Это всегда Теон Грейджой

Эпиграф: Кошка поймала птицу. Замучила, заиграла, искалечила, почти убила, прижала к сердцу мягкой, без когтей лапкой и вылизывает. Этот мир полон любви. (Макс Фрай) Ещё эпиграф: В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся не совершенен в любви. (1 посл. Иоан. IV, 18) ***       Чего они суетятся? Особенно в этот день, двадцать четвёртого числа, каждый месяц… Может, у них знаменательная дата? Но какие могут быть даты у психиатрических клиник?! Да, да, я не дурочка, я знаю, что нахожусь в психушке, ведь я сама десять лет назад сюда приехала — доживать, потому что так дешевле, чем в доме престарелых: можно откладывать ровно по четырнадцать тысяч с пенсии… Всего-то правильно ответить на вопросы врача, и место тебе обеспечено. Ну или неправильно — с его, врача, точки зрения.       Вон, снова прётся этот тип. Приехал на своей маленькой машинке со смешным названием «мини-купер», а на дверце то ли медуза, то ли осьминог, отсюда не разобрать. Но его ни с кем не спутаешь. Шагает твёрдо, светлая прядь развевается, глаза серые и смотрят напряжённо, но спина прямая, как будто он лорд какой, а не психушечный визитёр… К кому он ходит?       Что такое? Вот напасть! Они увозят меня от окошка с геранью в коридоре всякий раз, когда им вздумается, и с этим ничего не поделать… Санитары. В мою палату. У меня палата своя, отдельная, там нет отвратительных сумасшедших, а стены выглядят по-современному — я не дурочка, журналы читаю и знаю, что сейчас в моде обитые толстым поролоном шёлковые стены. Вот у меня такие. Но решёток на окнах нет только в коридоре, где герань, и я люблю сидеть там и смотреть во двор.       Ко мне никто не приходит. Никогда. Зато я могу выходить сама. Правда, они об этом ничего не знают… ***       …Клубится дым. Несколько секунд вокруг нет ничего кроме дыма. Кружится голова. Первое, что встречает её — смрад. Горькая резкая вонь обугленного мяса, сладко-тошный запах свернувшейся крови, и металлический — свежей, тёплой. Запах страдания и смерти. Желудок каменеет и поднимается к горлу. Хочется зажать рукой нос и рот, не впускать эту отвратительную смесь в себя. Она сглатывает и старается дышать помельче, брезгливо и потрясённо оглядываясь вокруг.       Она стоит в дверях, не помня, что было в предыдущую секунду, как и почему она оказалась здесь. Она снова молода. Кажется, её звал голос. Дым рассеивается, длинное помещение без окон освещают факелы на стенах. В центре комнаты возвышаются две толстых скрещенных балки, с ремнями и перекладинами — дыба. Продуманная со всей глубиной бесчеловечности конструкция для пыток.       На грязный каменный пол шлёпаются капли, вязко стекая с пальцев распяленного на дыбе человека. Кровь. Кровь повсюду: сочится из тонкого пореза у нижней кромки рёбер, на плече — уже подсохшая, странными симметричными всплесками — на груди и впалом животе. На человеке только штаны, все в пятнах, босые ступни окровавлены. Ремни, которыми привязаны руки, впились в кожу. Голова откинута назад, открытая шея довершает картину уязвимости, в которой растянуты его ноги и руки. Волосы торчат беспорядочными слипшимися волнами.       Очень близко, почти вплотную к нему стоит другой человек, перебирает пальцами по оголённой коже, хищно втягивает воздух ноздрями и, прищурившись, смотрит, где бы коснуться снова узким ножом с изогнутым лезвием. Должно быть, тот, кто на дыбе, ощущает его дыхание на своей ключице. Или не ощущает — разве у него остался хоть один участок живой, чувствительной плоти?       — Какая часть тела у тебя самая не нужная?..       …Она невольно вскрикивает «Нет!» и подаётся вперёд. Человек с ножом, не оборачиваясь, вздыхает и досадливо шипит сквозь зубы:       — Вы опять!       Он дёргает плечом и, не глядя, резко швыряет что-то в её сторону. Она рефлекторно хватает больно ударивший в рёбра предмет. Это жестяной ковш, на котором выгравирован перевёрнутый человечек, смешной, неправильный. О, нет — не смешной. Просто совсем без кожи.       — Кто вас пустил? — голос сочится раздражением и злобой, человек с явной неохотой отвлекается от своего занятия, медленно поворачивается и вонзается в неё льдистым взглядом из-под упавшей на лоб чёлки. Он округляет глаза, то ли серые, то ли голубые — практически белые, и сжимает губы в тонкую линию.       Она знает обоих — почему-то они ей знакомы. Здесь происходят страшные вещи. Но зачем она здесь? «Это — сон. Точно, естественно, сон. Давай же, просыпайся…» Но отчего-то найденному объяснению не верится. Слишком реальным холодом тянет по ногам от плит подземелья, слишком явственно стекает между напряжёнными лопатками капля пота. Сердце колотится, и заполошно вздрагивает в такт кружевная оборка в глубоком вырезе платья…       Она делает шаг внутрь, и за ней с грохотом захлопывается тяжёлая деревянная дверь, окованная железными поясами.       Человек с ножом приближается и хватает её за горло, стискивая шею рукой изо всех сил, не говоря ни слова… ***       Да что такое? Благо, стены обиты поролоном. Неужели я уснула и вывалилась из кресла? Старая, старая…       — Леди Гринвич, позвольте, я вам помогу!       Санитары. Вечно они что-то со мной делают. Ох, рёбра болят как. И горло.       «Помоги, что уж — не валяться же мне на полу…»       — Леди Гринвич, а где ваши беспроводные наушники, которые я вам принёс? — руки, распутывающие затянутый на шее шнур, пахнут антисептиком и едва уловимо — табаком.       Новенький? Да, как часто они меняются… ***       …Она делает шаг, и за ней с грохотом захлопывается тяжёлая деревянная дверь, окованная железными поясами.       Железными… Железная цена… Железные острова… О чём это?       Душный тёплый запах крови, жжёной плоти, мочи проникает в нос и рот, заставляя поморщиться. Тело пленника по-прежнему распялено, мучитель с тонким острым ножом — в паре дюймов от него.       Почему она снова видит это? Что она может сделать, безоружная женщина в платье с кружевной оборкой? Она сжимает сцепленные перед грудью кисти рук так, что белеют костяшки. Этот изверг — да он просто отшвырнёт её. Или задушит. Или зарежет. Но она готова принять всё, что обрушит на неё страшный и жестокий человек, как только обнаружит её присутствие. Она должна вмешаться — так велит голос. ***       — А я вам говорил — рано снимать нейролептики!       — Но рецидив после стольких месяцев?..       «О чём там они толкуют? Набежали, вон, кажется и главврача притащили… Надо спешить…» ***       …Она снова замирает на знакомом пороге, сделав неизбежный шаг внутрь. Захлопывается дверь. Факелы в креплениях на стенах подогревают смрад, неровно и дёргано освещают подземелье с дыбой. Всё тот же злодей с ножом…       Если ничего не изменится, она так и не сможет выполнить то, что требует голос. Попросить бы помощи! У высших сил? Но кто здесь — высшие силы?       «Ты знаешь…»       Она знает.       «И ты просишь у высших сил чего?..»       Справедливости! Чтобы я могла освободить пленника и избавить его от мучителя.       И вдруг темницу наполняет металлический грохот, в воздух взлетает мелкая пыль, словно дальняя стена подземелья взорвалась и рассыпается. Прямо внутри облака пыли, как кристалл в растворе, возникает тёмный силуэт. Он громоздко движется к центру комнаты и застывает в кругу света от прикреплённого к потолку масляного светильника. Рыцарь в боевом облачении и сером кованом шлеме смотрится здесь, в тесном подземелье, чужеродно, как духовой оркестр на морском дне, а его слова впечатываются в стены и отражаются эхом:       — Немедленно освободите лорда Теона Грейджоя, Рамси Болтон!       Она порывисто вдыхает, прикусывая костяшки пальцев. Хвала богам! Теперь всё будет хорошо.       Тот, кого назвали Рамси, тяжело оглядывается через плечо. Его челюсти крепко сжаты, глаза смотрят спокойно. Он уверен, что по-прежнему всё здесь контролирует, и чужие приказы его не интересуют. Однако его бровь едва заметно приподнимается, когда из тёмных углов за спиной рыцаря бесшумно появляются и ощетиниваются стрелами двое лучников. До них всего полдюжины шагов, и они не промахнутся.       Секундное замешательство, и мягкая улыбочка уже блуждает на лице Рамси, придавая ему безмятежный и слегка наивный вид. Встретив такого на пиру, когда в руке зажат кубок с вином, а не нож, легко принять его за обычного лордова сынка, бесцельно плывущего по жизни, как корабль без руля и парусов.       