Тело ломило. Боль то отпускала, утихая и позволяя вдохнуть чуть глубже, то скручивала снова.
Она горела. Она чувствовала собственный жар. Чувствовала, как организм сопротивлялся заразе, из последних сил цепляясь за жизнь.
Она знала, понимала, что жизнь эта не продлится долго. Она и без того уже отнесла себя к везунчикам, раз смогла протянуть в том аду две недели и даже выбраться. Она не была местной, но наслышана о том, что оттуда обычно не возвращаются. А те, кому не посчастливилось там оказаться, в лучшем случае умирали от голода и холода. В худшем — пополняли их ряды.
Но Катя выбралась.
Вопрос только — зачем?
Прежней она уже не будет. Она не сможет даже выжить — она чувствовала это. Интуитивно понимала, что с подобным не живут. С подобным гниют заживо в тех брошенных, темных туннелях. И если бог смилостивится, сдыхают раньше, чем альфе гнездовья захочется полакомиться чем-то существеннее, чем пойманными в лесу кроликами.
Она своими глазами видела, как пятеро или семеро аномальных буквально разодрали в клочья самого слабого. Того, кого она пырнула каким-то прутом, чтобы убежать. А ведь продырявливая опухший, рахитный живот, она даже не думала о том, что подписывает бедолаге смертный приговор.
Заживет, — думала она, выбираясь из клетки.
На них всегда все заживает.
Но этот срегенерировать не успел.
Вспомнив хруст ломающихся ребер и влажное чавканье, девушка ощутила прилив дурноты. Хотя она не была уверена, что тошнота вызвана именно яркими и свежими воспоминаниями, а не ее состоянием.
Судорожно выдохнув, она закинула в себя горсть таблеток. Жалкая попытка облегчить страдания, на деле же их продлевающая. Правильней было закрыться в ванной и вскрыться, размеренно болтаясь на поверхности теплой воды. Но на подобное Катя готова не была. Она всячески подготавливала себя к смерти. Даже умудрилась снять домик в самом дальнем поселке. Обрубила все контакты.
Если уж умирать, то в одиночестве. Да и не было у нее в этом городе столько друзей и близких, чтобы те поставили на уши всю округу.
Ее даже не искали, — она была уверена в этом.
Единственный, кому она доверяла, сам толкнул ее в черное жерло заброшенной штольни.
Случайно, конечно же. Перед тем, как потерять сознание, она даже видела, как он беспокойно мечется там, наверху, не зная, как ее вытащить. И кажется, даже слышала его жалостливый голос и обещание помочь.
Вот только сколько бы она не ждала его, когда пришла в себя в проржавевшей клетке и уже покусанная, он так и не пришел.
Одна из таблеток коварно встала поперек глотки, вызывая приступ кашля.
Набрав полный стакан воды, девушка в два крупных глотка осушила его и, сморщившись, вздрогнула всем телом, когда с комнаты послышался грохот.
— Чертов ветер, — надо было бы добавить еще и «чертовы окна», но девушка смолчала, ограничившись ветром. По крайней мере, влиять на погоду она не умела, а вот домик выбирала сама.
Старенький, едва дышавший, но аккуратный и чистый. Правда, ни о каком стеклопакете речи не было, и рассохшиеся окна со старыми щеколдами имели дурную привычку распахиваться от любого сильного порыва.
Поморщившись от слабости, девушка потянулась к расшатавшейся ручке, кое-как захлопнула раму, то и дело отмахиваясь от лезущих в лицо штор. Защелкнула щеколду и так и замерла, стоя коленкой на подоконнике и лопатками ощущая чужой, пристальный взгляд.
Медленно обернулась через плечо. Растеряно моргнула.
Глюки, — решила с твердой уверенностью. — Неужели уже все? Агония умирающего мозга? Так быстро? А я надеялась хотя бы Новый Год встретить.
— Вы мне мерещитесь? — то ли спрашивает, то ли утверждает: сама не понимает, выгибая русую бровь. Стоящий в дверях мужчина лишь неопределенно ведет ладошкой, будто позволяя ей самой решать — глюк он или же реален.
Глюк, — Катя кивает своим мыслям. Ну в самом-то деле, зачем бы ее работодатель вдруг явился к ней? Если только добить, но перед этим вынести мозг из-за прогулов.
— Что вы тут делаете? — решив, что глюк тоже достоин банальной вежливости, девушка слезает с подоконника, окидывает слишком уж реальное видение настороженным взглядом и зачем-то добавляет: — Роман Александрович, — будто опасается, что он не поймет, к кому она обращается. А ведь их не то, что в этом доме всего двое. На всем порядке нет ни единого заселенного помещения. Девушка не специально выбрала такое безлюдное место, оно само. Но ее устраивало.
Мужчина скупо усмехается каким-то своим мыслям. На что Катя едва перебарывает инстинктивный порыв поежиться.
И хоть и виделись они редко, но она всегда перед ним робела.
Перед такими, как он, вообще сложно удержать лицо. Ее работодатель имел во истину магическую способность давить лишь одним молчаливым присутствием.
И чтобы сохранить с трудом выстроенный когда-то образ собранного и уверенного в себе человека, Катя направляется к кровати. Ее не смущает то, что она собирается нагло завалиться в постель в присутствии своего начальника. Ее не смущает даже то, что она не предприняла ровным счетом ничего, чтобы его пребывание здесь не было противно ему самому. А о его брезгливости она была наслышана.
В комнате было несколько неопрятно. Сбитая постель, одежда, сваленная на диване, тяжелый запах пыли и горечь наступающей на пятки смерти. Да и сама девушка внешне выглядела совсем не для приема гостей.
Бледная, осунувшаяся, в серых шортах и балахонистой, легкой кофте, вытянутые рукава которой надежно прятали под собой черно-бордовые кровоподтеки. Бывшие некогда волнистыми, отдающими в пшеничную русость волосы потеряли свой блеск и видимую мягкость. Небрежно завязанный пучок давно сполз с макушки на затылок, раскидав по худым плечам потускневшие, болезненно-серые пряди.
Та Катя, которую когда-то знали, так и осталась там, в брошенных штольнях, брошенная своим парнем на мучительную смерть. Выбраться смогла лишь ее тень. Жалкое, почти истончившееся под гнетом заразы подобие. Даже голос не ее. Сухой, чуть хрипловатый.
Но Катю все это не волновало.
Лишь немного ее смущало то, что он видит ее такой: слабой, беспомощной и едва живой.
Те несколько шагов от окна к постели отобрали, казалось, остатки с трудом восстанавливающихся сил. И зарывшись под одеяло, девушка облегченно и длинно выдохнула. Прикрыла глаза.
Скоро все закончится.
Осталось потерпеть еще немного. Обезболивающее закончилось, она выпила остатки. Сил ехать в город у нее нет. А значит и тянуть дальше смысла тоже больше нет.
— Да так, заехал напомнить, что больничный ты не оформляла и оплачивать эти две недели тебе никто не будет, — сухой, деловой тон заставляет ее широко распахнуть глаза в ошеломляющем осознании: у глюка до одури реальный голос. Даже нотки того неуловимого превосходства и высокомерия, свойственные ее начальнику, и те точь в точь.
Подтянув одеяло к носу, девушка наблюдает за тем, как мужчина отлепляется от косяка и не спеша идет к ней.
