***
Федя нагнулся над стопкой старых книжек, лежавшей у облупленной стены дома. Они были бережно перевязаны тонкой белой тесёмкой, и на замусоленных корешках плясал тенёк от полыни, проросшей прямо сквозь бетонную корку крыльца. Их ведь кто-то держал в тёплых руках раньше… Феде стало их очень жаль. Жаль здесь оставлять. Недолго думая, он примерился и разом поднял всю стопку, прихватывая пальцами мелкий мусор и сухие травинки с обложкой нижней книги и старательно прижимая, боясь уронить их, словно они были живые, потащил к себе в квартиру. В квартиру он, собственно, сносил все книги, что когда-либо находил. Соседи, зная об этом, как бы невзначай подкидывали под известную во всём доме дверь ненужную макулатуру, и на следующий день, а то и раньше она чудесным образом исчезала. Книги обретали свой последний приют в квартире Феди, а совесть соседей оставалась чиста. Это всех устраивало. Федя сидел вечерами и перебирал их, бесцельно перекладывая с места на место. В голове его шевелились тяжёлые мысли. Такие тяжёлые, что он чувствовал, как они воротятся с боку на бок, перекладывая в новое место свои грузные бока в пролежнях, задевая своды черепа. И тут как лёгкая танцовщица ритмично проскакивала строфа стиха, или бодро и деловито прохаживалась строка прозы в голове. Она была непременно в коричневом пальто и шляпе. Сейчас Федя перебирал новые книжки, сидя в кресле. Он мог с закрытыми глазами, на ощупь, по запаху, по шороху, издаваемому страницами, определить точный год её издания, любимая книга была или нет и сколько рук и каких она прошла. Вот эта, с шероховатой обложкой, источает такое интимное человеческое тепло, в ней что-то сокровенное, но что – увы, не найти. Это известно лишь той девочке, что её любила. Федя улыбнулся, не открывая чуть подрагивавшие веки. Так здорово, когда встречаются такие экземпляры, это огромная редкость. Эту книгу он непременно отдаст в библиотеку, она ещё должна пройти сотни тёплых, хороших рук. Возможно, кто-то разгадает её тайну. Так он сидел в обнимку с книгой долгое время, чувствуя её тепло и слушая лёгкий говор, создаваемый беседами новичков и старожилов его книжных полок. Книги были не единственной его страстью. Он знал, что это нельзя было назвать увлечением. Это было болезнью. Смотреть как на потенциальную жертву на больных людей. Пожирать их. Пожирать своей жалостью. Для него уже стали равносильными слова «жалость» и «желать». Жалость. Жрать. Пожирать. По телу пробежала дрожь; он вспомнил зелень парка и свою скамейку, и стайку глухонемых. Они шелестели по скверу, не издавая ни звука, и одновременно порождая такой безумный звон в его голове, будто он оказался в середине звенящего колокола. Их руки порхали, как космические птицы и неожиданно исчезали, и появлялись странные знаки; рты бесшумно раскрывались, и глаза вращались в орбитах как у рыб, выброшенных на берег из океана. Так они ему запомнились. Он тогда вжался в скамью, не зная что с ним происходит. Даже ветер не мог остудить его пыл. Наверное, вокруг него тогда воздух маревом дрожал. Они ведь вот-вот пройдут… слишком близко! Воспоминания обнажились чересчур явно, так далеко до этого запрятанные. Это случалось изредка, он сам не мог объяснить почему. И Федя задрожал; под кожей пробежала горячая волна. Он попытался ловить её руками, недовольно заворчал. Застучал кулаками по животу, но она ворочалась уже где-то на уровне груди и шеи, поползла под пояс брюк и ниже, заставляя дыхание сбиваться, а тело нервно сжиматься, повинуясь ей, подобной червю. Он выронил книжку, и она со стуком упала на пол; сгибаясь с ужасной гримасой и ещё судорожно дёрнувшись пару раз, лбом уткнулся в колени. Он сдавленными глотками хватал воздух широко открытым ртом. Горячо. Страшно. Червь опять его одолел: сожрал, переварил и выплюнул с этой склизкой жидкостью из его нутра. Ему очень хочется больше никогда не открыть глаза, чтобы его так и нашли в этом кресле среди желтеньких книг. Жрать. Желать. Жалеть.***
