Бездуховщина

— Паш, на лицо хочу. Блядь, Паш. — Завались, с-с-сука. — Па-а-ашенька, мать твою, тебе жалко? Па- Пашенька. — Юра нахуй. — Если… если это команда… то я уже. Ну давай на лицо, Паша, Па-аш. Юра скользит языком по шершавой коже, несдержанно проскуливает набор звуков, отдаленно похожих на имя, и вбирает в рот сразу три пальца. — Единственный способ тебя заткнуть, блядь, — непонятно еще, междометие или обращение. Толкается по самые костяшки, да так, что чувствует под подушечками пальцев корень языка, в ответ ему многозначительно косят глаза вниз, но Паша и не думает вестись. Его член сейчас по самые яйца загнан в музыченковскую задницу, и это самим богом предназначенное для него место. Юра принимает хорошо: с готовностью бывалой суки и отчаянностью милфы, он выстанывает его имя, широко, до боли в мышцах, разводит ноги, поджимает пальцы на стопах и сосет пальцы, как самый вкусный леденец. Обводит ногти, щекочет перепонку, покусывает суставы — слюна разве что водопадом не стекает по подбородку. У Паши только две мысли в голове: почему он не трахнул эту вертлявую задницу раньше, и как бы, сука, не сбиться с такого ритма. Вальс давно не подходит, теперь идея ебаться под метроном уже не кажется такой хуевой. Перепачканной в слюне ладонью Юре отвешивают несильную пощечину, заставляя открыть рот еще шире и максимально высунуть язык. Гладкий, скользкий, совершенно не хочет оставаться между пальцев, но у Паши получается его схватить, сильно сжимая. Хороший Юра — молчаливый Юра, хотя это никак не мешает стонать и по-блядски просяще строить глазки. Паша закрывает глаза и пытается сосредоточиться. Юра с самого начала, даже когда они еще не разделись, капризничал, что ему нахуй сдалось держать ноги кверху и проверять свои мышцы на прочность, а Паша в ответ недовольно матерился: ему руки нужны были для другого. Чтобы гладить, сжимать, щипать, шлепать, в конце концов, но, как и было сказано, сейчас в его руках были Юркины ноги. «Старость не в радость», — шептал в поцелуй Паша, чем окончательно проверил Юрину кондицию. С пальцами в заднице он даже бровью не повел, только пытался насадиться еще глубже. — Кончи мне на лицо, Пашенька. Тебе же нравится, нравится — я знаю. Пашенька, ты такой вкусный, сука, блядь, Пашенька. Пашенька знает, что Юра знает. Пашенька самолично размазывал белесые подтеки по уставше-сытому лицу, черпал пальцами, чтобы медленно водить ими же по языку, слизывал тяжелые капельки с ресниц и слышал мат, когда белковая маска начала подсыхать и стягивать кожу. Юра хватает за руку и снова тянет к своему лицу. Вжимается в ладонь скулой, трется, как щенок, а потом наспех широко лижет, почти не смочив слюной, и опускает на член, но у Паши другие планы. У Паши теперь вообще очень много планов, один их них — заебать Юрия Музыченко до смерти. — Сука, Паша! Паша, сука. Блядь, Паша-а-а… Все это больше похоже на собачий скулеж, чем на человеческую речь, и Паша пиздецки благодарен вселенной, что Муха — кот, иначе ему пришлось бы каждый раз объяснять свои внезапные стояки. «Да так, порнушку вспомнил», — блядь. Юра запрокидывает голову и с чувством зарывается пальцами в собственные волосы, начиная натурально хныкать. Паша бы даже остановился, проверить, не довел ли он случаем человека до слез, но он же знает, что Юрочке просто сносит крышу. Юрочка просто до одури, оказывается, любит раздвигать перед Пашенькой ноги и подмахивать совершенно вразрез ритму, потому что голова совершенно перестает варить. Юрочка до одури тащится, когда чувствует на своих бедрах крепкую хватку, бескомпромиссный приказ «не дергайся, блядь» и сосредоточенный Пашкин взгляд. Но не сейчас. Сейчас у Паши взгляд бывалого нарика: с широкими зрачками, дрожащими ресницами и возведенными вверх бровями. — Па-а-ашенька. Кусает нижнюю губу и несдержанно стонет. — Боже, Паша, Паша, Паша. Наклоняется, ближе, чтобы вжаться носом во влажное от пота плечо. Юра болезненно горячий, взмокший и совершенно не соображающий, он громко стонет, то шепчет, то кричит, в своей манере надрывно растягивать гласные, а у Паши плавится. Все плавится. И он сдается. Вторит своим голосом, как на концертах, полностью отдаваясь ощущениям. Метить никак нельзя, кусать только крайне аккуратно, на что Пашка сейчас не способен даже под дулом пистолета: яйца печет неумолимо, несмотря на быстрый темп и постоянное «хлюп», да стекающую по Юриной заднице — а значит, и остающейся на его бедрах — смазку. Но все же решается. Сначала только губами елозит, водит по гладкой коже языком, собирая капли пота, потом