— Вы не настоящий, — ставит она его в известность, будучи полностью уверенной в предсмертной агонии собственного разума. Но уверенность эта стремительно теряет краски, когда уголки тонких губ чуть вздрагивают, едва-едва обличая легкую усмешку.
— Как тебе будет угодно, — мужчина равнодушно ведет плечом и в два шага покрывает разделяющее его от кровати расстояние. Катя тут же натягивает одеяло выше, кое-как перебарывая порыв нырнуть под него с головой, да еще и подушкой сверху накрыться.
И жалеет о том, что сдержалась, сразу же, как только мужчина, откинув в стороны полы пальто, — черного и наверняка жутко дорогого, — присаживается на корточки.
Лица почти вровень.
Катя в немом изумлении и непонимании распахивает глаза еще шире.
Ей даже кажется, что от этой неожиданной близости лихорадка постепенно сходит на нет. Словно зараза, наравне с любым живым существом, заробела под прямым взглядом самых обыкновенных, темно-зеленых глаз. Кате не доводилось видеть неукротимый, ядовитый огонь, подсвечивающий радужку аномально-яркими изумрудами, как бывало — она слышала — всякий раз, когда ее начальник выходил из себя. Но ему и не нужно было.
Чтобы поселить в груди неясное, тягучее томление, хватало и его человеческого облика*.
— А вы чего тут? — его появление здесь было абсурдным. Катя это понимала. Как понимала и то, что несмотря на всю нереальность происходящего, оно все же реально. Голос садится до глухого шепота, свистящего легким беспокойством и напряженностью. Сверкающий от лихорадки взгляд жадно шарит по спокойному, Катя даже сказала бы, безразличному лицу.
Но мужчина вопрос игнорирует. Игнорирует он и неуверенную, слабую попытку девушки избежать прикосновения.
Катя попыталась отстраниться, но не успела. Холодные пальцы едва коснулись обнаженной ключичной впадинки, вынуждая девушку вздрогнуть. После чего подцепили ворот кофты и стянули его ниже, обнажая правое плечо.
Возмущенный возглас застревает где-то в глотке: Катя тяжело сглатывает, чувствуя, как на коже выступают болезненные мурашки. Но попытки сопротивления оставляет, позволяя мужчине скользнуть взглядом по темным язвам, что сковали многочисленные укусы в подсохшую, сочащуюся сукровицей корку.
Она не ждала ничего из ряда вон. Ни жалости, ни сочувствия, ни банальной поддержки. Несмотря на редкие встречи, своего начальника Катя знала если не прекрасно, то достаточно хорошо, чтобы понимать: ничего из того, что можно было бы ждать, не будет.
Он не был жестоким. Ему просто было все равно. Его не волновали жизни окружающих, тем более людей.
По крайней мере, так считала девушка до сегодняшнего дня.
И не особо удивилась, когда прошедшийся по подсохшим коростам взгляд, не упустивший, казалось бы, ни единой крохотной болячки и ссадины, не стал теплее даже на кроху.
Абсолютное безразличие.
— Я могу помочь, — не благородный порыв, не сострадание. Просто констатация факта. Он мог помочь и он предлагал помощь. Не более.
Но девушка все равно прерывисто выдыхает.
Она ведь уже почти настроилась. Да, было страшно умирать вот так вот, вдали от всех, в одиночестве, сгорая в пламени взбунтовавшегося против заразы организма. Умирать медленно, истлевая, истончаясь до тех пор, пока жар не расплавит легкие и не вскипятит кровь настолько, что сердце не выдержит нагрузки.
Катя ни разу не видела, как умирали инфицированные. Но анализируя собственное состояние, предполагала, что смерть будет именно такой.
Наполненной жаром и болью.
— Зачем? — тихий вопрос тонет в завывшем на улице ветре. Но мужчина слышит. И хмурится, — первая заметная реакция. За чем бы он сюда не приехал, он ожидал другого. И Катя слабо улыбается: невесело, горько, но смиренно.
Она не была дурочкой, и несмотря на боль, раскаленными обручами сковавшую голову, понимала, какую именно помощь имел в виду мужчина.
Но к подобному она готова не была.
А времени все обдумать и взвесить не оставалось.
— Ты будешь жить, — спокойно отпарировал мужчина, уверенный в этом единственном аргументе.
Какой бы ни была жизнь, она всегда лучше смерти.
Но девушка так не считала. Слабо мотнула головой.
— Но какой ценой? — чуть подается вперед, упираясь ключицами в холодные пальцы, что все еще поддерживали край кофты. — Убивать, чтобы жить самой? Я так не смогу.
— Все так говорят, — он чувствует ее запах. Знакомый, терпкий, травяной. Горьковатые нотки засохшей крови заставляют вдохнуть чуть глубже. — А потом привыкают. К тому же убивать не обязательно.
Девушка наскребает сил на тихий, неожиданно жесткий хмык.
— Не в этом городе, — и мужчина молча с ней соглашается.
Не в этом.
— Жить вечно, до первого охотника. Наблюдать за тем, как стареют и умирают близкие. Слоняться из города в город, чтобы никто ничего не заподозрил. И отбирать чужие жизни, чтобы продлить свою. Я не хочу так жить.
Сквозь повисшую в комнате тишину слышно метрономное тиканье часов на кухне, вой ветра за окном, стоны деревьев и даже, если прислушаться, шум редких машин.
Катя внимательно всматривается в бесстрастное лицо, пытаясь хотя бы примерно предположить, о чем думает мужчина. Глядя на изломы хмурящихся бровей, можно было подумать, что мысли его далеки от радостных. Но насколько Катя помнила, хмурился он всегда.
А затем неожиданно поймала себя на мысли, что хочет коснуться. Разгладить эти угрюмые морщинки, стереть поволоку мрачности, просвечивающую сквозь видимое равнодушие.
Пальцы, сжимающие одеяло, дрогнули. Но ничего существеннее девушка предпринять не успела.
В комнате раздался тихий, неожиданно мягкий, насмешливый фырк.
— Книжек начиталась? — на какое-то время тяжеловесная тьма взгляда рассеивается, уступая место непривычному добродушию.
Кате даже кажется, что ее вот-вот потреплют по макушке, словно маленького ребенка. Но единственное, что сделал мужчина: поправил кофту, пряча страшные раны за легким материалом. А затем сложив руки на краю кровати, уложил на них голову, тут же забавно склоняя ее на бок.
Девушка оскорбилась, уловив скрытый подтекст как в его словах, так и в действиях.
— Сами вы… — буркнула, демонстративно зарылась глубже под одеяло. Только нос и нездорово сверкающие глаза и виднелись. — Что вы тут вообще делаете в такое время? — получилось чуть громче, чем хотелось. Чуть вызывающе, чем планировалось. И несколько дерзко для той, кто была уже одной ногой в могиле.
— В какое такое? — мужчина чуть морщится, словно оставшись недовольным реакцией. И Катя запоздало вспоминает, что он не любит излишнего шума.
— Новый Год через… — часов в комнате не было, и она косится в окно. Подмечает вечерние сумерки. Неопределенно ведет плечом. — Скоро, — переводит взгляд на продолжающего сидеть на корточках начальника. И зачем-то уточняет: — У меня ничего нет, — конечно же, она не планировала праздновать. Она лишь надеялась всего-то пережить эту ночь.
