Шарфики

— Я убью тебя твоей же гитарой и закопаю на диком африканском пляже. И тебя никто не найдет. Я даже табличку тебе смастерю, честное слово! На нее будут садиться птицы и срать на твою могилу. Пауль только ухмыляется такой длинной, сложной тираде, а затем кладет в чемодан свою бритву и поворачивается к другу, окидывая ладную фигуру ласкающим взглядом. Шнайдер может ерепениться, сколько его душе угодно. Хмуриться своему отражению, осторожно трогая багровые пятна пальцами, кидать на Пауля взгляды, полные убийственных ярости и негодования, но когда в очередной раз они сплетутся на постели и будут рвать друг друга на части поцелуями и торопливыми, резкими движениями бедер и рук — Шнайдер первый заманчиво выгнет шею и бросит из-под ресниц подначивающий взгляд. А Пауль не сможет отказать. Потянется к белой коже, прижмется губами, слыша сдавленные, торопливые выдохи над ухом: толкающиеся и толпящиеся, спешащие слететь с зацелованных губ; втянет немного кожи в рот, сжимая крепче зубы, и все тягучие хрипы наслаждения разом покинут точеное горло, расчерченное линиями напряженных жил и бешено бьющихся артерий. Шнайдер издаст один, но самый выпестованный стон, что рос в груди с самого начала, сожмется сильнее на члене — раскаленный, нежный внутри, и отпустит все напряжение разом, подрагивая в оргазме. Он не хочет в этом признаваться — он никогда и не признается, — но болезненные засосы и укусы нужны ему, чтобы на миг почувствовать себя ведомым, слабым и принадлежащим кому-то. Чтобы кончить ярко и полно, сорваться в ощущение пребывания в чужой безграничной власти, ядом растекающееся по телу, хрипя Паулю в губы и обвивая сильными руками за шею так, что трещат кости. Пауль не может описать это словами, но Шнайдер с сомкнутыми на загривке или плече зубами и финиширует иначе: замирает на мгновение всем телом, пережидая вспышку за вспышкой — в своей голове, в первую очередь — тех мыслей, что позволяют ему затем вскинуться Паулю навстречу, облапить руками и ногами или нашарить руку, впиться болезненными, почти деревянными от напряжения пальцами и отпустить себя, удивленно вздыхая в теплую, влажную кожу. Слаще, дольше, напряженнее… По-другому. Каждый раз после такого: после очередного следа от зубов на мягкой коже, он бранится и нервничает, боится, что чей-то взгляд будет сверлить его насквозь, и каждый раз подставляется и умоляет, чертя руками нервные линии у Пауля на теле. Разве можно отказать? — А еще совсем недавно ты был очень даже «за», — довольно хмыкает Пауль. Послеоргазменная истома все еще плещется в теле, и двигаться лениво. Не хочется вообще ничего делать — возможно, только вяло препираться со Шнайдером и зацеловывать все обиды, проступающие на красивом лице хмуростью сведенных бровей. Поэтому он подходит ближе, аккуратно убирает любовнику рассыпавшиеся длинные волнистые волосы, и медленно ведет языком по болезненному алому следу. Шнайдер дергает плечом и старается убраться подальше от игривой ласки, фыркает и зыркает через отражение на Пауля, недовольно поджимая губы. Ответить ему на замечание нечего, и они оба прекрасно это знают. — Можно было хотя бы не в таком заметном месте? — вздыхает Шнайдер и снова давит пальцами в один из засосов, находящийся чуть ниже кадыка. Это наверняка неприятно и даже болезненно, и Пауль, подумав, мягко ловит руку Шнайдера в свою ладонь, пресекая членовредительство на корню. — А если я хочу, чтобы все видели? — он самодовольно хмыкает, и Шнайдер разворачивается у него в руках, смотрит сверху вниз так недовольно и почти