Мурёночек

      В письмишко-то фоксово он заглянуть успел. «Будь с ним ласкова…» Да как же, будет Анюта ласкова с этим фраером. Промокашка и к ней, и к Клаше, перебравши, совался как-то, да получил незамедлительно от ворот поворот в рыло. Да и чёрт с ними, с бабами. Самого воротит от них, одно хорошо — с ними думать почти не надо, как уломать, как в постельку уложить, а ежели такая попадётся, что готова не только передок подставить… ох, как таких он любит. Но не ёкает внутри так сладко ни от одной, как от фраерка этого ясноглазого, с пальчиками тонкими, с рожей смазливой, шрамами исполосованной… Дыру, наверно, прожёг в нём, пока пялился, за столом сидючи — и сам Карп со своим цепким упыриным взглядом, пожалуй, не прочитал бы, что у Промокашки в голове творилось, какие картиночки мелькали.       Когда спрашивает Карп, кто этого стеречь будет, он тут же вызывается без раздумий — лыка уже не вяжет, а всё равно настаивает на своём, оттирает встрявшего Левченко и раздевается по пояс прямо тут, при всех, распалившись от выпитого и своих фантазий о том, что с Сидоренко вытворять будет. Пусть тоже глядит, думает Промокашка, пусть любуется — а что, парень-то он ладный, поджарый, вон, плечи, руки крепкие, мускулы видать… Повезло тебе, Вова, одним словом, такого красавца приманить.       Лишь только остаются они вдвоём, зажимает он Вову у пианино, облапывает всего, как ещё в темноте кинишки дико сделать хотелось, пальто с него пытается снять и шепчет на ухо непристойность какую-то…       — Да ты чё, охренел, что ли? — срывается у фраерка грубоватое, а зубки жемчужные так и блестят белизной влажно, а глазища голубые, ясные смотрят так, точно ему невинность свою на поругание отдать предложили.       Язык у Промокашки заплетается, не то бы сказал пару ласковых, но вместо угроз вылетают, как стая воробьёв, пьяные обещания и уговоры одно нежнее другого:       — Ты не боись, Вова… я тебя не-ежненько… знаешь, как я могу? Ух, хорошо тебе будет…       Дыханием табачно-водочным обдаёт шею, оттягивая посильнее ворот мешковатого серого свитера, который вскоре стаскивает, а рукой забирается в штаны и остервенело дрочит фраерочку своему сладкому — пусть, пусть посопротивляется, поизвивается под ним, всё равно никуда не денется, не сбежит… Руки тонкие оттолкнуть Промокашку пытаются, и силища в них, на удивление, железная, твёрдая, но дышит Володенька, слышно, всё учащённее, всё тяжелее, и бороться уж трудновато, когда и у него колом стоит. Вздрагивает, едва грубые ласки эти прекращаются — Промокашка тут же его силой на колени ставит и пинает слегка мыском сапога, чтобы возражать не вздумал, за голое плечо удерживает…       — Пасть открой, бес.       — Буду я ещё перед тобой рот раскрывать, как же, держи карман шире, — цедит Сидоренко так быстро и яростно, что Промокашка аж сглатывает — как же его, выкобенистого такого, хочется отодрать, так невмоготу уже, что сейчас, кажется, кончит без единого прикосновения. А как глаза эти голубые посверкивают… растерянность всё-таки прячется в них и страх даже, как тогда, когда перо к горлу ему приставили. Но пера сейчас Промокашка в пьяных руках не удержит, ещё, чего доброго, полоснёт, и поминай, как звали тебя, Вова, а уж больно хочется его живым отведать, в рот этот тёплый, влажный толкнуться, до горла достать…       — Тебя не спросили, — хмыкает Промокашка и хватает фраерка за волосы — длинные, за такие тянуть удобно, на руку наматывать. Теперь к паху его пригнуть, зубки разжать… — Ну, ну, давай…       — Ты мне нос, кажись, грозился откусить, — скалится внезапно Вова, противясь из последних сил. — А не боишься, что я тебе чего… откушу?       — Заткни хлебало, — грубо обрывает Промокашка все эти попытки ерепениться, но тут же вдруг сбивается на ласковое, лихорадочно гладя по засалившимся спутанным волосам: — Ну же, Вова, ну пожалуйста… ну хочешь, я тебе…       Ради глаз этих небесных, ради рук искусных, под которыми клавиши так стонут, исторгая из чрева инструмента томную «Мурку», ради всего вот этого Промокашка готов даже послать к чертям собачьим все понятия — плевать он хотел, что западло это, если только от его ласки Володенька оттает. Поднимает его с колен, тянет к себе на диван, расстёгивает ремень, наклоняется… ох, и сладкий же ты, Вова, и пахнешь не так, будто на киче неделю парился, хоть и терпкий привкус тоже на языке остаётся, от которого так голова кругом идёт…       Промокашка косит взглядом немного вверх, видит, как вгрызается Володя своими белоснежными зубами в нежную кожу, прикусывая костяшки — значит, хорошо ему, застонать боится и перебудить всю кодлу… и правильно, и ни к чему им всем видеть, как Промокашка тут старается, лишь бы сокровище это своим сделать.       Кончает Володенька вскорости, на живот себе выплёскиваясь, пальцами музыкантскими сминает покрывало, голову запрокидывает, а ресницы так и дрожат, и слышится вдруг Промокашке, будто стоном чьё-то имя вырывается, не Лёли, что с Тверского, нет, и не его… да и имя у него разве? Кличка проклятая, намертво приставшая. А впрочем, может, и показалось… «Никому не отдам всё равно», — думает ожесточённо, пальцами в кожу бёдер впиваясь.       — Давай, фраерок, — командует, заставляя его подняться, а затем снова на колени опуститься, пока сам сидит, ноги расставив, и рукой, схватив за волосы, направляет. — Я тебя уважил, и ты меня теперь тоже…       Не смотрит на него Вова, глаза отводит, но будто не сопротивляется больше — и в рот берёт, зажмуриваясь. Так сильно Промокашка ждал этого, что постанывает, не стесняясь, ловя воздух и сипло выдыхая, и гладит по волосам почти нежно. Ох, сука, что язык этот бархатный делает с ним… Ты прости, Вова, за грубость, за все слова грязные, от которых вовек не отмыться, да иначе не умеет он — озлобленностью переполнен через край… а воровская любовь коротка, но сильна, ты уж поверь, не зря в песне поётся.       В глазах чернеет всё от удовольствия, хватка увереннее становится, обеими руками за голову держит и рьяно насаживает на свой член, слышит, как давится Володенька, ощущает пальчики его девичьи, длинные и тонкие, на своих запястьях — ишь как цепляется за него, указывать пытается, замедлить, остановить, да поздно уже. Недолго он держится, от нетерпения спускает фраерку в горячий рот, а так-то посмотреть охота была, как густая молофья по губам этим потечёт, по подбородку небритому… ну ничего, будет и другой раз. Видать, обильно спустил — как тот кашляет и хрипит, отплёвывается…       — Водицы дай хлебнуть, — просит Володя, утираясь кулаком, и Промокашка, натягивая штаны, отходит, чтобы зачерпнуть ковшом студёной воды из ведра. Жадно пьёт её Вова, прозрачную, холодную, а Промокашка глаз оторвать не может — как ходит кадык с каждым глотком, как капли стекают по ключицам, по груди безволосой, как, плеснув воды, Володя оттереться пытается, ладонью по животу плоскому водя, и опять внутри всё горит от зрелища такой красоты: тело стройное, гибкое, тёмные волосы разметавшиеся, лицо смазливое, щетиной заросшее, и глаза эти бесстыжие, сверкающие… «Мой, мой…» — стучит в висках непрерывно.       — Иди сюда, Вова, — расслабленный и подобревший, как после сыгранной «Мурки», зовёт Промокашка и привлекает Володю к себе — срывает с его губ поцелуй ещё жаднее, чем тот припадал к водице минуту назад. — Ночью сбежать удумаешь — догоню и… и-и кадык тебе выгрызу. Лезь на печку.       С этим обещанием он подтягивается, ухватившись за деревянную балку, и сам раскидывается на печи, мигом чувствуя, как веки свинцом наливаются.       — Эх, Вова, ты мой мурёночек… — нетрезво и сонно мычит Промокашка. На лице его расплывается счастливая, довольная улыбка, и не видит он уже, как Сидоренко, одеваясь, зыркает на него через плечо потерянным, как будто в себя погружённым взглядом.