слегка царапает зубами и тут же зализывает несуществующие следы. Юра требовательно, как может, пинает его пяткой в задницу, и Паша без зазрения совести вгрызается в изгиб шеи и плеча. В ответ ему на это хрипят, довольно так, да пальцами в волосы на затылке зарываются, не оттаскивает — прижимает. В паху затягивается узел, в то время как на некогда чистой коже уже во всю цветет засос, и Паша резко хватает ртом воздух. Юра чувствует все, понимает, только лежит тюком: совершенно разомлевший и не способный два звука связать, даже двигаться не пытается, только шумно носом дышит и облизывает пересохшие губы, на его дежурную гаденькую улыбочку сил не хватает тоже. Паша собой пиздецки доволен. Задвигает до упора, до шлепка кожи о кожу, и предсказуемо замирает, слишком сильно сжимая ни в чем неповинные музыченковы колени. — Ну на лицо же просил, Пашенька. Ну что ты за скотина. Юра сипит. У него хер смазкой истекает так, что на животе появилась вся сеть великих озер, ноги дрожат и совершенно точно в голове пусто, но на покапризничать у него всегда находятся силы. — Дают — бери, бьют — беги, Юрочка. У Паши голос не лучше: хриплый, тоже какой-то севший и по-старчески слабый. Тело, в общем, тоже. Он еще держится на локтях, чтобы не упасть мокрой тряпкой на Юру, но последний сам, как получается, давит на плечо — хотя это больше похоже на касание шального осеннего листика, чем на уверенное мужское — и Паша послушно прилипает к чужому разгоряченному телу. — Я запомню. У Личадеева только и хватает сил на тихо хмыкнуть, прежде чем вновь опереться на свои локти. Кожа, успевшая срастись с чужой, отделяться совершенно не хочет, так и уговаривает теплым маревом остаться, прижаться еще сильнее, лениво целоваться и напрочь откинуть все фантазии, которые роятся осами чуть ли не под самыми веками. — Что, вспомнил о своем невыполненном долге? Юра нагло и показушно двигает бедрами, раскачивая стоящим членом. Красивый, сука. И член, и Юра. Красивые. Взмокшая растрепанная челка, слипшиеся ресницы, мутный взгляд. Без хуя в заднице Музыченко, конечно, понаглее будет, сейчас же как разморенный и довольный кот, даже как-то по-кошачьи нагло — хотя нагло как раз-таки по-музыченковски — закидывает ногу на чужое плечо. А потом и вторую, чтобы жизнь медом не казалась. Шевелит стопами, тянет носки — видно, затекли. Паша смотрит на это великолепие, улыбается краешком губ и трется носом о выпирающую на лодыжке косточку. Ему надо немного передохнуть, чуть-чуть совсем, да и часто ли выдается возможность позалипать на Юру вот так? Когда у него рот закрыт, а Пашин член не при нем. Ну. В нем, фактически. Музыченко с улыбкой лезет стопой прямо в лицо, и Паше титанических усилий стоит, чтобы не укусить того за беззащитные пальцы. Напоследок целует в коленку и медленно ведет бедрами назад. За членом сразу тянется сперма, как нить какая, «связывающая души». Паша фыркает со смеху, подхватывает пальцами длиннющую каплю, еще не успевшую разорваться, и помогает ей в этом, сразу же толкаясь во все еще раскрытый анус. — Блядь, Паша. — Родишь мне детей. — Заметано, бля-а-а. Юра опять блаженно откидывает голову, комкая одеяло под собой. Внутри него свободно — пиздец, жарко и мокро. Сперма бесстыже капает прямо на простынь, а Паша и не думает ей препятствовать. Пока. Пока что он размеренно двигает кистью, наглаживая свободной рукой все еще немного влажную татуированную грудь. Щипает соски, растирает, проходится по проступившим от позы ребрам, пока Юра довольствуется проснувшимся в себе котом: мурлычет, прогибается в пояснице до хруста позвонков, был бы хвост — стоял бы дыбом, приглашающе открывая самые соблазнительные виды. Наконец-то его можно трогать, мять. Несколькими минутами ранее было совершенно не до того, конечно, но сейчас же — жизненно необходимо. Паша тянется за поцелуем, прижимая животом Юркин стояк, чему последний и рад: призывно раскрывает губы, чуть показывая язык, и ждет, пока в него вцепяться, чтобы можно было безнаказанно елозить задницей по постели и тереться членом о чужое тело. Не один Юра такой хитрый. Паша целует медленно, не торопясь, прихватывает губами чужой язык, посасывает, отпускает, кусает губы, пока пальцами в заднице простату наглаживает, да ловит довольные выдохи и коленом в бедро, потому что слишком сильно придавил и двигаться невозможно. Так же лениво отстраняется, переключаясь на щеки, подбородок, шею, обводит влажно кадык, кусает косточку ключиц, прихватывает губами сосок. Хочется уделить куда больше внимания груди, татуировке на ней, но Юра тогда