Странное, непреодолимое желание.
Умереть, не дожив до Нового Года каких-то пару часов, почему-то казалось ей кощунством.
В комнате снова становится тихо.
Не было ни неловкости, ни напряжения. Молчать с этим мужчиной было удивительно комфортно. Ровно до того момента, пока он снова не хмыкнул.
— Все, что нужно, у меня есть, — отзывается он и отстраняется. Катя ощущает неожиданное разочарование, притупившееся лишь на самую малость, когда мужчина опускается на пол. Упирается лопатками в дээспэшный каркас кровати и устраивается с удивительным удобством, подтянув одну ногу к груди, а другую вытянув во всю длину.
Старенький ковер заглушает стук стеклянной бутылки.
И чувствуя на себе растерянно-удивленный взгляд девушки, мужчина оборачивается и усмехается чуточку ехидней.
— Что? — невинно интересуется, якобы не понимая причину искреннего недоумения в уставших, покрасневших глазах.
Кате было, что ответить.
Она и правда не понимала, для чего он приехал сюда, к ней, к той, кто вряд ли доживет до утра, вместо того, чтобы быть сейчас со своей девушкой.
Катя видела ее. Один раз. Но образ красивой, уверенной в себе и опасной женщины навсегда въелся ей в память.
То, что она почувствовала, увидев их вместе, не было завистью. Не было ревностью. Легкий отголосок грусти и сожаления о несбыточном.
Они идеально смотрелись вместе. И сколько бы потом Катя не мучилась, бессонными ночами ворочаясь с боку на бок, но даже ее богатая фантазия не смогла представить на месте Вики кого-то другого.
— Ничего, — но своими размышлениями она не делится. Она знает, насколько он не терпит пустой болтовни. И решает, раз уж он здесь, значит у него есть причина. А знать ее ей вовсе не обязательно. Она лишь чувствует неожиданный прилив благодарности.
Сколько бы она себе не говорила, что это ее выбор — уйти и дать этой дряни сделать из нее безвольную ветошь, чтобы после спокойно добить, но она правда была благодарна за то, что он здесь. Благодарна за предложение, хоть и отвергла его. Благодарна просто за молчаливое присутствие здесь, на полу.
Сам того не зная, за все то время нахождения в небольшой комнате, мужчина сделал для нее больше, чем она могла себе позволить думать часом ранее.
Глаза запекло.
Стараясь не спалить собственную сентиментальность, решившую показать себя так не вовремя, девушка часто заморгала и тут же завозилась, за шорохом постельного белья стремясь спрятать судорожный выдох.
— Со мной скучно, — комментирует очевидность, хотя тишина все так же не давит и не тяготит.
— С тобой тихо, — поправляет Лонгман, откидывая голову на матрас и делая крупный глоток прямо из бутылки. А Катя не видит смысла тратить силы на обуздание простейших, безобидных желаний. Хотя движение все же не лишено осторожности.
О его неконтактности она помнит так же прекрасно, как и о его нелюдимости.
И тем не менее все равно медленно погружает тонкие пальцы в густой, высоко завязанный хвост. Волосы не черные, но темно-темно-русые, отдающие в глубокий каштан, что в свете горящего на улице фонаря переливается тусклой, ржавой медью.
Проблеск, волной прошедшийся по мягким прядям, становится такой неожиданностью, что девушка не думает убрать руку даже тогда, когда чувствует, как напрягся мужчина.
Все равно при смерти, — справедливо решает она и, пропустив длинные пряди сквозь пальцы, подается чуть ближе. Ладошкой проводит по макушке, мимолетно накручивает на палец выбившийся локон. Отпускает. Прядка спружинивает легкой кудряшкой, заставляя невольно подивиться послушности и слабо усмехнуться.
Чуть вбок и на лицо. Мазнуть по высокому лбу и замереть, едва касаясь кончиками пальцев хмурых складок меж бровей.
— Ты хоть представляешь, сколько я его укладывал? — вампир спокоен, даже флегматичен. Будто и не у него под боком на последнем издыхании лежит девушка. Будто и не ему только что растрепали прическу.
— Вы укладываете волосы, Роман Александрович? — происходящее кажется Кате забавным. Она напускает в голос побольше добродушной ехидцы. На что Лонгман тихо хмыкает, делает очередной глоток и оборачивается.
Девушка тут же жадно всматривается в его глаза.
Ярко-зеленые, будто и впрямь подсвеченные изнутри. Насыщенный, темный изумруд, слабо мерцающий в нефтяно-черной склере, притягивает взгляд. А пальцы, замершие между темных бровей, соскальзывают ниже. Мажут по переносице, ощущая небольшую горбинку, и вбок, невесомо касаясь тонких ниточек черных сосудов, что сеткой оплели нижнее веко и часть виска.
— Страшно? — без какого-либо интереса спрашивает Лонгман, даже не стараясь запугать. Но Катя мотает головой, продолжая завороженно следить за собственными пальцами.
Это было так странно, касаться его лица и чувствовать, как томительно сводит в груди сердце. Она даже позабыла, о слабости, о боли и яде, что вот уже как третью неделю методично разлагал ее тело изнутри.
— Все равно умру, — все-таки отвечает она и невольно фокусирует взгляд на его лице, когда он насмешливо хмыкает, явно оценивая ее ненавязчивый, черный юморок.
— У тебя еще есть шанс, — усмешка все еще гуляет по тонким губам, невольно привлекая к ним внимание. И девушке необходимо достаточное усилие, чтобы побороть желание коснуться и их тоже.
— Зачем вы хотите меня спасти? — вместо этого она смотрит ему в глаза, не без сожаления отмечая, что они вновь стали обычными.
Глубоко-посаженные, темно-зеленые. В полумраке комнаты из-за посадки они казались едва ли не черными.
Обыкновенные человеческие глаза. Только тот, кому они принадлежали, человеком не был.
Лонгман прищуривается, пытаясь что-то отыскать во внешности девушки. Возможно, силясь отыскать нечто, засевшее глубже. Гораздо глубже. Но у него ничего не выходит. В отличие от друга он никогда не любил ковыряться в окружающих.
— Не хочу искать нового администратора, — чистейшая правда.
Катя не ожидала чего-то впечатляющего, но все равно растеряно моргнула. А затем, откинувшись на подушки, тихо хохотнула.
— Всего-то? — дыхание перехватило, но ей удалось удержать рвущий легкие кашель. Отдышавшись, приподнялась на локте. Мужчина все так же продолжал смотреть на нее. И она осознала, что отдала бы все на свете, лишь бы понять этот пристальный, но не читаемый взгляд, равнодушие которого уже давно было отнесено ею к напускному.
— Могу посоветовать одну свою знакомую, — устроившись удобнее, Катя уперла локоть в подушку и уложила на ладошку голову. Со смешанными чувствами поняла, что под углом и со встрепанными волосами ее работодатель уже не выглядит таким грозным и суровым. Хотя брови все еще хмурились.
Лонгман на ее же манер склоняет голову на бок.
— Мне не нужна твоя знакомая, — очередной глоток. Катя внимательно наблюдает за тем, как всплескивается и стекает по прозрачным стенкам жидкий янтарь наверняка отличнейшего виски.
Мужчина перехватывает ее взгляд. И улыбнувшись, — неожиданно широко и по-мальчишески шкодливо, категорично мотает головой.