***

      Из зарешеченного оконца воронка видел он, как Левченко дёрнул с места и уйти попытался… и отхватил маслину от того, главного, в чёрном кожаном плаще, с оскалом хищным и голосом хриплым, хоть и звенел в морозном воздухе отчаянный крик Володеньки — не стреля-ять!..       Отчего так распереживался за Левченко мусорок голубоглазенький, в сердце засевший, Промокашке невдомёк, конечно. Смутно только, как в тумане, припоминает он, как сморило его ночью после водки да ласки вытребованной, а когда хотел в полудрёме прижать к себе Вову, нашарил рядом лишь пустоту, да как разлепил глаза, показалось, что Левченко его уводит к себе в светёлку… Что ж это, и с ним волчоночек белозубенький успел? Или что другое тут? Глядь, чуть не плачет сучонок, от руки того хрипатого на плечике своём отбрыкивается и бредёт по снегу, точно сам убитый…       «А меня, Вова, — с обидой лютой, почти с ненавистью думает Промокашка, — меня тебе не жалко, мусорок поганый? Ох, пощекотал бы я тебя пёрышком, приласкал бы под рёбра, а может, в сердце бы вогнал…»       Дрожа от страха и злобы, представляет он в красках, как разделался бы, как посмотрел бы в последний раз в глаза эти ясные… после такого и к стенке не жалко.       «С голубыми глазами и по имени… Вова. Эх, Вова, прости любимого…» — не поёт он уже, заткнулся, осознал, но в голове всё путается, всё об одном только звучит.       — Волк позорный! — выкрикивает он, вновь дёргаясь и припадая к решётке. — Волк… Володя…       Краткий взгляд голубых глаз. Отвращение и едва заметное сожаление сменяются безразличием. Пустотой.       Воровская любовь никому не нужна.