эти романтические м-манифесты и в-выспренние обращения, написанные словно не б-бывалыми борцами с режимом, а собратьями по твоему философскому факультету, т-только курсом-двумя пониже, ибо это совсем... д-детство! - Но без сильной и красивой идеологии не может быть и дела Свободы! - возразил Артур своему собеседнику. - Но идеология должна быть нерушимо связана с общим делом освобождения страны и направлена на практику, и обращена не к твоим собратьям по факультету, а к каждому человеку! То же, что я вижу и видел все эти годы — н-никуда не годится, - Риварес достаточно презрительно усмехнулся. - В-вот и п-получается, что пока вы жертвуете собой и читаете Байрона наизусть в тюрьмах, Империя укрепляет свою власть и административный аппарат на итальянских землях... скоро тут и по-итальянски, н-наверное, уже запретят разговаривать и писать! - Т-тогда... думаю, стоит пойти иным путем, ты прав, - сказал Артур. - Только... как его найти, как на него выйти? Ведь... я даже не могу найти выход из своих собственных затруднений... куда мне думать о судьбе Италии? - Для этого надо учиться, получать свой опыт — не т-только в университете, но и в жизни... узнать и понять народ, понять его чаяния и в-волю! И понять саму систему, с которой ты борешься, увидеть слабые места — и собраться с силами, чтобы ударить н-наверняка, - тепло ему улыбнувшись, промолвил Риварес. - И т-твои затруднения это тоже во многом разрешит. Вот увидишь! А вот б-бегство в Латинскую Америку уж точно н-не прибавит тебе ни п-полезного опыта, ни времени, ни здоровья и сил, ни понимания Италии, ни столь тебе необходимых знаний в области политики... и уж т-тем более не прибавит этого нелепое самопожертвование! Ты нужен здесь, нужен живым и здоровым, и нужно, чтобы ты учился, рос и вырос в настоящего борца и идеолога — и тогда ты будешь намного полезнее в грядущей революции и, м-может быть, не ты, т-так твои дети увидят свободную Италию. Раз мне не удалось — пусть удастся тогда тебе, - и Риварес с улыбкой допил остаток виски у себя в стопке, Артур последовал его примеру, поражаясь, насколько зеркально их жесты повторяют друг друга. - А к-как же... - полушепотом, запинаясь, сказал Артур. - П-принесение себя в жертву целиком ради великого и прекрасного дела? В-ведь оно взрастет сильнее и мощнее на крови мучеников! - В-вижу, идиотизм пустил в тебе корни сильнее, чем я д-думал! - Риварес горько вздохнул и усмехнулся криво. Потом сам взял со стола бутыль с виски и разлил по стопкам еще. - И б-боюсь, тут д-дело не только в ваших ид-деалистических революционных книгах и статьях, и не в поэзии Байрона. Д-дело в фанатизме — и прежде всего религиозном. Ты утопаешь в этом фанатизме по самые уши! - Риварес отхлебнул виски. - З-знаешь, п-последние два дня моей жизни м-меня многому научили, больше, чем университет и скитания по Южной Америке. Я вдруг кое-что понял... Понял, что м-мешает людям жить свободно, по своей воле и совести, и строить свою жизнь. - Что же? - тихо спросил Артур, тоже сделав небольшой глоток. Он был весь внимание. - Сверхличные идеи. И фанатизм, - Риварес глубоко вздохнул, сделал паузу, затянулся сигарой и заговорил дальше. - Н-неважно, что это за идеи. Религиозные — да, в особенности, и страшнее всего в этом плане католичество, к-которое ты исповедуешь. Но и революционные идеи обладают таким же фанатическим потенциалом, как религия, если не хуже! Б-бог и Свобода Италии тут н-ни при чем — тут главное фанатизм людей, к-которые делают из Б-бога и Свободы идолов и н-начинают им слепо поклоняться и приносить им кровавые жертвы, начинают оправдывать отказ от своей жизни, от любви, от семьи, от детей ради сверхличных идей-идолов... Я вдруг понял, что это две стороны одной медали — религия и революционная идея. Это два пути в никуда, два пути к смерти, - Риварес снова вздохнул. - Послушай... Однажды в тюремном застенке Бризигеллы встретились д-два фанатика на всю голову. Один был священник, кардинал, а другой революционный фанатик и воинствующий б-богоборец... совсем б-безбожником его все-таки трудно было назвать, - Риварес горько рассмеялся и смотрел внутрь себя. Артур все понял и молча смотрел на