Рамси непринуждённо кивает головой и повинуется. Он прячет нож за широкий кожаный пояс и аккуратно развязывает ремни, удерживающие лодыжки пленника на перекладинах дыбы. Левая нога Теона дёргается, когда Рамси неосторожно задевает начавшую затягиваться рану. Теон роняет стон, тихий, бессильный знак потревоженной боли, угнездившейся в каждой клетке измученного тела. Рамси вздрагивает, поднимает взгляд и смотрит снизу в лицо Теона.       Когда Рамси освобождает руки пленника, они падают безжизненно, Теон неуклюже двигается вперёд, почти падает, не удерживая равновесие на занемевших ногах, и цепляется окровавленными пальцами за своего мучителя. Рамси подхватывает его и прижимает его голову к своему плечу, обняв за шею. Его пальцы зарываются в волосы Теона на затылке, он незаметно шаг за шагом переступает, поворачиваясь вместе с ним, словно в медленном танце.       Теперь стрелы лучников оказываются нацеленными в спину Теона Грейджоя.       Рамси поднимает подбородок и улыбается через плечо живого щита…       — Леди, — она вздрагивает от неожиданности, когда вновь раздаётся голос огромного латника, — вы призвали меня, чтобы убить этого человека.       Вдох останавливается на половине, сердце бахает в груди, как в пустой бочке, изумление распирает. Она смотрит на громилу в доспехах, пытаясь разглядеть хоть что-то в тёмных прорезях шлема, и её ладони начинает покалывать. Тот выглядит сильным, но далеко не добрым. А может, внутри металлических лат никого и нет?       — Я не… Не убить, — лепечут похолодевшие губы.       Как может она принимать такое решение — убить? Убить! Это немыслимо! В глазах жжёт — и не из-за горящих факелов. Которые ведь нереальны, да? Всё в воображении, да? Или… Или она умерла, и это — ад. Личный ад для таких, как она. Нерешительных. Слабовольных. Да что там — трусливых. В загробной жизни их швыряют в ситуации, где они должны делать выбор, решать судьбы. Заставляют делать то, от чего они старательно убегали и прятались. Её всегда учили «твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого человека», и «не убий!» тоже до сих пор среди её убеждений. Никто не имеет права убивать!       Латнику, похоже, всё это безразлично. Он поднимает руку в железной перчатке, давая сигнал подручным:       — Привяжите.       — Нет, нет, стойте! — она невольно подаётся вперёд, понимая, что не готова наказывать никого, даже Рамси, доказательство многочисленных изощрённых преступлений которого вот, рядом, тяжело переминается с ноги на ногу, даже не в силах стоять ровно. Латник, вынимая из ножен короткий меч, поворачивает в её сторону глазницы шлема:       — Леди, такова цена свободы. Вы должны решить! Готовы ли вы совершить правосудие?       Правосудие? Или месть?       Так ведь не бывает, правда? Сейчас, когда нервы натянуты до предела, когда уверенность в реальности кошмара стоит звоном в ушах, кто-то обязательно ворвётся, выведет её отсюда и будет говорить «всё хорошо, всё позади…»       Но ничего не происходит.       — Сир… Я прошу вас, давайте поступим… гуманно… — Она изо всех сил напрягает челюсть, чтобы не выдать ужас стуком зубов. Она забывает моргать, и едва в состоянии двигать ледяными губами. Холодно, кровь стучит в ушах. Она не уверена, что «гуманно» — это слово, значение которого уместно именно здесь и сейчас. — Если сир Рамси… отпустит… сира… Теона… если он будет великодушен и проявит милосердие, — ещё одно неуместное слово, — мы должны… обещать не наказывать его… Этого достаточно. Достаточно отпустить…       Она боится поднять глаза и встретиться взглядом с Рамси, и сама удивляется, что за несуразицу она несёт. Какое великодушие? У неё просто не хватает храбрости вынести приговор. Ведь он виновен, виновен! Ей нужна отсрочка, дополнительное время, за которое что-то может измениться и ей не придётся… А вот Рамси бы не сомневался — он бы вогнал стрелу ей в глотку по оперенье.       