Под крылом ангела в непостижимом плацкарте

Просыпается Антон Воронцов с дикой головной болью. И таблетки он с собой, разумеется, не взял, понадеялся на удачу. «Ну да, — говорит сам себе ядовито. — Душевной мне ведь мало. Большой фанат боли, никогда не откажусь. И чего это после падения всё так быстро прошло? Буду жаловаться в самые высшие инстанции!» Какой же он придурок. А Зирофеев небось возмутился бы. Или умилился. Или всё сразу. От образа, вставшего перед глазами, тепло разливается в груди. Ой приду-урок… Антон от избытка эмоций хватается за голову. Да чего уже, поздно спохватился… Не то чтобы в поезде у него были шансы этого избежать, но всё-таки. Всё-таки. Уже не спящий Зирофеев отрывается от книги, явно только теперь обратив внимание на соседа, и тревожно спрашивает: — Что-то болит? Как чувствует, вы посмотрите на него… И что теперь делать? Врать Антон не любит. Недоговаривать и выкручиваться, играя словами и фактами, — это он пожалуйста. Но не врать. А с таким прямым вопросом что делать? Тут либо да, либо нет, другие ответы… существуют, но вряд ли принимаются. Приходится признаться: — Болит, — и сразу, не откладывая казнь, уточнить: — Голова. Зирофеев хмурится — ему идёт эта беспокойная серьёзность, хотя Антон и предпочёл бы никогда не увидеть её тень. Отложив книгу и уже потянувшись к пакету, из которого раньше доставал только продукты, Зирофеев спрашивает: — Дорогой, могу ли я предложить тебе обезболивающее? — и бормочет уже себе под нос: — Где-то у меня должен быть «Нурофен»… только не знаю, помогает ли тебе… Если не ошибаюсь, у тебя оставалась вода?.. Антон сидит молча, смотрит внимательно, ловит взглядом каждое движение; Антон — концентрированная боль в висках и такое же концентрированное умиление в груди. Ну вот надо же было так вляпаться, чего ему в своей Москве не сиделось… Кому — ему, Антон не ответил бы и под страхом смерти. Утопления в ванне, например. Очень дурацкая смерть. И вместо этого он с хрипом выдавливает: — Сойдёт нурофен. Вода есть. Была. И где-то в глубине души успевает расцвести нелепая надежда, что таблетку ему передадут из рук в руки. Но Зирофеев, конечно, пододвигает через столик целый блистер, и Антон, едва не забыв буркнуть что-то про благодарность, делает всё сам. Он честно старается не обращать внимания на примешавшееся к умилению разочарование. Такой был шанс ощутить тепло его ладони… Антон закашливается, едва доформулировав мысль, и суетливо Зирофеев дёргается похлопать по спине — Антон лишь в последний момент успевает отмахнуться, не надо, мол, всё под контролем. И снова разочарование от несостоявшегося контакта. Да блядь же. Скачет по всем ступеням влюблённости как угорелый — вот и тактильный голод подогнали. И кто б подсказал, что теперь с этим делать. Хоть Сатана, хоть Господь, кто угодно. Ни черта у Антона не под контролем. Ни чер-та. Таблетка действует быстро — «Экспресс» всё-таки, оправдывает более высокую стоимость, как гордо комментирует Зирофеев, едва Антон делится благой вестью. И снова не его выражение — это Зирофеев так восклицает: «Благие вести!» Счастливый, будто брат родной чудесно исцелился, а не… Сердце сжимается от мысли, что, быть может, и этот очаровательный чудаковатый человек успел привязаться к Антону за эти несколько дней. Или хотя бы успеет за оставшиеся. Пока болела голова, Антон лежал на своей полке, вытянувшись стрункой у самой стенки. К счастью, пацан, до этого так любезно поменявшийся с ним полками, теперь ещё более любезно смотался в соседний вагон, едва позавтракав. Сдружился там с кем-то, думается. А девушка со второй верхней полки в наушниках копается в планшете, ни на кого не обращая внимания. И к лучшему: компании Зирофеева Антону сейчас хватает. Слишком много на самом деле. И так мало… Катастрофа. Антон — ходячая катастрофа. Зирофеев, если честно, тоже. С этой его потрясающей проницательностью к месту и не очень. Вот и сейчас, пожалуйста: Антон пьёт чай, крепкий-крепкий — и