собеседника. - Т-ты правильно догадался, - Риварес чарующе улыбнулся. - Это были падре Монтанелли и я... то есть ты, но это уже не важно. Отец и сын... Вернее, даже так — Отец и Сын, ибо эти д-двое такого наговорили друг другу, что возомнили себя каждый носителями сверхидеи громадного религиозного потенциала. Христос или Революция, не суть важно — все одно, все идолы, требующие крови и намоленные фанатиками! И священник с революционером схлестнулись в противостоянии настолько, что это п-привело к гибели обоих, - Риварес отхлебнул тут сразу полстопки. - Священник отдал все силы души религиозной догме, всего себя настолько фанатичному служению церкви, что отрекся от любимой женщины и своего родного сына... И отрекся от сына дважды — увидев противостояние своей догме уже с его стороны, принес сына в жертву, и не людям, как он утверждал, а прежде всего своим принципам, по сути далеким от всего человеческого, - Риварес тяжко вздохнул. - А революционер пытался з-заставить падре перейти на сторону своей идеи, настолько же фанатичной, как и религиозная, а т-также осмеивал веру падре, н-не понимая, что з-заигрывает не с человеком д-даже, а со сверхидеей, з-затмевающей душу... и эта идея в падре, естественно, одержала верх, и он фактически сам приговорил меня к смерти. И т-тогда мне стало по-настоящему страшно — я понял, с насколько безликой и бесчеловечной штукой я столкнулся, да и во мне б-было то же самое. И мы рабы этих идей, а не люди... Сошлись два фанатизма, две воли к смерти — нашла коса на камень... И я понял, что все мы з-зашли в тупик, и гибель б-будет справедливым разрешением противоречия. - Это ужасно, - Артур вздрогнул и закрыл лицо руками. - И... н-насколько же мне вдруг стало жаль падре! Я... т-теперь смотрю на него по-другому, обиды м-моей почти нет. Я понял, насколько он был и есть... несчастен. А... н-неужели не было других вариантов в-выхода... из тупика? - Тогда уже не было, - глухо ответил Риварес. - Слишком д-далеко уже все зашло... Слишком далеко зашли м-мы в своем фанатизме... в своих з-заблуждениях, в своем рабстве, - он снова отхлебнул виски. - Но этого м-можно было избежать лет пятнадцать назад... еще можно было. Т-тогда еще не настолько все д-далеко зашло, - и он глубоким взглядом долго-долго всматривался в Артура. - П-по крайней мере, с твоей стороны еще не так... и да, теперь уже точно не так! - Риварес улыбнулся. - Понимаю, - сказал Артур. - Падре, п-после твоего исчезновения, думал, что ты погиб, и совсем ударился в религию и служение церкви, раз его сына больше не было, а ты... тебя фанатиком-богоборцем сделала твоя обида и Южная Америка, а фанатиком-революционером сделало стремление д-доказать падре и Джемме во что бы то ни стало твою правоту! - Вот именно, - усмехнулся Риварес. - Прямо с мысли снял, д-двойник! П-потому и не твори глупостей... непоправимых глупостей. И пойми, что ни судьба падре, ни м-моя судьба не имеют ничего общего ни с подлинным служением Богу, ни с подлинной революционной идеей. На самом деле это рабство и смерть... Говорю, два пути в никуда. Н-но... знаешь, моя смерть, п-пожалуй, сделала меня наконец более зрелым, чем я был раньше. Она заставила меня посмотреть на все по-другому и понять, что кроме д-двух путей, есть третий... И он-то и есть путь в свободу и в подлинную жизнь по своей воле, а н-не по воле порабощающего идола сверхличной идеи. - И что это... за третий путь? - спросил Артур. - Я жажду знать... - Скажем так... да не п-повторю я Т-того, кто у тебя тут на распятии — это путь человечности, - Риварес иронично улыбнулся. - Хотя по сути-то Он был прав... жаль, п-последователи обрастили эту совсем простую идею м-мясом безудержного фанатизма. А это лишь путь признания, что твоя Личность - уникальна и неповторима. Это путь отказа от любых сверхличных идей, убивающих человечность на корню... путь отказа от идолов и кумиров. Это даст тебе осознание, что и д-другие — такие же люди со свободной волей, и что не надо никого приносить в жертву, ни себя, ни других идолам, порожденным человеческим б-безумием... и что одно лишь разрушение во имя п-призрачных идеалов приведет к гибели, а служение одному к-кумиру порождает