точно взъерепенится: «Хули ты мне грудь нализываешь, хуй ниже», и Пашка улыбается, пряча это в очередном мягком и быстром поцелуе. Потом, когда Юра будет в том состоянии, что идея мешать шампанское с текилой не такая уж и ебанутая, только б ему дали отлежаться и перевести дыхание. Пупок он обходит стороной — щекотно, зато на выступающей косточке задерживается. Знает же, что на кости больнее всего: и тату, и укусы, не может отказать себе в удовольствии немного повредничать. Когда Пашкино дыхание чувствуется на паху, Юра весь напрягается. По коже пошли мелкие мурашки, а Паша, стерва такая, только дразнит: дышит жарко-жарко, мажет языком совсем рядом и стреляет хитрыми глазками на мученическое Юрино лицо. А потом становится на колени, подхватывая музыченкову лодыжку и устраивая стопу у себя на плече. Юра стонет. Непонятно: разочарованно или выжидающе, но вторую ногу он сам сгибает в колене и задирает повыше. Паша медленно, почти дразняще, вытаскивает пальцы, подносит ладонь к Юриному лицу и вопросительно поднимает брови. Конечно, Юра открывает рот. После уже матерится, с перемазанными спермой пальцами за щекой, и кусает их. Сильно, не жалея, потому что может, и потому что Пашин язык в его заднице, а не на члене. Пашу же ничего не смущает: ни вкус собственной спермы, ни Юрины вялые возмущения, больше походящие на сбивчивые стоны. Юра до одури горячий внутри, хлюпающий непристойно и растянутый настолько, что можно без проблем трахать языком, чем сейчас и занимаются. Щекотать припухшие края, входить медленно, на кончик, возвращаться к расселине, вылизывать, целовать, молиться такой замечательной позе, что не приходится настойчиво игнорировать взгляд вытатуированного Ильича. Потом сорваться, толкнуться сразу всей толщей внутрь и замереть, прислушиваясь к тихим «блядь», «Паша» и «нахуй». — Расставь, блядь, приоритеты правильно. В ответ предсказуемо молчание, поднятые удивленно брови и медленные, пока что, движения языком внутрь. Юре нравилось. Пиздецки нравилось, когда все внимание было на нем любимом, когда его касаешься, гладишь, лижешь, кусаешь, когда просто кожа к коже, но ждать — нет, особенно если это ожидание связано с игнорированием его пиздецки важных просьб, как, например, отсосать. — Да за что ж ты скотина такая, — кусает пальцы, толкаясь бедрами навстречу, и тихо подвывает, чуть ли не в ритм — профессиональная привычка. Член неприятно ноет, сочится смазкой и выглядит как на развороте «PlayGirl» — донельзя презентабельно, и Паша сам жалеет, что его не два и не три: хотелось всего и сразу. Сейчас он немного отстраняется, жадно втягивая ртом воздух и любуясь раскрывшейся, буквально блестящей от слюны и смазки, дыркой. Давит напоследок большим пальцем, проходится влажным поцелуем по промежности и аккуратно обхватывает одно яичко губами. Гладит языком, вбирает в рот, посасывает, в то время как у Юры начали мелко дрожать ноги, после глубоко вдыхает и, помогая себе рукой, опускается ртом на член. Юра почти что кричит, будто его здесь режут, а не старательно выписывают пейсли языком по стояку. Надолго его, естественно, не хватает. Паша еще старательно мнет его бока, гладит по груди, щипает соски, иногда толкается пальцами в рот, а у Юры перед глазами плывет, и не только черные пятна, а вообще — темнота. Последнее, что он ощущает перед оргазмом, это крепкую хватку у себя в волосах. Паша самозабвенно зацеловывает его бедра, когда у Музыченко все же появляются силы открыть глаза. Голова немного гудит, по всему телу проходится жуткая слабость и эйфория, будто баловался с запрещенными веществами, а не сексом с Пашей трахался. Юра машинально облизывает губы. — Вот сучонок, — улыбается, снова прикрывая глаза и уже не видя, как сам Паша щурится от смеха. — Все для тебя. — Не хочу, чтобы засохло. — А не надо было себе на лицо кончать. На щеке ощущаются теплые пальцы. Паша, играючи, теперь выводит какую-то поебень спермой у него на лице. По движениям Юра смог распознать хуй. Личадеев улыбается, любуясь и дрожащими длиннющими ресницами, и приоткрытыми сухими губами. Юрой, в общем, любуется, Юрой со спермой на лице. Коротко целует куда-то в скулу сначала, а потом широко лижет щеку, сыто улыбаясь. — Ну пиздец, гурман. Своя не настолько вкусная? — Себя и ебать не так прикольно. Скоро и Юра на губах ощущает те самые пальцы, что рисовали на нем буквальные хуи. Коротко обсасывает подушечки, чтобы доверчиво вжаться в ладонь носом и чмокнуть, куда попадет. Паша только опускается рядом, чтобы крепко обнять и начать методично зацеловывать все Юрино лицо.