пустой, просто потому что под этим полным укора взглядом всё равно кусок в горло не полезет, даже и пытаться не стоит. — Я что-то сделал не так? — интересуется Антон как может нейтрально; без толку, выходит неловко и мрачновато. Только час-полтора назад проснулся, а уже такой вымотанный, будто… Нет, с дачей не сравнить: усталость от работы в саду только радует. Здесь же вместо удовлетворения фрустрация, наоборот всё. Да к тому и скатывается: вязкой, липкой тоске по несбыточному. Но пока разобраться бы. — Совсем нет, дорогой, — Зирофеев со вздохом покачивает головой. Он выглядит… как будто печальным?.. Не просто обеспокоенным. Но всё-таки продолжает: — Это с тобой что-то не так. Я же не слепой, — поправляя очки на носу, вдруг почти весело фыркает: — Ну, не настолько слепой. И по всему телу проходит тёплая, почти горячая волна восторга. «Какой же он странный, — думает Антон. — Такие вообще бывают?..» А вслух отвечает, изо всех сил стараясь звучать небрежно: — С чего ты взял? Со мной всё хорошо. Я вообще лучше всех. Голова вон прошла, чай пью любимый… — запинается лишь на мгновение и тут же выпаливает первое, что в голову приходит: — Я просто мёрзну! И тут же сам осознаёт, какую чушь… вот уж действительно — сморозил. Воистину непостижимый идиотизм. Просто слов нет. Тепло в вагоне! Сквознячок лёгкий, да, что есть, того не отнять, так он даже мерзлявому Антону нипочём. А если бы и мешал, всегда простынка есть — вот и Зирофеев сидит, накинув свою на плечи. Ткань лежит, как поникшие белоснежные крылья, и до того это выглядит правильно, что Антон отворачивается, не выдержав. Ну нельзя же с ним так, Господи, Сатана или кто-нибудь, до кого в этом мире можно достучаться. Антон ждёт, что Зирофеев укажет на его простынь или хотя бы предложит вместе сходить за кипятком, но тот не отвечает ничего и, кажется, призадумывается. Вроде бы возвращается к книге, но смотрит в неё невидящим взглядом, застывшим на одном месте, а вовсе не бегущим по строчкам. Слишком много подробностей. Хватит пялиться, Воронцов. Антон встаёт и отправляется за кипятком сам, вдруг почувствовав себя ужасно одиноким. Когда Антон возвращается, Зирофеев встречает его горящим решимостью взглядом и молчит. Когда Антон ставит кипяток и садится сам, закидывая заранее подготовленный чайный пакетик в воду, Зирофеев мягко улыбается и неожиданно спрашивает: — Антон, дорогой… Могу я сесть рядом? Тот совсем теряется. Вот это определённо взялось словно бы из ниоткуда. Чего Зирофеев может хотеть на его полке?.. Проверить, не мягче ли она? Из-под своей что-то вытащить? Что? Не доверяя собственной способности формулировать предложения, Антон просто кивает. Разве мог бы он Зирофееву отказать? Определённо не в такой мелочи. Кроме того, мало ли, соприкоснутся нечаянно ладонями, или плечами, или коленями, всего на секунду… Агрх, проклятый тактильный голод! Совсем от него голова едет! Пока Антон думает, как же он всё-таки вляпался, и ругается на себя последними словами, а чай заваривается себе, бед и горестей не зная, Зирофеев подбирает простынь и садится — не вплотную, разумеется, но совсем-совсем рядом, так близко, что ещё чуть-чуть… Антон захлёбывается — сразу всем. А Зирофеев с этой своей абсолютно волшебной несмелой полуулыбкой берёт и накрывает его своей простынёй, плотно прижимаясь плечом к плечу. Замирает на мгновение, будто ждёт, не оттолкнут ли — Антон никогда, ни за что на свете не оттолкнёт, — а потом расслабляется. Вялая, холодная тоска выметается из души как миленькая — и вообще всё. Остаётся лишь жаркий, светлый огонь. Не слишком ли много любви для одного маленького сердца?.. Сейчас это неважно. Сейчас Антон под крылом ангела, и Боже, если ты позволишь за это маленькое убежище предоставить ему дом — не найдётся на свете никого счастливее. «Как же ты вляпался, Воронцов», — радостно думает Антон в последний раз. И, пригревшись, задрёмывает до самой следующей остановки. Ему снятся белые перья и грозовые тучи над головой.