Федя закрыл квартиру и вышел на улицу, пряча ключи в карман и неловко придерживая стопку книг подбородком. Сегодня он нёс их в библиотеку. Некоторые уже начали его вытеснять из собственной квартиры. Федя сразу отметил – день хорош, и прогуляться будет очень неплохо. Возможно, книги придётся таскать подходов в пять, но ничего, он был далеко не слабеньким. Там их будет принимать Тамара Павловна и распоряжаться, куда пристроить следующую стопку. И скоро на столах будут вырастать целые горы, лысые и по-осеннему лишённые живительных красок. А Федя потом будет их перебирать, раскладывать по бесконечным полочкам... На четвёртом подходе Федя решил-таки отдохнуть. Он перенёс уже около семи-десяти связок, но их всё не убывало; опустился на низкую скамейку в тени зелёного ясеня. Рядом аккуратно разместил вязанку книжек. Неплохо бы немного поразмыслить, полюбоваться. Было ведь чем. Что за чудный день! Утро ещё раннее, прохладное, солнце косыми лучами метёт разбитый асфальт тихого дворика. И всё замерло в молчанье. Шумок листвы. Вдалеке… Всё вдруг неуловимо поменялось. Он увидел ещё за секунду до того, как что-то появилось. Он вытянулся, как зверь, готовый напасть, растерзать свою добычу, навострил нос по неуловимому дуновению дыхания. Он чувствовал. На той стороне двора, на другом его конце, появилась маленькая фигурка, засвеченная солнцем. Эта фигурка неуклюже ковыляла на трёх ногах, бодро перенося своё лёгкое тело с двух на одну, с двух на одну, и постепенно, очень медленно, но всё же становилась больше. Он тянул её глазами, тянул изо всех сил, одновременно посылая ей сигналы, жадно пытался разглядеть. И спустя несколько минут, спустя какую-то для него вечность, засвеченная фигурка вытянулась в образ… С одной на две, с одной на две. Глухой стук костылей и нагретого солнцем асфальта касается единственная тонкая ножка. Парнишка быстро топал по дороге, легко перемещая тяжесть своего худого тела на одну левую. Почти доковыляв до скамьи, он остановился и в нерешительности помялся, видно, желая присесть, но стесняясь Феди. - А что это у вас? Книги? – спросил неуверенно. Федя отмер. Пришлось отмереть. "Беги. Беги скорее," - собирался он уже сказать, но вместо этого кивнул. - Да, книги. - А можно я присяду? Он опять молча кивнул. "Не смей", - сказал он уже тому нехорошему теплу, что зашевелилось внизу. В висках забилась кровь. - Вот, это – стихи. Артюр Рембо, «Пьяный корабль», - проговорил он хрипло, протягивая томик дрожащей рукой, как обычно определяя книжку на ощупь. Парнишка подумал, что ему это показалось. - Стихи… - задумчиво и с восхищением проговорил он, принимая томик. – Я не знаю Рембо… не читал. - У него гневные стихи, недобрые. - А можно мне… почитать у вас взять? - Возьми. Я могу… - даже не глядя, он чувствовал белое свечение, которое случайный собеседник впитал на солнце по дороге сюда и сейчас излучал его, сидя в тени. Федя неуверенно поднял глаза, медленно и тяжело. "Ну же, ничего страшного! Я справлюсь", - взглянул. Осторожно! Сначала краем глаза, а потом и полностью. Не сразу, потихоньку… Парнишка сидел, с сосредоточенным видом глядя в раскрытую книжку. Тонкая шея вытянута. В пытливо, по-доброму прищуренных глазах вежливое любопытство, скорее к необычному собеседнику, чем к стихам. Тонкими губами он трепетно проговаривает про себя всё что читает, и Федя слышит нежный шелест, будто высоко в небе пролетела стая птиц. Худая нога, выставленная на солнце, лениво шныряет из стороны в сторону по сухой пыли. "Да, молодец, вот