пустоту. Жизнь же пустоты н-не любит... По-настоящему же и твой, и весь человеческий мир н-нуждается в творчестве, в созидании. И это возможно только благодаря Свободе — которая начинается со своей собственной воли. И благодаря Любви — которая начинается не с бездумного самоотречения и не с максималистских и едва ли выполнимых требований к другим, а... с понимания других, признания их полностью свободными личностями, - Риварес задумчиво глядел на Артура и пускал одно дымное кольцо за другим в потолок. - Пойми, друг, все просто н-на самом деле... ибо и Свобода, и Любовь — то, что дано нам изначально по природе, и это то, ради чего стоит жить. - Дано... Творцом? - прошептал изумленно Артур. - Н-несмотря на былое богоборчество, скажу, что это подлинно так. И лучше уж называть Его Творец, чем Господь — ведь Творение это подлинная суть Его а не господство над миром и людскими душами, - и Риварес легко рассмеялся. - И Творение дано Им нам как Дар, как наша суть, по образу и подобию, так сказать. Возможность творить свою личность, свою семью, свой город, свое государство, свой мир — и все при этом начинается с себя, со своей свободы, а не с предписанных правил, - Риварес смеялся. - Ведь именно непонимание... такой простой вещи погубило отца, падре Монтанелли, загнав его в тиски религиозной догмы, а м-меня сделало б-богоборцем и тоже погубило... ибо любое рабство губит, а богоборчество и воинствующий атеизм настолько же рабская идеология, как и католическая догматика. - Все это было высказано еще Сократом и Платоном задолго до христианства, - немного помолчав, высказался Артур. - И это вполне себе вечные ценности, и с христианством связаны лишь как то, что было первыми христианами заимствовано у античной философии через неоплатоников. - Вот именно, - Риварес улыбнулся. - Вижу, ты так же хорошо учился на философском факультете, как и я, з-забавненько! Из тебя б-больше даже выйдет толка, чем из меня — если будешь учиться дальше и поступишь на какую-нибудь работу, пусть сначала со скромным жалованием. Да хоть в какую газету, ты вполне сможешь хорошо писать статьи и новости! Работа сейчас нужна будет тебе, ведь Бертоны больше не будут тебя содержать. А псевдоним можешь мой себе оставить — Овод, в память обо мне, нашей беседе и о Сократе, о его честности и мудрости. Тебе псевдоним такой подойдет... - Почему бы и нет? - Артур тоже улыбнулся, отпивая из стопки. - Это достойный псевдоним, мне нравится. - Я выбрал его почти наугад, когда вернулся вместе с подобравшей меня экспедицией Дюпре из Южной Америки в Европу и начал во Франции свой путь журналиста. Риварес и Артур надолго замолчали, глядя друг на друга. Несмотря на то, что первый был уже мертв, и что судьба второго настолько радикально переменится, что это сравнимо со смертью, что-то неизменное переходило из одной жизни в другую, из иного времени в это. - Если б не п-поехал в эту п-проклятую Южную Америку, то не потерял бы столько лет впустую и стал бы хорошим журналистом намного раньше, - Риварес рассмеялся. - А еще я стихи писал... б-бумагу марал, так сказать. Только их так нигде и не успели пока опубликовать. Д-думаю, ты тоже... п-пишешь стихи? Люди такого склада обычно хорошо чувствуют Слово и передают свои чувства в словах и рифмах. - Да... Пишу, - Артура бросило в жар. Двойник знал его намного лучше него самого. - Т-только я их никому не показывал... даже Джемме, матери и падре. Я стесняюсь этого... считаю, что пишу плохо. Может... слишком эмоционально? - Послушай. Я знаю, что ты хорошо пишешь стихи. А под влиянием Байрона и других романтиков невозможно не писать чрезмерно эмоционально, с пафосом. Это время и стиль такой... Так вот, учти, не растеряй свой талант, как и другие твои слишком яркие литературные и публицистические способности. Пригодится в жизни, да по ходу ты и издашь три — четыре книги стихов, даже более успешным, чем твой дед по матери, будешь. Он жил на морском берегу, работал смотрителем маяка, ни с кем почти не общался... У него был большой талант, но явное неумение представлять себя. Писал много стихов, но в стол. Лишь после его смерти нашли то, что он написал, и где-то два стихотворения попали