— Не дам.
— А вы жадный, — девушка деланно удрученно вздыхает, на что получает протестующее покачивание указательным пальцем.
— Я заботливый, и без того еле дышишь, — выпрямившись, Лонгман снова откидывается затылком на матрас. Устремляет задумчивый взгляд в потолок. И на этот раз позволяет себе расслабиться, когда тонкие пальчики вновь несмело зарылись в хвост густых волос. Прошлись по всей длине и, мазнув по короткому ежику выбритых висков, чуть сжались в мягком массажном движении.
Мужчина прикрыл глаза.
— Почему сразу не пришла ко мне, когда выбралась? — девушка ждала нечто подобного. Но все равно замерла на долю мгновения, чтобы сразу же отшутиться:
— До вас дозвониться-то порой невозможно, о чем вы? — даже хихикнула и, пользуясь тем, что мужчина закрыл глаза, тут же болезненно сморщилась.
Обезболивающие явно не торопились действовать. А вампир не торопился разделять ее напускного веселья.
— Я серьезно.
— Так и я не шучу, — и сквозь тело словно пропускают электрический заряд от внезапного прикосновения. Лонгман перехватывает ее руку настолько резко, что она даже вздрагивает, от тяжелого взгляда забывая, как правильно дышать.
— Мне больно, — больно не было. Мужчина держал ее запястье на удивление мягко. Но неожиданное прикосновение почему-то напугало, и она лишь стремилась избавиться от него, все больше и больше сжимаясь под давлением прямого взгляда.
И раскусив ее, Лонгман хотел демонстративно сжать крепче. Но так не вовремя наткнулся взглядом на ссадины и синяки, щедро усыпавшие узкую ладонь.
Человеческое тело удивительно хрупкое.
Для него едва ли не мгновенная регенерация была неотъемлемой его частью. Он не боялся попасть в аварию. Он не боялся разбить кулаки о стену в очередном эмоциональном порыве. Он даже не боялся схлопотать кол от охотника, прекрасно зная, что на его стороне не только отличная регенерация, но и физиологическая особенность, которую люди почему-то относили к патологии.
И в том, что он постоянно забывал, насколько беззащитными и беспомощными они могут быть, ничего удивительного не было. Ведь в отличие от тех же обращенных человеком он сам никогда не был. Он был рожден таким. Сильным, неуязвимым.
Мазнув большим пальцем выше, в выемку вздрогнувшей ладошки, он скользнул на тыльную ее сторону. Почти коснулся ссадин, будто силясь проверить их на подлинность. Но прежде, чем ощутить шероховатость болячек, демонстративно разжал хватку. Ожидал, что девушка тут же прижмет руку к груди и шарахнется как можно дальше.
Но она в который раз заставила его хмуро сдвинуть брови.
Ее ладошка по сравнению с его была удивительно-крохотной, тонкой, словно пергаментной. И страшно горячей.
Безбоязненно прижалась, практически переплетая пальцы.
— Что ты делаешь? — мужчина внимательно смотрит на девушку, которая снова и снова с пугающей простотой и легкостью вгоняла его в ступор своим странным поведением. И невольно вспоминает, что именно поэтому он в свое время перестал частить в салон, в котором она работала.
Он не понимал ее.
Она была обычной и вместе с тем слишком странной, отличной от других. Там, где любой другой на ее месте боязливо поджимал хвост, она хранила неуместное спокойствие. Там, где любой другой взрывался эмоциями, она лишь улыбалась: вежливо, сдержанно. Словно неживая.
Кукла.
Но навешивая на нее ярлык при первой же их встречи, он понятия не имел, насколько верным и подходящим он окажется.
Это раздражало. Выдержка ее раздражала. Прямая осанка пластмассового манекена раздражала. По-кукольному выразительные глаза раздражали. И замершие на их дне искры тоже раздражали. Раздражали тем, что она изо дня в день насильно вдавливала их все глубже и глубже.
И вспоминая об этом за все те дни ее поисков, он не раз ловил себя на мысли, что она вряд ли хотела, чтобы ее нашли.
И осознание этого взбесило.
— Ловлю момент, — но неуверенная, ослабленная улыбка притушила было вспыхнувшую злость. — Вы разве не чувствуете его магию? — Катя вскидывает на него полный детского восторга взгляд, настолько неуместного, учитывая ее состояние, что Лонгман дергает уголком губ.
— Совсем мозги поплыли, смотрю, — но знакомая грубость делает улыбку лишь шире. Катя ловит себя на мысли, что скучала по его резкости, и выпячивает губы в наигранной уязвленности.
— Я умираю. Могли бы и подыграть.
— В твоей голове что-то поломано, — задумчиво тянет вампир. — Я не могу понять, что. Меня это удручает.
И девушка тут же заливается тихим, слабым смехом, нисколько не боясь того, что он вот-вот перетечет в надсадный, влажный кашель с вязкими, кровавыми ошметками, что обязательно забрызгают ее ладонь.
— Это признание в том, что вы не можете меня понять? — отдышавшись, Катя прочищает горло, сглатывая вязкую слюну, что уже отдавала солоноватой медью. Переводит взгляд обратно на мужчину, не без удовлетворенного мурчания на уровне груди подмечая, что ладонь он свою так и не одернул. — Вы, — акцентирует внимание, заставляя его чуть прищуриться. — Вампир, перед которым раболепно вздрагивает едва ли не каждый ночной этого города. И вдруг не в состоянии понять двадцатичетырехлетнюю девчонку? — издевательски-вызывающе изгибает бровь. И невольно задерживает дыхание, чувствуя, как мужчина переплетает пальцы их рук.
Но ничего трепетного в этом жесте не было. Даже находясь при смерти, девушка расчувствовала не скрываемую угрозу.
Ведь переплетенные ладони не позволяли ей отстраниться. А приблизившийся к лицу мужчина бесстыдно украл саму возможность дышать. Хотя видят боги, с каждой минутой ей и без того становилось все тяжелее.
— Не дразни меня, — чужое дыхание щекотнуло лицо. Лонгман был спокоен. Но угроза чувствовалась на инстинктивном уровне. Однако, мастерски игнорировалась.
И с мыслями «все равно терять нечего» Катя вложила остатки сил в широкую улыбку.
— А то что? Покусаете? — и снова чуть не рассмеялась от комичности ситуации.
Она две недели, целых две, гребаных недели проторчала в брошенных штольнях, исправно выполняя роль живой кормушки для целого гнездовья аномальных тварей. Сбежала лишь чудом, обессиленная, инфицированная и лишенная шансов на былую жизнь. И сейчас справедливо считала, что бояться ей уже нечего. Даже маячившей на горизонте смерти.
— Ты ненормальная, — с тихим хмыком поставил диагноз мужчина, пошарив по ее лицу внимательным взглядом. Он снова попытался найти это. То, что притягивало к ней внимание и вместе с тем раздражало до нервного тика, до крепко стиснутых челюстей и исправно подавляющегося желания схватить ее за загривок и хорошенько встряхнуть.
Но он снова ничего не нашел.
— Я всего лишь умираю, — девушка ведет плечом, осторожно шевельнув пальцами. Ей не хотелось, чтобы мужчина отпускал ее руку. Его прикосновение позволяло убедиться в его реальности. В том, что он и правда здесь, приехал и даже остался. Хотя ничто не мешало ему уехать сразу же, как только она отказалась принимать его помощь.