Латник с лязгом возвращает клинок в ножны. ***       Рамси закатывает глаза и вздыхает, будто ему надоело скучное представление. Он сбрасывает руку Теона со своего плеча, отворачивается и направляется в сторону стола у стены. Теон робко тянется за ним, но тут же прижимает кисти к груди и слегка пошатывается, потеряв опору. Лучники едва уловимо напрягаются, зорко следя за передвижениями приговорённого двумя парами глаз и стрелами на натянутых тетивах, готовые реагировать в любую секунду, но латник молча наблюдает и не даёт команд, и они остаются без движения, пока Рамси по-хозяйски проходит между ними. Ну, а как же ещё — ведь он хозяин этого подземелья. Там он неторопливо наливает в большой кубок воду из жестяного кувшина. Теон приоткрывает сухие губы, пытается провести по ним языком, затем напряжённо сглатывает.       — Пока вы несёте какую-то чушь, Вонючка хочет пить, — в голосе Рамси воркующие, заботливые нотки. Он снова невозмутимо проходит мимо лучников, возвращается к стоящему посреди подвала Теону. — Да, Вонючка? Целый день на дыбе, и никто не думает о том, чего хочет Вонючка. Только я.       Она морщится — что за противная кличка! И это тоже приходится терпеть бедному мальчику — очередной вид унижения. Но Теон выглядит безразличным, заторможенным, словно его только что разбудили — мутный взгляд в одну точку где-то на полу. Кажется, он не осознаёт, где находится и что происходит. Рамси коротко улыбается, вернее, вздёргивает верхнюю губу, сверкнув зубами, больше похоже на оскал волкодава, и выливает воду прямо на голову Теона. Тот не издаёт ни звука и не закрывает глаз, не поднимает рук, чтобы утереться. Вода стекает по волосам, распрямляя их, ручейки устремляются вниз по груди, по животу, проводя тонкие дорожки среди потёков крови на измученном теле. Когда остаётся примерно четверть кубка, Рамси перестаёт лить и протягивает его Теону:       — Можешь взять.       Взгляд Теона становится испуганно-напряжённым, точно он обдумывает, нет ли в словах Рамси подвоха, но руки уже тянутся исполнить то, что он сказал. Теон прижимает локти к рёбрам, и в кубок падают капли воды, скатываясь по подбородку. Под взглядом Рамси он не смеет даже облизать губы.       Когда Теон берёт кубок обеими ладонями, она замечает, что на правой не хватает мизинца. Укол сострадания почти невыносим, она ощущает желание схватить этого истерзанного человека, спрятать, увести далеко отсюда и выхаживать, пока он не забудет всё, что с ним здесь происходило.       — Пей, Теон, пожалуйста, всё хорошо!       Теон поворачивается на её дрожащий голос, во взгляде безграничное удивление.       Рамси тоже оглядывается на неё:       — Команды пить не было, леди. Вонючка умрёт от жажды с кубком воды в руках, если я захочу.       Рамси забирает кубок у Теона и делает пару шагов в сторону, будто собирается поставить его обратно на стол, резко оборачивается, чтобы увидеть реакцию. Теон не реагирует — ни малейшего сожаления, а тем более, недовольства. Лишь прижимает к груди сжатые кисти рук, прячет искалеченные пальцы от чужих взглядов, и взгляд тоже прячет, опустив голову. Рамси возвращается, подходит вплотную к Теону, заглядывает в лицо, взяв за подбородок. Водянистые глаза сияют, губы то сжимаются, то растягиваются, словно он силится сдержать довольную улыбку. Рамси смотрит в лицо Теона, с упоением пожирая покорность, ожидание боли и робкую надежду на глоток воды.       Удовлетворённо хмыкнув, Рамси обнимает Теона за шею и подносит кубок к его рту:       — Молодец. Послушная игрушка. Пей.       Теон касается края кубка, Рамси поит его осторожно, сосредоточенно, вытягивая шею и одновременно бессознательно поглаживая пальцами другой руки затылок. Теон делает первый глоток и, кажется, лишь в этот момент позволяет себе поверить, что ему дали воды — не подразнили и забрали, не разбили кубком губы, не подсунули уксус или чего ещё похуже. Он жадными глотками допивает всё до дна. Тихо переводит дыхание.       Рамси проводит большим пальцем по его губам, размазывая капли. Теон молча смотрит на него, теперь в его глазах — обожание и благодарность.       Что-то не сходится. Откуда обожание? Он же издевается над тобой! Обидная кличка, вода на голову — и это помимо всех тех кровавых и унизительных вещей, которые он проделывает постоянно… Но скоро всё будет позади. Высшие силы на нашей стороне, и мы избавим тебя от твоего мучителя.       