в антологию английской поэзии, - Риварес вздохнул. - Тебе... жаль, что ты не издал свои стихи, свои книги? - тихо спросил Артур. - Да... Я понял, что это так. А ведь мог бы издать серьезные книги, исследования, да и три — четыре сборника стихов, - сказал Риварес, нервно крутя сигару в пальцах. - Но из бумаг после меня осталось только несколько писем, три стихотворения из последних и несколько десятков газетных сатирических памфлетов, порой для самых скандальных и низкопробных изданий, - он усмехнулся. - При жизни не д-думал, что это так важно... а теперь понимаю, ЧТО упустил и толком не оставил памяти после себя. Тем более, что и детей не оставил... - Риварес вздохнул и долго смотрел сквозь темноту на пламя свечи немигающим взглядом. - Я т-тут... даже падре начал завидовать, хотя это и кажется странным. У него хотя бы был сын, пусть и рожденный незаконно и в грехе, и непризнанный... А падре сам убил свою жизнь, свое счастье. Положил на алтарь религиозной догмы. Будь прокляты все эти сверхидеи, коверкающие жизни людей! - Ты сожалеешь... что у тебя не родилось сына? - тихо спросил Артур, когда дослушал до конца всю эту достаточно горькую речь. - Знаешь... да... - прошептал Риварес. - Однажды я спас мальчика-бродягу... он был голоден и очень сильно избит. Я лечил его, говорил с ним... и он тянулся ко мне, как родной. И тогда я понял, куда же моя жизнь зашла, если я туда не могу впустить ребенка... Я все время думал, да так и было, что мне грозили тюрьма, виселица или расстрел, и я не мог усыновить его. И я понял, КАК же я хочу ребенка... но что я ему мог дать? Только свою обиду на моего отца, на падре??? Свою неустроенность? У меня же не было нормального опыта общения с отцом... с моим отцом. Поэтому я и не желаю сейчас, чтобы твоя обида на падре поломала тебе жизнь! Артур отвлекся и решил еще раз проверить корреспонденцию, и долго рылся у ящика стола. Наконец, он достал письмо. Это было письмо от падре, которое он недавно прочитал. Дорогой мой мальчик! Я в отчаянии, что не могу повидаться с тобой в день твоего освобождения. Меня позвали к умирающему. Вернусь поздно ночью. Приходи ко мне завтра пораньше. Очень спешу. Л.М. Он читал и просто плакал теперь над каждой строкой, после того, что он узнал от Ривареса, от пришельца с Того Света. - Завтра, перед тем, как ты возьмешь у Джеймса отходные — а их бери, понадобятся, ты же будешь устраиваться на работу — пойдешь к падре Монтанелли и поговоришь с ним уже не просто как мальчик, но как настоящий мужчина. Как более зрелый человек, чем ты был д-до этого, - с мяукающей интонацией проговорил Риварес, так и пуская кольца дыма в потолок. - Поговори с ним сейчас. Потом будет уже очень поздно... Надеюсь, твое чувство подберет нужные слова. Ты любишь его, и он любит тебя — надо только объясниться. Вы будете долго и сложно спорить — но все-таки любовь отца и сына должна вас примирить! - Да, я пойду завтра с утра к падре, - решительно сказал Артур. - И я все выскажу своему отцу. Я буду стоять на своем... иначе... я же видел гибель на ином пути! Моя гибель мне нипочем, я могу... собой пожертвовать. Но... Я не хочу... гибели падре! Я слишком люблю его, своего отца!!! - Ты меня п-понял даже лучше, чем я думал, - слегка усмехнулся Риварес, пригубляя из стопки и пуская дым дальше в потолок. - И т-твоя любовь должна быть сильнее догмы и любых сверхидей. - Спасибо тебе, мой двойник, спасибо, Феличе Риварес! - сказал Артур, допивая виски из стопки. - Сделай то, что ты сказал... - Риварес тоже отпил из стопки и снова закурил свою сигару. - И только тогда б-будет спасибо. Иначе я так и б-буду думать, что моя суть только в том, что я смело пошел на собственный расстрел и написал Джемме вот такие слова в последний раз: «А что касается завтрашнего утра, то мне хочется, чтобы и вы, и Мартини знали, что я совершенно счастлив и спокоен и что мне нечего больше просить у судьбы. » Это убого, мой друг Артур, пожалуй... Ибо на самом деле мне б-было, что желать у судьбы. А я хотел рождения моего сына и печати моих книг... вот такая вот малость, а я тогда не успел. И очень хотел любви моего отца, падре Монтанелли, ко мне, и любви Джеммы... Вот