так! Получилось!" – Федя почувствовал, как липкое тепло отступает, переходя в крупную дрожь в животе. "Всё в порядке…". Он старался ровно дышать, довольный своей небольшой победой. Крупные капли пота выступили на висках. - Меня Сеня зовут. - Федя. - Интересные стихи… - задумчиво протянул он, с трудом отрываясь. - Хочешь – возьми. Всё равно я собирался в библиотеку относить. У меня тут ещё проза есть… - Правда, взять можно? – Сенины глаза загорелись, и он стал светиться ещё ярче. Федя подумал, что его приставучий новый знакомый похож на одного из тех красивых людей, которых сейчас уже нет, со старой чёрно-белой фотографии. - Вы в порядке? – Сеня недоверчиво рассматривал странного человека. Ему было непонятно, почему он трясётся как в лихорадке, весь мокрый и исступлённо смотрит в одну точку. Подобное он видел только когда лежал в больнице. И тут ему пришло в голову… - Вы болеете? – сочувствующе спросил он. Федя сглотнул, заставляя дёрнуться острый кадык. – Н-нет… В порядке.. - Фёдор… - внезапно Сеня обнаружил, что на место отчества нечего подставить и запнулся. Возможно, он был слишком вежлив. – Можно… Федя? – неуверенно протянул. Федю как кипятком ошпарили по спине. Выгнувшись, он подскочил со скамейки, задев вязанку книг, отскочил неуклюже на пару огромных шагов. Томики посыпались под лавку в пыль. Федя считал, что чем резче он подскочит, тем дальше сможет отпугнуть червя. В тени вздрогнул свет. Не оборачиваясь, Федя это почувствовал. Он так и не обернулся, быстро удаляясь. - Вы куда? А книги!? Постойте! Он быстро уходил, и оклики лёгкими мячиками били его в спину, сразу отлетая. Он очень торопился скорее запереться дома и даже не слышал сам себя от страха, когда обещал ему завтра прийти снова.***
- А про что вот эта? – испытующе глядел Сеня, протягивая толстую старую книжицу в руки Феде. - Это научная фантастика. Александр Беляев. Сборник рассказов и повестей о космических приключениях под названием «Звезда Кэц», - терпеливо проговорил Федя, глядя в потолок и ощупывая двумя руками очередную предложенную книгу. Сеня выглядел таким восторженным, что, казалось, готов захлопать в ладоши. Двое сидели на полу светлой комнаты в одних майках и шортах – золотое блюдо с синей скатерти неба шпарило остервенело как никогда; расплавленный эфир стекал по белым стенам стареньких зданий, в нос бил удушающий аромат прелой растительности под домом. Деревянные окна были открыты нараспашку. Сеня продолжал перебирать книжки, шелестя их старыми, местами стёртыми страницами, не поднимая глаз. Они уже третью неделю проводили вот так время. Вместе. Федя приносил почитать новое и забирал старое, а Сеня с благоговением и трепетом глядел на странного товарища, спрашивая у него про разные книги и упрашивая показать свои необыкновенные способности. Хотя сам Федя не видел ничего в этом особенно поразительного. Весь его интерес был прикован к другому. Федя заворожено глядел на то место, где должна быть нога. Тяжёлый взгляд ощутимо скользит по левой: вот ступня небольшого размера с аккуратными маленькими пальцами; их словно кто-то бережно вылепил из благородного материала, любовно прорабатывая каждую мелкую морщинку и складочку; худая лодыжка, которую, казалось, Федя мог обхватить большим и средним пальцами; голень в синяках, покрытая редкими светлыми волосами; выше – бледный полумесяц острого колена и мускулистое бедро, большей частью заманчиво скрытое под ночью ткани, а дальше… Дальше костистый плоский таз, и пустота справа. Штанина безжизненно обвисает; под ней в тени скрывается поверхность в рубцах. Они похожи на лунные кратеры: Федя видел однажды, когда ткань имела неосторожность задраться чуть выше, обнажая свою тайну… Сердце его тогда начинало стучать