На какой-то миг она даже засомневалась.
Может, стоило все-таки согласиться? Может, он прав, и она смогла бы привыкнуть? Привыкнуть к новой сущности, к новым потребностям, новым возможностям. Может, он помог бы ей с этим?
Она могла бы даже поверить в это. Если бы не вспыхнувший в кружащейся от слабости голове образ красивой блондинки. Ее широкая улыбка, алые губы, мерцающие танзанитами глаза. Шлейф дорогих, резковатых духов, окутывающий ее подтянутую, шикарную фигуру. И тот хозяйский, собственнический жест, которым она обвила мужской локоть сразу же, стоило ей только выйти из салона автомобиля.
— Двигайся, — тон не приказной, но не терпящий возражений. А само требование настолько неожиданное, что девушка растеряно моргает.
— Чего? — даже пытается вырвать руку. Но Лонгман отпускает сам, поднимаясь на ноги.
Уйдет, — догадка опаляет жаром, нутро скручивает болью, а тело само дергается вперед, силясь перехватить его за руку.
— Двигайся, на полу неудобно, — но никто никуда не уходит. Понимание этого неохотно и медленно вползает в сознание девушки. А когда все-таки доползает, оставляет неясное, щекочущее ощущение.
— Я могу скинуть вам подушку, — предлагает Катя, демонстрируя верх гостеприимства. От странности происходящего она даже забывает о том, что совсем рядом стоит диван. И если у кого-то так сильно затекли ноги или еще чего, то он без проблем может устроиться на нем.
— Двигайся, пока я тебя саму не скинул, — с легкой насмешкой угрожает Лонгман, отставляя бутылку на стол и снимая пальто. Катя наблюдает за ним с такой жадностью, будто в жизни своей не видела мужчин.
Он не высокий. Точнее, он, конечно же, выше нее. Но Катя знала, что среди мужчин его рост скорее чуть выше среднего. Но недостатком она это не считала. И уверена, что он тоже. Лонгман был довольно самодостаточным, чтобы не обращать на подобное внимание.
Темно-серая рубашка с черными манжетами и чуть расслабленным темно-бордовым галстуком наталкивала на мысли, что она все-таки сдернула его с тепленького места под боком Вики. И осознание этого стало причиной глупой ухмылки.
Она понимала, что между ними ничего не может быть. Но Лонгман лишний раз подтвердил свою легендарную непредсказуемость, отдав на эту ночь предпочтение не своей девушке, а ей — простой администраторше одного из его салонов. Катя даже не была уверена в том, что он знает ее фамилию. Но была непомерно горда тем, что на жалкие часы все же смогла затмить незаменимость и важность Виктории для этого непонятного ей, вечно хмурого мужчины.
Не желая демонстрировать ему свои настоящие эмоции и вместе с тем очень сильно сомневаясь в том, что он сам не в состоянии их прочувствовать, девушка напускает на себя столько уязвленности, сколько позволяло ее изможденное состояние.
— Какой вы грубый, — и продолжает исподтишка наблюдать за ним, ловя каждое гибкое движение.
— А то ты не знала, — парирует вампир, аккуратно навешивая сложенное пальто на спинку стула. Привычным, ленивым движением расслабляет узел галстука больше, при этом чуть склоняя голову набок. Катя внимательно следит, понимая, что это первый и последний раз, когда она видит его таким… человечным что ли.
Живым. Таким же, как и все. Ему тоже душно в пальто. Его тоже душит удавка галстука. А сквозь знакомую девушке выправку вечно собранного и мрачного владельца сети тату-салонов при особом старании можно рассмотреть налет невидимого гнета.
За столько лет он наверняка пережил столько всего, что мне не приснится и в кошмарах, — думает девушка, но вслух произносит совсем другое:
— И правда, о чем это я, — уводит взгляд в потолок, прикладывая горячую руку к горячему лбу. Позволяет ему лечь рядом, отрешенно чувствуя, как проминается матрас под весом его тела.
Идея, пришедшая в голову, не кажется хорошей. Замкнутость и резкость мужчины давали понять, что он не из тех, кто позволит хоть кому-то ковыряться в его душе. Но любопытство пересилило доводы разума. И дождавшись, когда он устроится, закидывая руку на изголовье, Катя переворачивается на бок. Расстояние между ними тут же увеличивается. Незначительно, но дышать ей теперь чуточку легче. Мужчина, словно чувствуя подвох в открытом взгляде, косится на нее. Но молчит, великодушно позволяя ей начать первой.
— Вы многих потеряли, так ведь? — тихо спрашивает девушка, приподнимаясь на локте. Попытка заглянуть ему в лицо, не увенчавшаяся успехом. Рука подогнулась от слабости, и Катя неохотно улеглась на подушки, в ожидании ответа вновь принимаясь рассматривать потолок.
— А ты как думаешь? — суховато отзывается Лонгман, вскидывает бутылку, но не пьет. Сквозь янтарно-стеклянную призму с интересом смотрит на искаженный узор обоев.
Катя не знает, что ему ответить. И вообще сомневается, что он нуждается в ее ответе.
Наверное, он больше всего нуждается в тишине, — сама для себя решает она и молчит, макушкой чувствуя близость чужой руки. Хочется нечто большего, чем просто фантомное ощущение. Но сил, чтобы подтянуться выше, нет. Поэтому девушка с тяжелым выдохом оставляет все как есть.
Тишина не гнетет. Нежно обволакивает, вместе с шелестящим за окном ветром создавая необыкновенную, незнакомую девушке атмосферу. Атмосферу неожиданного спокойствия и тепла, пробивающегося сквозь болезненный жар бьющей тело лихорадки.
Она и подумать не смела, что, медленно умирая, найдет покой в близости самого нелюдимого из всех мужчин, которых знала.
***
Снег валил крупными хлопьями. Дворники безостановочно елозили по лобовухе, вместо снега оставляя блеклые, сероватые разводы, что нисколько не улучшало видимость. Однако, это не мешало черной иномарке нестись вперед по шоссе с непозволительной для подобной непогоды скоростью. Но покалечиться сидевший за рулем мужчина не боялся.
В этом мире вряд ли бы нашлось хоть что-то, чего он боялся, за исключением того, что уже произошло.
Терять близких невыносимо больно. Боль делает слабым. А быть слабым мужчина не любил так же, как испытывать иссушающую, выгрызающую нутро, но бесполезную и бессильную злость.
Злость на себя. За то, что не уберег, не досмотрел, не пошел следом, когда надо было.
Злость на друга. За то, что не послушал, впервые за все время пошел на поводу у собственных эмоций и тоже остался сидеть, сложа руки. Надеялся, что вернется.
Но она не вернулась.
И на нее тоже впору злиться. За то, что как обычно заупрямилась. За то, что наслушалась каких-то идиоток и накрутила сама себя. За то, что снова поддалась собственной импульсивности и, вместо того, чтобы поговорить спокойно, хлопнула дверью.
Навсегда.
Но даже спустя прошедшее время он понимал и осознавал не только невозможность исправить случившееся. Но и то, что даже сейчас, когда могила давно просела от зачастивших дождей, все равно не может на нее злиться.
Никогда не мог.