Рамси, уверенный, спокойный и даже умиротворённый, привалился к Теону боком и перебирает волосы на его затылке. Но как бы ни была идиллична картина, по напряжённому лицу Теона нет-нет, да и пробежит волнение, и становится ясно, что это мгновение покоя так чуждо и мимолётно — в любой момент оно прервётся взрывом, вспышкой и следующим действием очередной игры. «Сделать тебе больно или приятно?» И как угадать, какой ответ правильный…       Ну вот — так и есть!       Рамси внезапно швыряет опустевший кубок в угол. Теон вздрагивает, смотрит, куда он покатился, очевидно, ожидая, что последует приказ «подними», а за ним — новое унижение. Но Рамси ничего не приказывает. Вместо этого он складывает руки за спиной и начинает говорить, обращаясь сразу ко всем в комнате — к ней, к латнику и его лучникам. Он не двигается с места, лишь слегка перекатывается с пяток на носки, но создаётся ощущение, что он мечется, как тигр по запертой клетке. ***       — Вы пришли сюда, в мой дом, из ниоткуда. Признаюсь, не ждал. Не готовил речь, понимаете? Вы бы не слушали сейчас мои… соображения, если бы я не отпустил своих людей на свадьбу в Близнецы. Вам бы уже совсем ничего не пришлось слушать…       Рамси поднимает глаза в притворно-благочестивом выражении, поворачивается к Теону и, будто забыв про всех вокруг, говорит одному ему:       — А мы не любим эти многолюдные свадьбы — все шумят, кричат. Мне вот достаточно, чтобы кричал только один. Да, Вонючка? Нам хватает?       Теон смотрит на него молча. Осунувшееся лицо с запавшими щеками гладко выбрито, и огромные глаза внимательны и печальны. Она представляет, как Рамси заставляет его кричать.       Внезапно она чувствует себя далёкой и совершенно лишней здесь. Между этими двоими ощущается такая мощная противоестественная связь, натяжение, зависимость. «Нам хватает». Нам? Рамси не собирается ничего менять в привычном поведении даже перед лицом смерти, которая глядит на него глазами лучников. Теон не собирается сопротивляться своему мучителю, даже перед лицом его, мучителя, смерти.       Рамси поворачивается к ней, она видит в его глазах отражение двух огоньков — пламя факелов, но выглядит это так, словно там что-то горит на дне, в черных провалах зрачков, обрамлённых светло-серыми радужками. Раздаётся его глухой рык сквозь зубы:       — Это моё. — резким движением он, не глядя, стремительно выбрасывает в сторону руку с ножом, смертоносной указкой тыкая в шею Теона. — Моя собственность, игрушка. Мой Вонючка.       Она вздрагивает.       Рамси оглядывает по очереди всех в комнате округлившимися, полными ярости глазами. Кажется, этой молниеносной переменой настроения впечатлены даже лучники. Теон задерживает судорожный вдох, но не отступает и не поднимает руки, чтобы защититься. Рамси подходит ближе, приставляет лезвие снизу так, что кончик ножа натягивает кожу Теона под подбородком и утопает на пару миллиметров, прежде чем её проткнуть. Теон прикрывает глаза, и вместе с его тихим выдохом, похожим на беззвучный прерванный стон, по лезвию скатывается капля крови. Кровь тягуче стекает, капля за каплей, лентой заползает на костяную рукоятку ножа, на лежащий на ней палец Рамси.       Рамси смотрит на кровь Теона на ноже, на своём пальце так, словно впервые видит некую жидкую драгоценность, затем переводит повлажневший взгляд в глаза Теона, восторженно приоткрыв губы, перекладывает нож в другую руку и проводит окровавленным пальцем Теону по лбу, оставляя неровную полосу-метку. Затем поворачивается, с громким неприлично чмокающим звуком облизывает палец и продолжает свою тираду:       — Он принадлежит мне, весь без остатка. Вы пришли забрать его? Нет. Я говорю вам — «нет». — Рамси жестикулирует ножом и тянет «не-е-ет», как объясняют неразумным детям триста раз повторённый урок. — Вы не заберёте моего Вонючку. Ваши головы забиты глупыми идеями. Так досадно. «Немедленно освободите лорда…» — Рамси передразнивает латника, коверкая слова. — Но зачем? Свобода! Чушь. Свобода — это безразличие. Свобода — это ненужность! И Вонючка не нужен…       На