как-то глухо и загнанно, оно пропускало удары, ленивое. Мнимые страдания и муки начинали прозрачно дрожать перед карими глазами единственного преданного наблюдателя, но он отказывался принимать мысль, что эта дрожащая пелена - слёзы. Да и не слёзы это были. Печать грусти, но не слёзы. У него ведь всё по-другому, как он сам считал. Нервный глоток, и взгляд отбегал в сторону, прекращая терзать некогда искалеченную плоть. Каждый раз он сглатывал единственную просьбу. Отчаянно и упорно сглатывал, чувствуя, как она дерёт горло, как просит вырваться... Но всё равно умалчивал - боялся напугать. Напугав, потерять то, что есть уже. Вот и сейчас Федя крючковатыми пальцами пошкрёб горло, ощущая, как просьба рвётся наружу. - Ты чего? - Ничего... Сеня вообще-то какие-либо странности нового товарища отказывался замечать. Расцарапанное горло, нелепо вздыбленные волосы, неясные фразы, влажно блестящие чересчур ласковые чёрные глаза и тяжесть во всём. Ну и что? Ну и пусть. Ведь Федя был единственный, кто с ним водился. И ещё. Феде казалось, червятина уползла и больше не вернётся. Неужели он почти свободен? Неужто она больше не будет судорогами сжимать его безвольное тело, вылавливая образы-утопленники из смрадного омута памяти? Он очень надеялся на это, каждый раз свистя свою молитву сквозь стиснутые белые зубы, чувствуя малейшие попытки гадины вернуться обратно. Всё было хорошо, пока он держался. Пока не хотелось… Жрать. Жалеть. - Ты поможешь мне? - А? – Федя встрепенулся. Кажется, он задумался и что-то прослушал. - Я говорю, сегодня баня, и мне нужна твоя помощь, – баней Сеня называл день мытья в ванне с горячей водой. - А, н-ну, да… Помогу. - Хорошо. Это очень хорошо! – ему, конечно, было очень неудобно просить. – А то в последний раз моя самостоятельная помывка закончилась близким свиданием с кафельным полом… - он смущённо почесал макушку, заметив, как Федины губы растянулись в столь редкой улыбке. Его товарищ очень редко улыбался, и в такие минуты внутри Сени происходило что-то необъяснимое, крайне приятно-волнующее. Но бурность реакции он упорно объяснял редкостью явления. Вечером Федя вернулся в уже полюбившуюся квартиру, поднявшись по лесенке, аккуратно окрашенной в зелёный по краям. Сеня уже снёс чистое полотенце в ванну. С каждым мельчайшим на вид поступком людей Феде являлись их черты характера. Но никакой острой проницательности не нужно, чтобы понять, какое испытание его сейчас ждёт. Одёжки быстро спали на пол: с раздеванием Сеня никаких проблем не испытывал. А вот преодолеть холодную, непреступную для него эмалированную белой лазурью стену он не мог. Федя помог. До этого он молча стоял в стороне, затаив дыхание, наблюдая это таинство: как нецелый человек исполняет обычное действие, но по-своему неуклюже. Удивительно: кожа Сени казалась белой, но на лазурной эмали она становилась розовой, как гладь только что разорванного морского гребешка. И руки Федины виделись ему землистыми и чёрными на этой тёпленькой глади, которой так хотелось касаться. И он касался, потому что сейчас это было позволено; потому что это был его самый прекрасный вечер в жизни; потому что он участвовал в самом прекрасном таинстве на Земле и не мог находить в себе хоть немного подходящих чувств благодарности за столь великодушное позволение ему, ничтожному, в этом участвовать. Он едва смел дышать. От них сбегали тёплые ручейки. Сеня сидел между двумя покатыми белыми стеночками и старательно намыливал плечи, докуда доставал. Движения его были неровными и скованными движениями смущённого человека. Федя помогал мылить гладкую спину, наклоняя его вперёд, сам сгибаясь тёмной дугой над ним, как какая-нибудь опасная хищная птица, трепетно лелеющая своё потомство. Он делал это