Здравый смысл подсказывал, что винить себя и только себя — дело неблагодарное и бесполезное. Он не виноват, что они снова поругались из-за какой-то чепухи. Он не виноват, что она была слишком восприимчивой к чужим словам. А он именно в этот раз решил не идти за ней, хотя это было бы как никогда правильно.
Роковая случайность. Идиотское стечение обстоятельств. Матвуха никогда не позволял себе подобного равнодушия в ее сторону. Но терпение даже у него, как оказалось, не безгранично. И вот надо было ему закончиться именно в тот день.
Роспись.
Глупое занятие. Они и без всяких штампов были близки настолько, что порой казалось, что так не бывает.
Девочка-зажигалка и парень, играючи осаждающий ее неукротимый норов. Солнце, и тот, кто в нем так отчаянно нуждался. Непоколебимая поддержка и та, которой ее так не хватало.
Нашли друг друга, — вот уж точно про них. И нашли именно тогда, когда остро друг в друге нуждались.
Роспись была лишь формальностью. Лишним штришком, как он считал. Ведь они и без штампов были уверены друг в друге.
И как же иронично, что именно в этот день они решили проверить друг друга на крепость, надежность и верность.
Руки крепко сжимают руль.
Прошло почти полтора года, чуть меньше. А воздуха все так же не хватает, когда голову разрывает от все еще ярких воспоминаний.
Алое на белом.
Разодранный лиф свадебного платья и крупные капли застывающей крови на роскошной вышивке. И взгляд друга, направленный в стену.
Пустой, отрешенный взгляд. Жизнь покинула его вместе с той, которая изо дня в день его зажигала.
Время не лечит. Поначалу оно даже не притупляет, равнодушно взирая на происходящее со своей колокольни. Какое ему дело до того, что происходит в жизни?
Никакого. Оно просто идет себе и идет своим чередом. А раны продолжают кровоточить, саднить и ныть на плохую погоду.
Крутой поворот. Иномарку заносит, но мужчина за рулем умеючи выравнивается, лишь проскользив задом по суглинистой обочине. Декабрь в этом году особыми холодами не отличался. Почва еще не промерзла достаточно глубоко. И снег, решивший за один день наверстать упущенное за целый месяц, смешивался с землей в нечто непрезентабельно-вязкое и хлюпающее. Машину не занесло лишь чудом.
Но в чудеса мужчина не верил, продолжая набирать и набирать скорость.
Он снова боялся приехать в холодную квартиру.
Он снова боялся почувствовать неприятный, тяжелый запах смерти, пропитавший обои и сбившуюся по углам пыль.
Если бы его спросили, чего он боится больше всего на свете, его ответом не была бы смерть.
Он боится не успеть.
Банально не успеть. И при этом осознавать, что может спасти. Может помочь.
Вопрос лишь в его расторопности.
Если у него спросят, насколько они близки, он без раздумий ответит, ни насколько.
Если у него спросят, для чего же он сорвался с места, бросив собственную девушку, к той, другой, которую не считал даже чужой себе, — она была для него никем, — он нахмурится и промолчит. Потому что не любит, когда лезут в душу. А ответ на этот вопрос лежит глубоко-глубоко в ней.
Причина, по которой он вскочил в салон своей уже не новенькой «KIA» сразу же, как только стало известно, где находится девушка, все еще кровоточила. Хотя прошло почти полтора года. Чуть меньше.
Просто он давно заметил за собой: имея недурственную регенерацию, заживляющую серьезные раны в течение нескольких минут и делающую из него опасного хищника, он при этом оставался удивительно неприспособленным к ранам душевным.
Какая ирония.
Вправить сломанные кости, не поведя и бровью, и вот уже который месяц ворочаться в постели без сна. Потому что все еще больно. Потому что все еще тянет. Потому что не хватает. Потому что он сделал бы все, лишь бы вернуть.
Впору разодрать собственную грудь, вскрывая клетку ребер и впиться ногтями в неспокойное, ноющее сердце.
Но мертвые не возвращаются. Мертвые остаются в прошлом. И лишь иногда влияют на настоящее.
Он сам так до конца и не понял, что именно заставило его сорваться с места. Ведь эта девушка и впрямь была для него никем. Просто работник. Обычный администратор одного из салонов.
Будучи достаточно равнодушным к чужим жизням, особенно людским, единственное, чего он ожидал от себя — мыслей, где искать нового администратора. Но вопреки ожиданиям, подобное даже не лезло в голову.
В голове была лишь удивительно четкая картинка их первой встречи.
Пять лет назад. Салон на три рабочих места. Не такой уж и большой. Он подумывал о слиянии точек, когда на висевшее вот уже несколько месяцев объявление, откликнулись.
Разговор по телефону не воодушевил. Он был достаточно тяжелым характером, чтобы быть уверенным: обладательница тонкого, подросткового голоса не протянет под его началом и двух недель. А когда увидел ее, уверенность эта возросла в разы.
Первая мысль: кукла.
Но не выщеголенная и сексуальная, как Вика.
Не было в ней ни кичливости, ни тяги к роскоши. Только премилое личико, огромные глаза, не растерявшие и часть той детской непосредственности, что свойственна всем девочкам-мечтательницам, да длинные, по пояс, светло-русые волнистые волосы с резковатым травяным запахом.
Спор о том, сколько она продержится, он проиграл. Матвуха как всегда оказался более проницателен и дальновиден, чем он, сумев рассмотреть невесть как затесавшийся в кукольный образ стальной стержень.
Катя продержалась на своем месте дольше, чем кто-либо до нее. Предшественники в большинстве своем увольнялись сами. Не выдерживали натиск и характер работодателя, который и не скрывал своей тяги к нелюдимости, резкости и легкому мудачеству.
Катя же на любой грубый выпад в свой и не в свой адрес реагировала одинаково.
Одинаково спокойно.
Поначалу его это раздражало. А после он просто перестал туда ходить. Если возникала необходимость — созванивался.
И только двумя неделями ранее он так и не смог дозвониться. Мысль, что он все-таки припрет мисс Идеальная Выдержка к стенке, странно грела сердце. Теперь у него хотя бы был достойный повод — вовремя не ответила на звонок, хотя как администратор обязана быть на связи всегда.
Но еще на подъезде к салону почувствовал его.
Предчувствие.
Неприятное. Неясное. Томительное.
И оно усилилось, приправившись острой толикой беспокойства, когда вместо знакомой улыбчивой Кати с знакомыми волнистыми волосами и терпким травяным запахом за стойкой сидел один из мастеров. Который и поставил в известность: не он один не смог ей дозвониться.
Катя пропала.
Две недели.
Две недели ушли на ее поиски.
И еще не успевшая притупиться пустота после недавней потери, которую он и Матвуха переживали отдельно друг от друга, вынуждала его едва ли не лично обшаривать каждый закуток этого пресловутого городка.
И стоило лишь узнать, что ее нашли, нестись сквозь снегопад по нужному адресу. Не жалея машины съехать с шоссе на проселочную дорогу. Даже не поморщиться от дробного перестука гравия по днищу. И по раскисшим колеям — вперед. Все дальше и дальше вглубь одного из многих поселков, что кольцами обступали городок.
А сейчас лежать рядом.