этих словах Теон приподнимает подбородок и поджимает губы — чёрт, это что, обида? Она не успевает прочувствовать до конца изумление извращённой трактовкой свободы в устах Рамси, поверить, что Теон вскидывается на словах «Вонючка не нужен», как вдруг Рамси пинает Теона в голень подошвой сапога. Тот тихо шипит от боли, втягивая воздух сквозь сжатые зубы. Рамси смотрит на него с удовлетворением — очевидно, такая реакция его устраивает. Он продолжает:        — Вам не нужен. Только мне. Потому что без меня ему будет больно. Никто не смеет причинять ему боль! Кроме меня. Он мой. А я — его. Его хозяин. Я сделал его сам. Он выдержал всё и не умер — ради меня. Потому что он…       Рамси разворачивается на каблуках и внезапно снова обращается к Теону, голос его наполнен теплом:       — Ты любишь меня, Вонючка?       Теон не сразу осознаёт, что получена команда отвечать, и за эти две секунды паузы, пока до него доходит вопрос, Рамси напрягается, и выражение его лица сменяется от удовлетворённости и восторга до изумления, затем глаза превращаются в жестокие щёлочки и гневно вздрагивают ноздри. Предательство! Никто не любит его! Даже этот единственный человек… Не человек — своими руками созданная и воспитанная игрушка — не любит своего создателя?       На долю мгновения ей кажется, что уголок губ Теона приподнимается в однобокой усмешке — он дразнит Рамси?! — но тут ресницы его вздрагивают, и из-под спутанной мокрой чёлки сверкают безоговорочным и полным обожанием глаза. Без малейшего сомнения Теон отвечает:       — Да, конечно, Милорд.       Плечи Рамси едва заметно опускаются, расслабляясь, он выдыхает облегчённо. Будто ему важно быть убедительным сейчас. Убедить всех. Убедить себя.       Но она не верит. Бедный, запуганный истерзанный мальчик — что он говорит! Это боль, которую невозможно представить. Когда режут на куски твоё тело, жгут, расписывая навечно: бело-серыми тонкими сплетениями шрамов от разрезов и выпуклыми красными — от ожогов… Когда ногти на руках и ногах исколоты иголками, и у тебя уже нет пальца — ты сам кричал «отрежь его!», потому что больше не в силах выносить дикую боль от того, что с него полоска за полоской снимают кожу.       Конечно, ты скажешь всё, что от тебя требуют — лишь бы не видеть свирепый и стылый взгляд, лишь бы не ощутить снова сводящую с ума боль.       Рамси зло щурится и бросает:       — Вот и всё. А теперь уходите. И «правосудие» своё забирайте, — Рамси кивает на латника.       — Нет, не всё. — непонятно откуда поднявшаяся злость выталкивает из неё слова раньше, чем их останавливает осторожность. — Это не любовь, Теон! Любовь — это свободные и искренние, глубокие и здоровые чувства между равными! В любви — доверие, поддержка, забота! В любви — счастье, радость. А не боль и унижение!       Рамси рявкает:       — В седьмое пекло такую любовь! Скажи, Вонючка!       Теон нерешительно мнётся, напряжённо закусывает и выпускает нижнюю губу, не сводя глаз с Рамси, лишь пару раз зыркнув в сторону гостьи.       — Говори, Вонючка, можно. Говори всё как есть, — тон Рамси требовательный, азартный.       — М-милорд очень добр к Вонючке. — Теон протягивает вперёд стёртые ремнями до крови запястья — Милорд лечит раны Вонючки, у него есть целебная мазь. Милорд даёт заботу. Защиту. Милорд купал Вонючку в ванне. Милорд трогал Вонючку… — при этих словах Теон бросает взгляд сквозь упавшие на глаза пряди, и касается себя растопыренной ладонью, на которой не хватает пальца, проводит по коже, от чего грудь покрывается мурашками и соски напрягаются.       Рамси дёргается, поднимает руку к лицу, скрывая усмешку.       — Вонючка, — ехидно тянет он тоном, каким няня говорит «ай-яй-яй» малышам, — неужели ты будешь рассказывать всем… о нашей маленькой тайне?       