заботливо. Раньше он испытывал подобные чувства только к книгам. Ему было очень хорошо. Он улыбался. Но прекрасное быстро иссякает, и вот краны закрылись, шумок воды умолк. И Федя, всё ещё счастливый, протянул истёртое полотенце в неуверенные руки. Сеня закутался в него хорошенько и тут же был поднят. Почувствовал, как нога его отрывается от гладкого дна. Федя вытащил его и, так и не дав коснуться предательского пола, бережно понёс в комнату, сбивчиво, трепетно дыша в щёку. Опустив товарища, он заслужил смущённое «Спасибо…». Но это «Спасибо» было для него, пожалуй, единственным в жизни таким; оно не было мимолётно брошенной монеткой благодарности, за которой даже не станешь нагибаться; оно было каким-то самым настоящим, целым, пусть и полученным от нецелого человека. Феде так захотелось его сберечь, что он поневоле залез рукой в карман, чтобы отыскать там для него место. - Может, чаю останешься попить? – из-под полотенца показалось радостное, раскрасневшееся Сенино лицо. Ему вдруг показалось, что он нашёл своего друга. На самом деле, он был уверен, что у каждого человека с рождения есть друг, просто его нужно отыскать, узнать среди тысяч друзей чужих. - Я пойду. До завтра, - когда он покидал комнату, улыбка всё не сходила с его лица, и Феде было очень непривычно. Он смущался сам себя и всей ситуации: пытался убрать руки в карманы, но то ли руки вдруг выросли и не помещались, то ли карманы сами собой внезапно исчезли. За эту редкую улыбку Сеня даже простил отказ от чая, провожая глазами товарища. «Спасибо… спасибо, Федя!»… И он потопал неуклюже домой, хотя ему хотелось остаться ещё ненадолго; он понимал, что чудесное таинство для него уже закончилось: ему пора уйти - не стоит злоупотреблять гостеприимством. И он шёл, улыбаясь, как-то деревянно переставляя ноги, рассеянно глядя на рябой зернистый асфальт под ногами, но ничего не видя. Это был его самый счастливый вечер в жизни.***
"Меняется не что-то вокруг, а внутри", - подумал как-то Федя, старательно ощупывая свою грудь в области сердца в попытках отыскать там что-то инородное, вызывающее ноюще-приятную боль. Он по-прежнему часто сидел в кресле, но ночи его, проводимые с книгами, становились беспокойными. Федя листал, листал и вдруг… замирал. Он поднимал острый подбородок от книжицы и устремлялся глазами куда-то вдаль: уходил в своё сознание, туда, где раньше царил абсолютный беспорядок. А теперь… Теперь там что-то существенно изменилось. Он прохаживался вдоль бесконечных книжных полок своих мыслей и с удивлением обнаруживал, что не спотыкается о посторонние вещи. Книги и старые бумажки-воспоминания не валялись под ногами, затхлый мусор страхов не захламлял пола. Уголки его сознания тоже преобразились: они больше не были тёмными и пугающе неизвестными; Федя больше не обходил их, дрожа всем телом, принюхиваясь и прислушиваясь к ужасающим существам, что могли в них притаиться - кто-то зажёг там свет. А ещё протёр гадкую пыль, раздражающую нос до слёз в глазах. И Федя догадывался, кто. Он был очень рад и даже пребывал в некоем недоумении: неужели кому-то есть дело до беспорядка в чьей-то маленькой библиотеке мыслей! Теперь он в растроганных чувствах перебирал прибранную картотеку своих воспоминаний и не мог нарадоваться: все картоночки светлые, аккуратно подписаны, шелестят под пальцами, знающими теперь нежные дружеские прикосновения, а не только прикосновения бесчувственной сухой бумаги. Всё было бы прекрасно, и свет в его некогда светлой коморке сознания не потух, если б однажды он не наткнулся на некоторый листик. Это не было воспоминанием. Это было что-то другое… Выдумка… Нет. Фантазия. Федя насторожился. На бумажке было изображено что-то обнажено-прекрасное и хрупкое… Нецелое. Федя