это вот и самое главное. И это ты можешь исправить! - и Риварес отхлебнул почти всю стопку виски, нервно крутя сигару. - Я сделаю, - решительно сказал Артур. - Я буду другим. Я хочу иной судьбы! - Иди вперед, Артур, иди вперед, честный Овод! - сказал ему Риварес, допивая виски. - Двойник, ты будешь чище и лучше на своем пути, и ты будешь победителем! - и Риварес затянулся своей сигарой. - И б-больше не заикайся, тебе твоя речь еще пригодится. И тут двойник испарился, словно его и не было. Словно не было ни совместного распития виски, ни глубокой философии, ни сигарного дыма, ни ирисок, завалявшихся в карманах собеседника. Он просто исчез, как и не бывало, или словно бы он был во сне. Осталась допитая до половины бутыль виски, которую Артур водворил на свое место, в штоф в кабинете Джеймса Бертона. Пусть Джеймс подумает, что это он выпил после того, как он узнал правду о Монтанелли и матери, Джеймс такое поймет. Он такое поймет больше, чем католические молитвы или чтение вслух запрещенного поэта Байрона. А еще Артур понял, что нервы отпустило, он больше не заикается, и намерен довести все свои планы до конца. Двойник исцелил его от заикания... да и от многих других проблем. Еле дойдя до постели, Артур ушел в глубокий сон. И там снилось разное — вот он продает бандиту часы за бесценок... едет в Латинскую Америку... вот он там никак не может устроиться... вот его бьют кочергой и превращают в калеку... он проклинает Бога и падре, но никто его не слышит... вот он скитается по прериям и предлагает работу, но никто его не берет, потому что он калека... опять бьют, предлагают из еды только помои... бродячий цирк и уродство... опять бегство и голод... экспедиция Дюпре и то, что он доказал, что только он может быть переводчиком с индейских языков, с испанского на французский и итальянский... вот он еле-еле утвердился там и выбрался... подружился с Рене Мартелем, помощником Дюпре... в него влюбилась сестра Рене, калека Маргарита, которую он отверг... прерванная дружба и душевная боль... ужас и кошмар, и тут уж и Бога забудешь, и вообще все на свете... Работа журналистом в желтой прессе, в скандальных изданиях, большие гонорары... Овод... Сотрудничество с синьором Джузеппе Мадзини, который был главный в «Молодой Италии»... Неудачные бунты, раны, опять кошмар и боль... Болезнь, обострившаяся настолько жутко после того бунта 1843 года, что просто смерти хотелось... либо опиум, либо смерть... одно связано с другим. Потом встреча с «Молодой Италией», знакомство снова с Джеммой... и такая боль... и падре увидел на проповеди один раз — тоже боль. Все есть боль, жизнь есть боль! Дальше неудачные акции и бунты, пока не привели к стенке, к крепости в Бризигелле... к тюрьме. И там — падре!!! И боль, которой уже и слова нет в этом мире... Падре до конца верен своей идее и отказывается от него, от Артура, от своего сына, типа ради людей — на самом деле ради своей безликой идеи, фанатичной идеи. И Артур идет рано утром в солнечном свете — на расстрел. Чтобы заклать себя как Агнец Божий ради чужой безличной идеи, ничего после себя не оставив... Бог-Сын, чтобы искупить грехи народа и Бога-Отца. Чтобы погибнуть стоя в свете Солнца ради Свободы... как в книгах писали. Нет, не может быть такого! Пули идут сквозь него, и его тело лежит бездыханным — и он просыпается. Кошмар кончился. Солнце ярко светит сквозь окно, птицы поют — там жизнь, там весна! Он понимает, что он все еще живой... мысленно ищет собеседника ночного, Ривареса — но того уже не было, след простыл. Понимает, что может опереться лишь на его слова — а на самого себя опоры мало, он себя таким слабым и разбитым себя ощущает, как никогда! И тогда он решает опереться на то, что говорил Риварес, на то, что осталось в его памяти. И он понял тогда, что он стал сильнее и взрослее, и что так надо. Риварес дал ему силу. Он пойдет другим путем. Своим путем. * * * Джеймс дал без проблем Артуру денег на то время, пока он не устроился бы на работу, а выпитую до половины бутыль виски простил, как само собой разумеющееся. Лучше уж пусть пьет, чем Байрона вслух читает, где Джеймсу было ни хрена не понятно. Рано утром Артур пошел к падре