раздраженно, что Пауль задыхается и чувствует, как от улыбки болят щеки. — А я вот не хочу. Почему я тебя грызу там, где никто не увидит? — он почти обиженно складывает руки на груди, и Пауля посещает мимолетная мысль, что его любовник — та еще королева драмы. Он закатывает глаза, но пальцы будто живут своей жизнью и уже пощипывают стратегические запасы жирка на боках Шнайдера, добиваясь оттаивания. — Потому что от твоего «там, где никто не увидит» у меня потом все ляхи еще неделю болят. — Месть? — Шнайдер щурится, а Пауль в ответ лишь улыбается и жмет плечами, нисколько не ощущая вины. Даже если не месть — Шнайдеру об этом знать вовсе не обязательно. Есть какое-то извращенное удовольствие в том, чтобы наблюдать за тушующимся от неловкости любовником, ежесекундно одергающим воротники рубашек. Казалось бы, подумаешь — засосы. Но Шнайдер отчего-то уверен, что все догадаются о том, что эти следы — мужские, оставленные мужчиной, и это здорово его нервирует. Пауль уже давно бросил попытки успокоить друга, поэтому теперь просто пакостничает из вредности, надеясь, что Шнайдера когда-нибудь отпустит. — Ты так переживаешь, будто Ульрике не знает, чем ты тут занимаешься и откуда эта вся красота берется. Пауль с самодовольным видом ведет пальцем от красного пятна на ключице до пятна под кадыком, а затем скользит всей пятерней Шнайдеру на затылок, под теплую, пушистую волну кудрей. Ответ ему — тщательно скрываемое удовольствие в тихом фырке. — Конечно знает! — Шнайдер даже головой встряхивает от насмешливости, пока воображение Пауля рисует ему вполне симпатичную, стройную австрийку с умным взглядом и длинными ногами. Высокий лоб, тонкий нос и цепкость в глубине зрачков. Такая точно не станет закатывать сцен ревности — особенно если в качестве траха на одну — или не совсем одну — ночь у мужа не пустоголовые фанатки, а мужик, да еще и старый друг по совместительству. Почти и не измена ведь, правда? Зато за широкой спиной Шнайдера ей точно не страшны любые жизненные невзгоды. И тот факт, что Шнайдер еще не попросил помощи с выбором обручального кольца — лишь вопрос времени. — Тогда в чем проблема? Ответ Паулю — лишь недовольство на тонком лице и обозначившийся от обиженно опущенной головы второй подбородок. — Ты ведь знаешь — мне некомфортно, — следует односложный ответ: Шнайдер бубнит себе под нос, упрямо зыркая из-под нахмуренных бровей, и Пауль едва удерживает себя от того, чтобы не закатить глаза. Тяжело вздохнув, он отстраняется и идет к гардеробной, а затем долго копается в одном из многочисленных ящиков, и Шнайдер может только нетерпеливо переступать на одном месте и машинально и нервно дергать ворот рубашки. Наконец, Пауль возвращается с полосой фиолетово-белой ткани в руках, и даже благосклонно соглашается повязать шарф недоумевающему Шнайдеру на шею. При этом он не отказывает себе в том, чтобы кинуть хитрый взгляд, затягивая длинный отрез потуже, и чтобы ласково погладить теплую кожу прежде, чем она скроется под тканью. Закончив, Пауль отстраняется, игнорируя то, как Шнайдер нетерпеливо елозит у него в объятиях, желая поскорее увидеть в зеркале, как это все смотрится. Его округлое лицо непривычно задумчивое и серьезное, и ловкие тонкие пальцы никак не могут оставить концы шарфа в покое, без конца их поправляя и то и дело соскальзывая к шнайдеровским ключицам. — Ну вот, ничего и не видно… И знаешь — считай это подарком на день рождения. Можешь не возвращать, — Пауль поднимает ясный взгляд, улыбается, а затем решительно и быстро пропадает из поля зрения, отправившись