прищурился, всматриваясь тщательнее. Оно было объято какими-то бордовыми огнями. Линия его неосязаемого тела была изломана самой сильной эмоцией, и Федя сначала подумал, что это был страх, но потом понял, что это было совсем другое. Бордовые языки облизывали фигурку, её ласкала пара тёмных ручищ. Это тело уже не было для него таким изумительно-воздушным: он отчётливо различал острые плечи, сотрясаемые судорогами земного удовольствия, белые руки, блуждающие по чёрной, горбатой спине и в косматом вороньем гнезде, по-видимому, чьей-то башки. Прежде чем отшарахнуться назад со звериным воем, он несколько вечных секунд осознавал, что эти сгорбленная спина и косматая башка, и чёрные ручища его. - Это не моё… Не моё! Я не мыслил ЭТО!! - он дико завопил, пытаясь выкинуть постыдную бумажную мысль из головы. – Я з-знаю, чья она. Она, т-твоя… - надломился голос. - Нет! Он… он не заслуживает этого! Он хороший… П-пошла прочь, гадина! - талая вода бежала по щекам. Федя рвал стены и свою оболочку. Он чувствовал, как мерзкая червь капала горячей слюной на его макушку. Она уже обвила Федины плечи, преудобно устроившись на его загривке, и сжимала так, что слышался треск костей, вдавливаемых в луночки гладких суставов. Червятина. Она вернулась, очень голодная и остервенело-злая, чтобы отомстить за столь долгое расставание. Она отыскала новую жертву, свою самую главную в жизни несчастную жертву… А теперь осталось только… Сожрать.***
Он выкатился из душного подъезда, где воняло кошками, на крыльцо и побежал по знакомой дороге. Тьма была беспросветная, но Федя мог отыскать нужный дом и с закрытыми глазами, о чём очень жалел. Если он знал дорогу, значит и червя её знала. В густой гуашевой мгле от них разбегались все живые существа. Там где проползала она ночные хрупкие цветы гибли, испуская жалобный стон. Один, два, три, четыре, пять ступенек. Три по пять, и он у нужной двери. Он крадётся, сейчас он весь – напряжение. Ещё три шага отделяют его от конца. Конца его мучениям, а может быть, начала медленной смерти. Да, ещё было чему умирать, ещё горела пара огонёчков в тесной задней коморке сознания, заботливо зажжённых нежными руками маленького, нецелого человека. Его дружескими руками. Федя закрыл за спиной дверь в комнату изнутри. Хотя на одной левой и так никуда не сможешь убежать. Гулко щёлкнул замок. Ночной гость ещё постоял немножко, умильно глядя на чужой спокойный сон. Подле кровати лежала книжка, что сам Федя принёс. Кажется, Сеня улыбался во сне, лёжа вниз животом на смятом пододеяльнике. Он не накрылся: в комнате душно, хотя окна раскрыты нараспашку даже ночью. С улицы доносилось стрекотание сверчков. И Федя склонился над манящей теплотой, так доверчиво распростёртой под ним во сне. Он прикрыл воспалённые глаза, блаженно втягивая воздух, и от дуновения его дыхания светлые волосы подрагивали как пёрышки. Горячими кольцами мерзкая червятина обвивала грудь, готовую разорваться от противоречивых чувств, и её слизь капнула на одеяло, рядом с розовой щекой. Федя недовольно отмахнулся и даже не заметил, как чуткий сон сменился напряжённостью и страхом. Сонные глаза настороженно смотрели перед собой, и губы силились что-то вымолвить, но не успели. Ещё секунду Федя упрямо пытался побороть склизкую мразь. Напрасно. Она хотела жрать. Рука молниеносно метнулась, с силой вжав лицо в подушку. Федя ужасно всхлипнул, продолжая давить, слушая приглушённые стоны. Навалился всем телом. Жидкие волосы ласкались к его пальцам. Тело безвольное задрожало, охватываемое горячей червятиной. Федя безмолвно закричал, щёлкая зубами и мотая головой. Он извивался сам как она, сдирал одной рукой чёрную шелковистую ткань. Желанное тепло грело жадные ладони, и Федя впивался в него