Монтанелли и они долго объяснялись. Они говорили семь часов без перерыва... Через неделю, стараниями Монтанелли, Артура восстановили в университете — но у Артура тогда была уже работа, он работал корреспондентом в «Вестнике Ливорно» и даже получал маленькое, но свое, жалование, и ему предоставили жилье при редакции. А еще через неделю Монтанелли публично объявил, что Артур — его родной сын, и это был везде большой скандал. Все газеты об этом писали. Монтанелли на несколько лет лишили сана и подвергли епитимье. Артур оформил документы на себя как на Артура Пенвирн-Монтанелли, по девичьей фамилии матери и по отцу. С Бертонами он больше не общался. Монтанелли несколько лет жил отшельником в горах, пока Артур не закончил факультет и не получил хорошую должность в редакции. Потом Монтанелли получил небольшую церквушку в приход, тоже в горах на границе. Артур часто навещал отца, и говорил ему, что Богу можно служить даже в захолустье, даже вот так, и что Бог это все поймет. Монтанелли ему отвечал, что он и сам это понял... и что так здорово, что Бог дал ему возможность признать сына, это самое главное для него. И главное для падре было то, что сам сын был мужествен и не отступился под напором общественного мнения... Артур продавил свою линию, игнорируя и саму Церковь, и его товарищей из «Молодой Италии», тех, кто пытался насмешничать над ним, что он сын священника и бастард. Насмешки в итоге заглохли — кого Артур обуздал своим метким журналистским словом, а кого и кулаком, хотя и не особо любил драться. В итоге падре зауважали в революционных кругах. И падре Монтанелли вступил наконец по своей собственной воле в «Молодую Италию», так как хотел сражаться ради Бога и Народа, чем мог. А мог он сражаться только своей Верой и своим Словом... Впрочем, иного пути у него фактически и не было, ему был путь только в народные священники, а не по иерархии католической церкви. Его считали почти еретиком, но мирились и принимали в итоге в церковных кругах... Революционеры были от него в полнейшем восхищении, каждая его проповедь вселяла такую веру в общее дело, что ничего не было страшно, и для борьбы с австрийцами неожиданно появлялось больше сил. Падре Монтанелли слишком был обожаем народом его небольшого прихода. И народом всей Италии, жаждущей освобождения от австрийского ига — тоже. Он организовывал школы и богадельни для нищих, укрывал порой революционеров и контрабандистов у себя в маленькой церкви, боролся с произволом на местах и с бесправием несчастных, противодействовал применению смертной казни. Жил падре очень аскетично, в маленькой хижине, и никогда не помышлял ни о кардинальском дворце, ни о высоких церковных титулах. Народ считал Монтанелли просто святым, и мало кто вспоминал, что он был когда-то грешником и лишенным сана. Даже когда узнавали, что у него был публично признанный сын — только снимали шляпу, потому что и сына его очень любили. И полюбили еще больше впоследствии... Это был журналист-правдолюбец, борец за простой народ, по прозванию Овод, революционер и почетный член «Молодой Италии», и писал он очень умно и дельно, взывал к каждому сердцу итальянца. Он писал такие книги и стихи, что просто зачитаешься, а памфлеты его язвили австрийцев, как никогда. Это был и красивый, и умный, и острый язык. И те, кто знал правду про Овода и Монтанелли, считали, что это просто сущее благословение им — быть таким хорошим людям и помощникам простому народу отцом и сыном. И восхищались этим... Джемма вышла в итоге замуж за Артура. Она поняла, что всегда была влюблена в него, а потом, увидев его зрелость и его доблесть и подвиги, его мужество даже после объяснения с Монтанелли, а потом и еще больше — просто была им покорена. Джованни Болла, выкупленный из неволи за гонорар Артура, все понял. Через несколько лет ему понравилась другая девушка, и он женился. Болла со своей женой Джиллианой жили счастливо, жена разделила его идеи и родила ему троих детей. И все они боролись за свободу Италии вместе с родителями, Артуром, Джеммой и потом, впоследствии, вместе с их сыном. Ибо в 1847 году у Артура и Джеммы родился долгожданный ребенок, его окрестил падре Монтанелли в своей