Просто лежать рядом, вслушиваться в хрипловатое, поверхностное дыхание и стараться не обращать внимание на колючий холод, сковавший нутро. Попытки растопить его алкоголем, он знает, не увенчаются успехом. Он даже не смеет претендовать на облегчающую, одурманивающую хмель. Его организм из раза в раз играет с ним дурные шутки. Там, где люди ищут спасение в расслабляющем и затуманивающим разум дурмане, напиваясь до состояния полнейшего нестояния, ему ловить нечего.
Он не сможет опьянеть, даже если очень сильно пожелает. Это несколько удручало. Ведь порой забыться и отключиться от реальности хотелось очень сильно.
Просто выключиться. Забыть хотя бы на немного.
Но для него это непозволительная роскошь.
— Так странно, — ее тихий голос нарушает такую уютную, расслабляющую тишину.
— М? — ему нравилось думать, что он едва не заснул, хотя это было не так. Напряженное от боли тело под боком и жар, исходивший от него, прогоняли любой намек хотя бы на усталую дрему.
— Я умираю, а мне совсем не страшно, — ее задумчивость привлекает внимание. И он переводит на нее взгляд.
— Это пока, — заверяет со знанием дела, даже не думая смягчить очевидность хоть как-то. Хотя бы потому, что знает: прямолинейность — единственное, что позволяет ей удержаться в адекватном состоянии. Она обязательно на нее отфыркнется и отвлечется от огня, сжирающего ее внутренности.
Малое, чем он может помочь. Но от более существенной помощи девушка отказалась сама. И он искренне не понимал этого.
— А вы умеете поддержать, — ожидаемо отзывается она с претензией на саркастичность.
А он наконец понял, что не так. Понял, что заставляло то и дело глушить всплески глухого раздражения.
Смиренность. Готовность принять происходящее, как данное. Сдаться, даже не попытаться побороться.
Вот, что всегда его бесило. Бесило в той мелкой, зашуганой Рэйн. Бесило в ней.
Он терпеть не мог слабость, не понимая, почему люди, и не только люди, не желают бороться за место под солнцем, предпочитая оковы, угнетение, лишения и даже смерть.
Но еще больше он не понимал, почему всему этому предпочтения отдают те, кто в состоянии бороться. Те, у кого есть выбор. Есть шанс исправить. Но они упрямо его игнорируют, предпочитая никому не нужный, раздражающий синдром жертвы.
Я страдаю, но я с гордостью принимаю эти страдания.
Мужчина фыркает.
Фыркает своим мыслям. Но девушка принимает его реакцию на свой счет и ответно хмыкает. Переводит на него взгляд, внимательно всматривается в четкий профиль, обрисованный проникающим в комнату светом уличного фонаря.
— А знаете, что я подумала, впервые увидев вас?
— Да откуда бы, — флегматично отзывается он, понимая, что его напускное равнодушие ее вовсе не задевает. Наоборот, ей было словно легче от того, что он упрямо делал вид, что ему все равно. Не выказывал ненужной жалости и сочувствия. Просто лежал рядом, наслаждался редкими мгновениями абсолютной тишины, неспешным разговором ни о чем, и будто бы сам нуждался во всем этом.
— Первая моя мысль при виде вас…
— О боже, какой охуенный, сексуальный мужик? — все-таки перебивает, делая небольшой глоток и чувствуя лицом ироничный взгляд.
Катя скашивается на него с напускным скепсисом. И он отвечает ехидной ухмылкой.
— Вы слишком высокого о себе мнения, — подмечает она.
— Не беспочвенно, — подхватывает он. И девушка хмыкает.
Не поспоришь, — мысленно соглашается, но понимает, что вслух никогда в этом не признается.
— Какой угрюмый, раздражающий своей мрачной физиономией тип. Ни за что не буду у него работать, — выдала она, нисколько не покривив душой. Рыская по сайтам в поисках работы, она наткнулась на его объявление. Поначалу заинтересовалась: быть администратором в тату-салоне, — справедливо посчитала, что справится. А потом понеслось. Первыми свою роль сыграли слухи. Наслушавшись всякого-разного про сурового и безосновательно грубого мистера Лонгмана, она растеряла часть своей уверенности. А увидев его фотографию, распрощалась с ее остатками.
Она не хотела идти в его салон. Но идиотское стечение обстоятельств, — ей нужна была работа, а все вакансии, которые она рассматривала, расхватали за то время, что она межевалась с этим проклятым салоном. В который ей и пришлось идти. И владелец которого вот уже как минуты две внимательно изучал ее лицо.
— Ты разбиваешь мне сердце, — горько нахмурившись, траурно проговорил он, и Катя тут же подхватила:
— Никогда бы не посмела, — заверяюще выгнула брови, даже подалась чуть ближе, прикладывая ладошку к размеренно вздымающейся мужской груди. На что Лонгман насмешливо хрюкнул.
Ему определенно нравилась легкость атмосферы, что царила между ними. Наверное, он даже мог позволить себе расслабиться — хотя бы немножечко за последние полтора года. Свободно выдохнуть. Сама того не подозревая, Катя словно спихивала с его плеч гнет всего пережитого. И ему оставалось лишь удивляться, как легко и непринужденно у нее получается его встряхнуть. Вдохнуть иллюзию расслабленности и легкости.
Но кое-что все же не позволяло ему выдохнуть окончательно.
Влажные хрипы нет-нет, но пробивающиеся в неровное дыхание. Жар, чувствующийся сквозь ее и его одежду. Нездоровая бледность. Темные синяки, залегшие под глазами, которые растеряли остатки тех затушенных искр. И мужчина поймал себя на мысли, что отдал бы многое, лишь бы снова увидеть их. Пусть загнанные, пусть едва виднеющиеся, но намеки на жизнь вместо этого полупустого взгляда.
От желания зажечь его зудят клыки. Но он не смеет пойти против желания самой девушки.
Она не хочет. Она сделала свой выбор.
Идиотский, как он считал. Не обоснованный. Но он был ее, а он не имел никакого права навязывать. Как не имел права действовать вопреки ее воли. Если обратит насильно, мотивируясь лишь личными хотелками, чем будет отличаться от того же ублюдка Рэйн, что сломал ни один десяток жизней?
Ничем.
И в его силах лишь быть рядом, смиренно наблюдая за тем, как медленно угасает очередной эпизодичный человек в его жизни.
Смиренность — то, что он ненавидел больше всего на свете. Но жизнь снова приперла его к стенке, безжалостно напомнив о том, что какими бы возможностями и связями он не обладал, он не всесилен.
Какая ирония.
Поддавшись настроению, опускает руку с изголовья, обвивает худые плечи и, скользнув по подушке ниже, прижимает девушку теснее.
Катя не сопротивляется. Жжение в груди усиливается, тело вздрагивает в приступе кашля. Она лишь успевает прижать ладонь ко рту, когда почувствовала неприятный железистый привкус. Крепко стиснула зубы, сглатывая густую кровь. Но снова закашлявшись, все же окропила ладонь алеющими брызгами. Прерывисто задышала, пытаясь унять приступ. И обессиленно уперлась лбом в мужскую грудь.
Даже если у нее и был шанс, теперь он упущен.
Сквозь боль, в тиски сжавшую грудь, чувствуется пробивающийся росток сожаления. Но она тут же его давит, не позволяя себе накрутить саму себя.
Она ведь сама отказалась. А ведь он предлагал не раз. Словно знал, что в итоге сомнения придут к ней. Деликатно подталкивал к правильному решению.