Рамси щурится в наигранной укоризне, склонив голову набок. Теон испуганно расширяет глаза, готовый к наказанию за оплошность, но встречается с тёплым и искренним взглядом Рамси, впитывает его улыбку и успокаивается, смотрит преданно, с обожанием, будто готов прямо сейчас облизать хозяина с ног до головы. Он коротко вздыхает, снова прикусывает нижнюю губу и молчит, пытаясь сменить тему, но ему сложно, другая мысль лежит далеко, далеко… Теон тянется к Рамси взглядом, головой, всем телом. Лицо его сейчас почти счастливое, озарённое восторгом, как озеро на закате — веером солнечных лучей. Но хозяин запретил озвучивать те картины, которые видятся ему. Очевидно тогда его речь окончена. Он отступает, опускает голову и смотрит исподлобья, искоса. Потом снова поднимает голову и добавляет, чтобы убедиться, что сказал достаточно:       — Милорд счастлив только с Вонючкой.       Рамси сжимает и разжимает пальцы опущенной руки, словно треплет за холку большую собаку, говорит:       — Молодец. Верный, хороший Вонючка. Скажи!       — Вонючка любит Милорда.       Изумление захлёстывает её сознание. Жалость всё также звенит и пульсирует в висках, но где-то внутри этого болезненного пульса шевелится зависть — как они смотрят друг на друга! Будто в мире не существует больше ничего, да и мира тоже не существует.       «Вонючка любит Милорда».       Страшные в абсолютной убеждённости слова. Бессмысленные. Разве что… Ведь если приглядеться, у мальчика нет порезов в местах, угрожающих жизни. Лицо тоже не тронуто — словно сумасшедший садист хочет оставить его красивым, чтобы любоваться. Теон гладко выбрит — ну кто будет позволять ухаживать за собой жалкой жертве, о которую вытирают ноги? Да и для чего жертве бритьё — если только ей не хочется радовать своего мучителя? Это что же — такая чудовищная… игра?..       — Ещё, Вонючка!       — Люблю вас, мой Лорд…       Теон втягивает ноздрями воздух, прикрывает глаза — так и поверить можно! Млеет, тает. Любит. Чёрт! Обожание это сознательное, полное и безоговорочное. Рамси тяжело дышит и выглядит как захмелевший школяр — глаза затуманены, и не понятно, что он сделает дальше — упадёт, как мешок с ватой, или станет декламировать Шекспира. Или…       О, нет!       Рамси склоняет голову набок и по-кошачьи трётся виском о щеку Теона. При этом он не прекращает смотреть в глаза ей, незваной гостье, и её пронизывает догадка, что он собирается делать дальше. В глазах Рамси торжество победы и пылкая одурь одержимости. Он задирает подбородок, косит взглядом, желая обязательно увидеть, какой произведёт эффект, и касается губами уголка губ Теона. Тот поворачивает голову и прижимается к его губам своими.       Она больше не хочет это видеть! Этот поцелуй причиняет боль, будто шипы вонзаются в грудь с размаху, злость накрывает чёрной горячей волной, она задыхается. Это неправильно, неправильно, как может быть правдой?! Невыносимо жалко человека, которого сломали. Его надо защитить, не дать больше испытать ни грамма боли и ужаса!       Она бросается вперёд, обеими руками отталкивая ненавистную фигуру Болтона прочь.       Страшный крик взрывается и дрожит тысячью мелких осколков гнева и ревности:       — Убейте его!       Тугой взвизг натянутой тетивы, стрела летит кратко и бесшумно… ***       …Она больно ударяется о каменный пол коленями и хватает рухнувшего рядом человека за плечи:       — Теон! Слышишь меня? Теон, прошу, посмотри на меня, всё позади. Ты свободен! Больше никто не будет мучить тебя! Никогда! Монстр мёртв!       Она хочет погладить сгорбленную спину, но на коже нет живого места от старых и свежих шрамов, рука зависает над острыми лопатками. Горячий лоб упирается ей в шею, пачкая кровью кружевную оборку, хриплое дыхание обдаёт ключицу тёплым и влажным.       Закаменевшие плечи Теона мелко дрожат.       Через бесконечное количество мгновений он поднимает тяжёлую голову, свет факелов плещется в серых глазах, по щекам текут слёзы, рот искривляет гримаса страдания. Он отстраняется и выталкивается из её объятий. Сжавшийся комок плоти с всклокоченными волосами, всё, что осталось от Теона, — олицетворение горя. Он бессильно склоняется и трогает стрелу, торчащую из груди его мёртвого мучителя, протягивает руку и гладит его по щеке, оставляя кровавые полосы.       