пальцами, обвивая бесконечно длинными руками в несколько смертельных колец, подминал под себя, ломая хрупкую его суть, сворачивал узкие плечи к груди. Он слышал невнятные стоны, прижимая к себе желанную добычу червятины. Или им желанную. - Я… я н-не сделаю больно, - зашептал он надломленно, утирая свои горячие слёзы о мягонькую ткань остервенело задранной футболки, но услышал хруст косточек рёбер, что напоминали ему лодочки своими изящными очертаниями. – Нет! – заорал, он. – Не смей! Не смей его жрать… Они качались на каких-то ужасных бордовых волнах, и их некрепкий корабль в воплощении кровати жалобно стенал и раскачивался. Федя мёртвой хваткой цеплялся в непривычно близкое тело, чтобы им не потеряться вдруг в этом ужасном шторме. Глаза застилала кисейная пелена. Тёмные ручища метнулись вниз, схватив худую левую, обнимали вожделенные костистые бёдра. Федя не мог больше держаться, он ревел и трясся, обливаясь слезами и истекая слизью, что червятина унизительно вымазала их тела, связав в крепкий узел. Он сомкнул зубы на белом предплечье, вгрызаясь как пёс в последнюю в жизни добычу. Ещё пара мощнейших толчков сотрясли сознание. - Ф… Федя… Он, кажется, уловил чьё-то имя, вымолвленное бессильным голосом. Нет, это имя звучало без конца всё это время, но только сейчас, когда вата перестала застилать уши, он его услышал. Оно с рокотом стукнулось о стенки некрепкого, разрушенного сознания и опустилось на дно. - Это… это я? Он подскочил, ударяясь с силой обо что-то головой. Это была книжная полка над кроватью. Она тут же свалилась, и на них обрушился проливной шуршащий дождь из листов и книг. Они падали, и Феде казалось, что сухой дождь будет лить ещё бесконечно долго, пока не заполнит всю комнату жёлтенькими воздушными страницами, но он скоро прекратился. Он увидел тело, лежащее на размётанных тряпках, а вокруг множество распростёртых жёлтых тушек книг, похожих на убитых в полёте птиц, так и не достигших своего приюта. Укоризненный молчаливый взгляд влажно поблёскивающих глаз застыл на нём. Взгляд даже, кажется, не был очень зол или обижен, а просто… досаден и смиренен. Федя пятился назад, и его глаза распахивались всё шире от ужаса: только сейчас он узнал, что человечек был самым что ни на есть целым, даже целее чем сам он, Федя, или кто угодно, а он взял и разбил его. До конца. И себя уничтожил тоже. - Это… я. Это я – Федя – сделал. Никакая н-не червятина. Он понял, что нет и не было никакой червятины. Федя стоял посреди комнаты со спущенными штанами, измазанный в своих слюнях и слезах. Все эти размётанные книги и содранные простыни, и застывший взгляд – всё это только его вина. Он мелко затряс головой, не желая принимать правду, но она уже поселилась в его голове навсегда. И да, ему показалось, что взгляд уже остекленел и так больше никогда и не поменяет своё укоризненное выражение. Скрип деревянной двери подъезда. Он попадает в предрассветную прохладную темноту. Перед рассветом ночь достигает пика своей темноты и тогда может укрыть кого угодно. Он оставил его там, так и лежать истерзанным среди жёлтеньких страниц книг.***
Сеня с трудом доковылял до скамейки и тяжело присел, чтобы отдышаться. Передвижение стало даваться ему особенно трудно. Сегодня опять было очень жарко и дома сидеть не захотелось. Он откинул голову, стараясь шевелиться как можно меньше, чтобы не задевать болючие места, и принялся разглядывать облака, те что было видно из-за листвы. Наваливалась лёгкая полудрёма, но Сеня старательно её отгонял. Вдруг он пропустит тот момент, когда на том конце двора с разбитым асфальтом появится знакомая фигура? Нет-нет, никак ему нельзя пропустить! И Сеня уставился в то место, чтобы отогнать сон. Он должен его дождаться, ведь сегодня Банный день.