щиты.

В стакане Ромы лёд и кола, в глазах — иссиня-чёрный интерес с оттенком любопытства. Вокруг — шум и светомузыка. А в голове один вопрос: подойдёт или проигнорирует? Они сидят по разные стороны бара, где-то в центре Москвы во время Мейджора, в разных компаниях и с разными мирами в головах. По началу просто пересекаются взглядами несколько коротких промежутков времени. Потом смотреть куда-то кроме глаз напротив становится тошнотворно нежелаемым. У Ромы глаза цвета тёмной печали. Глубокие, голодные и безумно живые, настолько, что даже холодный свет фиолетовых огней бара не способен эту жизнь перекрыть. И, когда Лёша встречается с ним взглядом, он эту жизнь и этот голод чувствует за десять метров. Столько, кажется, между ними расстояния. Физически ещё немного. И не сравнится с тем, которое они испытывают эмоционально. Там, в окружении новой команды, новой истории, новой жизни, Рома выглядят довольным. Обновлённым, вдохнувшим наконец своими прожёнными лёгкими мечту двигаться дальше, без оглядки. И сожалений. Но раз так, то почему в этих глазах, полных жизни и умиротворения, Лёша видит тоску напополам с печалью? Он смотрит и ловит каждый жест, каждую эмоцию, давно ставшие отголосками шатко выстроенного прошлого, и видит всё, что видел раньше, но не видит ничего. Лёша смотрит, и сознание подбрасывает ему того семнадцатилетнего пацана, зажатого и дикого. Лёша смотрит, и разум слепнет от наложения уже несуществующего на ещё неосознанное. Рома блуждает взглядом по сине-фиолетовому пространству, и по его глазам понять невозможно, смотрит он на тебя или сквозь тебя. Но Лёше гадать надоедает быстро. Он поднимается из-за стола, не информируя свою компанию, куда уходит, и направляется по немому зову тоскливых глаз. — Привет. Отойдём на пару минут? — Лёша уже не говорит «Малой». Так Рому больше не зовут. Рома стал взрослее, умнее, социализированнее и, боже, ещё красивее. Тем сложнее не чувствовать себя вблизи него застрявшим на одном отрезке времени дураком. Они скрываются от посторонних глаз довольно быстро. Лёша тащит его за собой, в уборную, где музыка потише и людей вокруг немного. Рома никак не комментирует, только смотрит заинтересованно и следует, не отставая. Рома очень изменился. Даже взглядом, даже походкой. И в позе он стал грациознее. Лёша это понимает, как только они попадают под более насыщенное освещение уборной комнаты. Всё такое же сине-фиолетовое, но хотя бы не настолько тёмное. Рома в нем выглядит, как обложка эротического журнала. И Лёше, наверное, кажется, но за эти два года у Ромы изменились даже черты лица. Такого теперь точно язык не повернётся назвать Малым. Только сладостное, тягуче-нежное «Рома». Лёша выдыхает это имя, хватая за запястье, и утягивает за собой в ближайшую кабинку. Забавно, но в поисках лучшей жизни за океаном частичка роминой души пределов СНГ не покидала. И сейчас, вблизи чужого тела, его щиты слабеют на глазах. Ромино тело помнит Лёшу. Сильнее, чем кого бы то ни было. Каждая клетка, каждая молекула отзывается на прикосновение подобно трепещущей от холода розе. Лёша к стенке прижимает крепко-крепко, и тело моментально вспоминает сквозь года. Рома дышит в обжигающих руках загнанно и рвано, а они касаются истосковавшейся по ласке кожи и один за другим снимают слои защитного, слабеющего поля. — Ты повзрослел. Но Рома беззащитен. — Как же ты повзрослел, — тихое, банальное, но такое искреннее. А в ответ — только шумное дыхание через влажный рот и дрожащие руки на спине. Рома повзрослел, но сейчас он будто отлетел на два года назад, когда не умел быть взрослым. Рома повзрослел, но Лёша вмиг отнял эти года. Грудная клетка заходится в безумном приступе, а в желудке просыпаются, казалось бы, уснувшие навечно бабочки. Рома думал, что убил их всех. Но они, как и частичка роминой души, оставшаяся в СНГ, всегда были скрыты где-то в изгибах, под тонкими стенками. И теперь, проснувшись, царапают всё изнутри. Рома прижимает к себе крепче, ощущая следы от острых крыльев, пока чужие губы захватывают кожу шеи, и дышит так глубоко, так сильно, что у Лёши сам собой рождается вопрос, безмерно трепетный, в самое ухо: — У тебя давно никого не было? А Рома вздыхает от этих слов сильнее и хрупко, до боли уязвимо вжимается лицом в лёшину скулу. «У меня давно не было тебя», — лоснится на языке. Тёплые руки бережно подхватывают под оголённую поясницу, заставляя проехаться по стенке и задохнуться жалобным капризным стоном, и Рома ревностно обхватывает ногами Березина в ответ. — Рома. Рома… Рома… — вожделенно раздаётся в самое ухо, будто Лёша заново открыл для себя это имя. И всё, чем удаётся ответить, это томные рваные вздохи. Рома отлетел на два года назад и теперь снова задыхается в собственной гордости. Голова запрокинута, отросшие естественного цвета волосы в исступлении размётаны по стенке, а с пересохших губ слетают влажные звуки роминых желаний. Лёша целует его везде. В Шею, скулы, уши, челюсть. А Рома загорается с каждого касания и сердцем бешено стучится о чужие рёбра. Тело сводит болезненным возбуждением. Бабочки уже вовсю порхают и нещадно врезаются в тонкие стенки желудка. А Лёшины руки забираются в самую душу — туда, куда за два года не влез ни один ромин партнёр — и тянут, тянут, тянут эту душу на себя. У Ромы в голове рой мыслей, жарких, плавящихся и тягучих, которые он никак не может выразить словами. А когда лёшины губы наконец оказываются напротив его собственных, у Ромы слетает последний слой защитного поля. И выдыхается наружу: — Забери меня отсюда. А потом они вылизывают друг друга, пока в лёгких не закончится кислород, и Рома понимает, что теперь эти защитные поля придётся наращивать заново. Долго и болезненно, слой за слоем, как делал прежде. Но, когда они будут трахать друг друга в лёшином номере в самую душу, до цветных отметин, до пота на коже и до боли в мышцах, он будет с отчаянием осознавать, что только без своих щитов он жив внутри.