церкви в деревне и благословил, а Артур назвал ребенка «Феличе» - счастливый. Он до сих пор помнил, в честь кого он называл сына... и это был год смерти этого человека, только, похоже, в какой-то другой уже реальности. У них у всех в жизни было еще немало приключений и даже злоключений, но молитвами падре как-то они все это превозмогали, и смерть всегда проходила на волосок мимо голов Артура, Джеммы, их сына Феличе и их товарищей. В 1870 году они вошли в Рим вместе с отрядом молодого Джузеппе Гарибальди, который радикально сменил тактику борьбы и добился объединения Италии. К сожалению, падре Монтанелли незадолго до этого умер от старости в своей церквушке, ему было уже более 80 лет. Но он успел услышать, как провозглашают свободу Италии от власти Австрийской Империи, и благословил это. Потому что он сам с юности за это боролся, и пошел в священники, будучи карбонарием, чтобы скрыться от властей. Его брата убили австрийские полицейские на его глазах... А потом Лоренцо Монтанелли уверовал в Бога... А потом встретил Глэдис Пенвирн-Бертон, полюбил ее бездонные синие глаза и ее прекрасную душу, и родился Артур. А потом Артур понял все, и они признали друг друга отцом и сыном... потом родился внук, мальчик Феличе, так похожий и на Артура, и на юного Лоренцо. И Лоренцо Монтанелли понял, что может наконец уйти на покой, и с улыбкой закрыл свои глаза, вверяя душу Богу. Бог и Народ восторжествовали... * * * - Смотри, мы скоро въезжаем в Рим как триумфаторы! - прокричал Артур с коня своему сыну. У Артура было уже на полголовы седых волос, ему было уже более пятидесяти лет, но он так и держался все тем же гибким моложавым молодцом, как и в начале сороковых. И так же лихо он закуривал всегда свою сигару... Он чувствовал себя счастливым и удовлетворенным — много лет борьбы увенчались полной победой. - Вперед, мы победили!!! - звонко прокричал сын в ответ, гарцуя вокруг отца на своем жеребце. В сыне энергии и молодости было еще больше... - Смотри, надо еще дойти до цели, и только тогда сказать, что победили! - сказал более зрелый голос, и Артур узнал тут синьора Джузеппе Гарибальди. Этот тоже в дети его годился по возрасту, но не настолько, насколько пострел Феличе лет двадцати двух от роду — но уже почти с детства опытный в революционной борьбе. Джузеппе был постарше Феличе и поопытнее, дружба при этом у них сразу хорошо сложилась. - Так мы доедем до цели! - поддел Феличе своего более старшего товарища. Феличе был близким другом Джузеппе Гарибальди, они друг в друге души не чаяли, и Артур был рад, что у сына такой великий друг. Тот, кто изменил в корне стратегию и тактику войны с австрийцами — и, шаг за шагом, в боях, порой неравных, победил. А вклад в идеологию освобождения Италии после смерти Джузеппе Мадзини сделал он, Артур — чтобы вот такие юноши боролись, воевали и побеждали. Он гордился собой даже в чем-то — хотя понимал, что все происходящее прежде всего заслуга молодых, синьора Джузеппе Гарибальди и Феличе. Феличе Монтанелли, так назвал сына Артур, фамилию деда пожелал носить сам сын. Сын очень любил падре, и падре просто души во внуке не чаял... Джемма не была против. Она была много лет женой Артура и его боевым товарищем, многое повидала за время их борьбы, и понимала, что падре прежде всего сам был их товарищем и всегда благословлял их. - Войска сдались, мы въезжаем в Рим! - проговорил Артур, смотря вперед. - Сын мой, я рад, что ты наконец видишь свободную Италию! Не зря я назвал тебя Феличе — счастливый! Феличе Монтанелли! - Это неспроста, отец! Только жаль, что падре уже не дожил... дедушка, - на лице Феличе показалась слеза, но он ее смахнул и отдал лицо ветру, вдыхая всем своим юным телом Свободу и будущее. И тут на мгновение Артур увидел всадника в черном плаще, в синей рубахе и широкополой бразильской шляпе, со шрамом через все лицо... Он уходил по ветру в ночь, выдавая жестами что-то, похожее на благословение. Он увидел Артура и сына, встречающих рассвет новой, свободной, Италии — и, видимо, только тогда решил отойти в Вечность. Двойник был незримо всегда с ними, и только сейчас решил окончательно уйти. Когда Италия стала единой и свободной... 28.04.2019