Теон трясётся всем телом, тихо плачет и смотрит в открытые глаза Рамси. В этих глазах застыло бескрайнее удивление, губы не кривит ухмылка, отчего он выглядит на свои двадцать лет. Теон смотрит на Рамси не шевелясь и не веря, что это — конец. Не может быть, что Милорд не встанет и не скажет сейчас что-то из своих философских сентенций. Например, что любовь, завоёванная за один день, живёт неделю, а любовь, завоёванная за месяцы, будет жить годы. Всегда уверенный в своей правоте — и в том, что любовь нельзя получить просто так, её можно лишь вырастить и создать. Не может быть, что больше Милорд не спросит: «Да, Вонючка? Будешь ли ты любить меня вечно, Вонючка? Будешь ли ты моим?»       — За что?! — спрашивает еле слышно Теон Грейджой, и на неё смотрят два бездонных моря, наполненные солёной печалью.       Она чувствует, что проиграла. Правосудие свершилось, высшие силы помогли ей, но отчего же так трудно дышать, словно сердце разбухло и стучит прямо в горле? Почему её правосудие не нужно тому, кого она спасла?       Больно и холодно. Где пресловутая грань между злом и добром? В какой момент избавитель становится преступником?       Она в оцепенении поднимается с колен и бредёт к обитой железными обручами двери, хватается за ручку, оборачивается. Теон подбирает выпавший из руки Рамси нож. Другая рука, зацепившаяся за стрелу большим пальцем, расслабленно сползает, но Теон подхватывает её и аккуратно опускает, чтобы даже в последнем движении хозяин не ударился о пол и не ощутил нечаянной боли.       Теон мягко, будто в его теле совсем не осталось костей, горестно, с трудом осознавая, что ему не у кого больше спрашивать разрешения, опускает голову на живот мёртвого хозяина… Его протяжный утробный вой разливается вокруг, постепенно сменяясь тихими всхлипами и тонким поскуливанием.       — …Вы принимаете на себя ответственность за смерть лорда Рамси Болтона? — гремит латник.       «Я убила. Я их убила…»       — Принимаю… — выдыхает она перед тем, как упасть на замызганный пол подвала без чувств. ***       Белые занавески, закрывающие стеклянные двери до половины, взметнулись и опустились, как пустые паруса. Из холла в ординаторскую ввалился Томми, новый санитар.       — Никак не накуришься, — молодой дежурный врач замахал рукой, разгоняя вошедший вместе с ним «аромат» табачного дыма, — наклей никотиновый пластырь…       Томми протёр руки антисептиком, забросил в рот подушечку «Орбит».       — Да ладно, док. Сейчас выветрится.       — Вонючка, — равнодушно ругнулся доктор. — Кстати, как там наша вип-палата по «Игре Престолов» поживает?       Томми сел за стол напротив двери и достал записную книжку, явно медля с ответом.       — Да, кажется, в этот раз лучше. Сознание потеряла, как всегда. Но на сына не набрасывалась, потрясла за плечи, и всё.       — Так и не узнаёт?       — Нет.       — И кто он у неё на этот раз?       Томми вздохнул.       — Теон Грейджой, как и в прошлый.       Врач с торжествующим видом протянул руку:       — Ты должен мне десять баксов, Томми. Это всегда Теон Грейджой…       Санитар вытащил из кармана брюк десятку и прихлопнул её ладонью о стол.       — Интересно, что с ней случилось?       — Шизофрения — ты что, карту не читал? Она была писательницей.       Санитар сквозь стеклянную дверь проводил взглядом мужчину у стойки в холле. Тот размашисто черкнул что-то в журнале посещений, выпрямился и направился к выходу. Немного поспешнее, чем нужно, чтобы казаться спокойным. Томми неожиданно представил его не в сером пиджаке, а в тяжёлом плаще и с изображением кракена на броневом нагруднике. Он оказался поразительно похож на возмужавшего принца Железных островов…       — И её персонажи пришли за ней…       — Что ты там бормочешь, Томми? ***       В инвалидном кресле у окна неподвижно сидит женщина. Седые волосы убраны в пучок, руки сжаты на обтянутых стёганым пледом коленях. Со спины может показаться, что она наблюдает, как во дворе на клумбе с петуньями возится мексиканец-садовник, как санитарки возят на тележках тюки с бельём, как догоняют друг друга в голубом небе коричневые бабочки. Но глаза её закрыты. Она смотрит глубоко, глубоко в себя. И тонет в воспоминаниях — реальных и причудливо измышлённых её покосившимся разумом…       Изредка повторяет: «Я убила. Я их убила…»       И иногда сокрушённо шепчет и вовсе уж странное: «То, что мертво, умереть не может».