тарахтеть чем-то в ванную комнату. Шнайдер только хлопает глазами, поворачиваясь затем обратно к зеркалу и высвобождая прижатые шарфом волосы. Да, фиолетовый — определенно неплохо. — Давай пошевеливайся, красавица моя, иначе опоздаем, — доносится из ванной, и Шнайдер, огладив напоследок мягкую ткань пальцами, со вздохом отрывает взгляд от своего отражения. — Следующий раз «красавица» так тебя оттрахает, что сидеть не сможешь, — безапелляционно заявляет он и слышит довольный смех. — Давай без угроз и насилия. Улыбающийся Пауль — компактное коварное солнце, и Шнайдер не может удержаться и не потянуться с поцелуем, чтобы ощутить на себе чужие тепло и беззаботность. Удивительно, но за столько лет эти чувства нисколько не приелись, даже наоборот: кажется, что с каждым месяцем он нуждается в Пауле все сильнее. — Ничего не обещаю, — веско припечатывает Шнайдер в чужие губы и выходит из спальни, оставляя Пауля тихо посмеиваться у себя за спиной. В течение следующих двух недель Пауль дарит Шнайдеру еще с десяток всевозможных шарфов. Разных размеров, разных орнаментов, из разной ткани и разного цвета, хотя преобладают холодные синие оттенки… Длинные, в которые можно замотаться от ушей до пяток, и короткие, почти вульгарные, завязывающиеся на шее тонкой полосой и вызывающие неприличные ассоциации. Шнайдер отчаянно краснеет каждый раз, как довольный Пауль с улыбкой тащит ему очередной шарфик. Возможно потому, что ему самому эти шарфики повязать никогда не дают — Пауль больно шлепает его по рукам и, сжав губы, старательно укладывает ткань так, как считает нужным, обвивая шею Шнайдера эдаким мягким ошейником. Смотрит несколько мгновений, а затем удовлетворенно кивает, и Шнайдер может, наконец, высвободить волосы, ежась под пронзительным, многообещающим взглядом. — Ты его что, вздумал как мумию запеленать? Или продул во что-то и теперь расплачиваешься шарфами? — однажды интересуется Тилль, когда замечает на Шнайдере очередное нечто нежно-голубого оттенка. Смотрит вопросительно на Пауля, сидящего неподалеку и наигрывающего что-то на гитаре, и даже кидается ручкой, чтобы привлечь к себе внимание. — Ставлю на то, что продул. Шнайдер, сколько можно учить? Всегда бери коньяком, — хмыкает Рихард, стоя за пультом и делая вид, что ему неинтересны все эти низменные разборки коллег. Лукавит, конечно — очередной, возмутительно короткий и кокетливый шарфик закрывает очередные алые засосы у Шнайдера на шее, и Рихард просто не может не ощущать азарта по этому поводу. — Ставлю на то, что это какая-то тупая шуточка Пауля. Ещё одна, — отзывается Флаке безразличным голосом, и ручка продолжает свое путешествие: на этот раз от Пауля аккурат в синтезатор, выбивая из какой-то клавиши обиженный электронный визг. Шнайдеру, в принципе, все равно на подначки этих гоблинов, но предательский румянец все равно заставляет гореть уши, и он утыкается взглядом в свою установку, с преувеличенно задумчивым видом постукивая по малому барабану так, будто проверяет качество звука. Осталось только взять ключ в руки — и картина маслом «Неловкость» станет понятной и доступной даже умственно отсталому. Наконец, Пауль решает, что время вступиться за друга и любовника настало. Откладывает гитару в сторону, смотрит на Тилля предельно серьезно, постукивая пальцами по подлокотнику кресла, а затем без тени улыбки выдает: — Нет, не пеленать. Свяжу руки, свяжу ноги, поставлю раком — и трахну. Пока остальные смеются удачной шутке, Шнайдер чувствует, как румянец с ушей переползает на все лицо. Кто сказал, что Пауль шутил?..