Катя тихо усмехнулась, глубоко, до рези в подреберье, вдыхая запах мужского парфюма.
Лонгман и вдруг деликатно.
Но она упрямая. Вбила себе в голову невесть что и отказывалась из раза в раз.
А сейчас лежит и чуть ли не рыдает от собственного бессилия, страха и запоздало
пришедшего осознания.
Она не хочет умирать.
Но кого это сейчас волнует, когда последний шанс был упущен ею осознанно.
Мужская ладонь, успокаивающе поглаживающая по спине, замирает между лопаток, мягко, направляюще давит, вынуждая девушку буквально упасть на грудь, прижимаясь ближе. Узкие плечи заключаются в кольцо крепких рук. И когда мужчина зарывается носом в спутанные волосы, целуя в неровный пробор, девушка зажмуривается. Из последних сил стискивает в пальцах материал темно-серой рубашки. Она даже готова закусить его галстук, лишь бы заглушить рвущийся вместе с удушающим кашлем всхлип.
Но все же берет себя в руки. Тяжело сглатывает, успокаивается. И поймав себя на мысли, что в любое другое время не позволила бы себе подобного, прижимается к вампиру теснее. Судорожно выдыхает, пряча лицо на его груди, краем сознания понимая, что наверняка испачкала в крови его рубашку.
Нехорошо, — думает, изнеможденно моргая. — Он страсть, как не любит подобного.
О брезгливости и чистоплюйстве Лонгмана слагали легенды. Но вопреки им всем он не отстранялся. Не кривился в отвращении. Только обнял крепче, снова целуя русую макушку и вдыхая знакомый запах трав.
— Что это? — вдыхает чуть глубже, ведя носом вдоль пробора и чуть в сторону. Замирает, касаясь кончиком носа выглядывающего уха.
— Чт-то? — хрипло и прерывисто отзывается девушка. Отстраняться от мужчины ей не хотелось, поэтому и без того тихий от бессилия ответ прозвучал еще глуше.
— Волосы. Пахнут странно, — вампир пытался определить сам, что за травы. Но не преуспел. Он не привык к подобному запаху. Вика пахла духами, химозными шампунями и гелями, щедро смешанными с различными маслами и кремами. Порой доходило до того, что сквозь эту мешанину запах самой вампирши едва-едва пробивался.
К запахам же жертв он вообще не имел привычки принюхиваться.
Зачем?
Правильно, ни к чему это.
Запахи играли значительную роль в жизни любого вампира, и в силу своего происхождения Лонгман умел от них абстрагироваться. Но сейчас дышал как можно глубже и чаще, все еще не оставляя попыток определить, какими именно травами пахнут непослушно вьющиеся русые волосы.
— Ромашка. Зверобой. Крапива, — три слова, но они отобрали столько сил, что и без того неровные дыхание снова сбивается. В горле першит кашель. Но Катя упрямо сглатывает. Прикрывает глаза. И несмотря на слабость, чувствует иррациональную, ненормальную легкость.
Она бы даже сказала умиротворение.
Боль затихала. Но девушка знала, что облегчение это — лишь предвестник. Сознание затухало, размеренно и вяло вспыхивая, с каждым разом все слабее и слабее. Словно на поверхности воды, раскачивалось из стороны в сторону, то уходило на глубину, погружаясь в вязкую, густую темноту. То выбрасывалось на поверхность, и тогда свет уличного фонаря, пробивающийся сквозь шторы, беспощадно резал болью по зажмуренным глазам.
И только крепкие, теплые руки, словно якоря не позволяли ей опуститься на темное дно окончательно.
В состоянии пьянящей полудремы, она медленно засыпала. Просыпалась от рвущего легкие кашля, морщилась от тошнотворного вкуса крови во рту. И засыпала снова под тихий, успокаивающий голос, даже не пытаясь осознать хотя бы толику сказанного им.
Только на задворках затухающего сознания вяло шевелилось понимание: утром она не проснется.
Но страшно не было.
Было легко.
— Спасибо, — голос настолько тихий, слабый, что едва различим. Но Лонгман слышит.
Слышит судорожный выдох, опаливший грудь следом. Слышит клекот кровавой мокроты в разъеденных легких. Слышит хриплое дыхание. Слышит глухое сердцебиение, с каждой минутой становящееся все тише, и тише, и тише.
Скользит носом обратно на макушку. Запах крови беспардонно въедается в терпкий травяной аромат. Его уже невозможно игнорировать.
Закрывает глаза, всем телом ощущая жар, исходящий от девушки.
И когда за окном раздается первый залп, поворачивает голову к стене, упираясь в макушку щекой.
По светлым обоям пляшут отсветы салюта.
Залп за залпом. Приглушенный свист. Замысловатая игра света и теней. Отдаленная музыка, множество голосов.
На какое-то время все это наполняет собой небольшую комнатку, берушами забиваясь в уши.
Но вскоре все затихает. Где-то вдалеке еще слышатся радостные голоса, улюлюканье, выкрики.
Но в комнате сгущается тишина.
Оглушающая.
Пустая.
Тишина.
Сердце перестало биться на последнем залпе.
И мужчина нисколько не удивляется, когда понимает, что и его сердце неровно дрогнуло.
Зарывается пальцами в спутанные волосы. Невесомо касается пробора губами. Закрывает глаза.
Несколько сотен лет. Закаленный не одной битвой, повидавший не одну смерть, убивавший и убивающий сам. На его веку слишком много потерь. Потерь неизбежных и болезненных.
Но он никогда к ним не привыкнет.
В его силах лишь сделать так, чтобы их было как можно меньше.
***
— Кстати, слышал? — Вика крутится перед зеркалом, поправляя то идеально-ровные стрелки, то помаду, — сегодня темно-бордовую.
Голова раскалывается, хочется спать.
— Что? — делаю вид, что заинтересован. Для полноты картины не хватает накрытого к завтраку стола на шесть персон, белоснежной скатерти, пресловутых гренок и свеженькой газетенки в руках.
При этих мыслях возникает некоторое подобие радости за то, что мы не дома, да и в целом Вика вряд ли бы решила нацепить на себя кухонный фартук.
— Как что? Весь город об этом треплется, — подправив помаду, причмокивает губами, отстраняется от зеркала и снова приближается, чтобы придирчиво сравнить подрисованные брови.
Прикрываю глаза.
— В лесу недалеко от шахт нашли несколько трупов. Чистильщики, конечно, все прибрали. Но говорят, что это были кроты. Интересно даже, кто это такой отбитый, решивший урезать их популяцию? — вампирша криво ухмыляется, поправляет упругие вьющиеся локоны, поворачивается к зеркалу спиной, проверяя, насколько шикарно на ней сидит теплое трикотажное платье. Проводит ладонями по стройной талии, разглаживая несуществующие складки мягкого материала.
Я же лениво приоткрываю один глаз. Кошусь в ее сторону.
Популяция.
Слова-то какие умные знает.
Давлю злую ухмылку и веду плечом, натягивая на лицо привычную бесстрастную маску.
— Они сами же и урезают, — подмечаю, снова закрывая глаза. Головная боль раскаленной булавкой ввинчивается в виски, а нюх все еще дразнит фантомный запах трав.
Ромашка. Зверобой. Крапива.
— Территорию не поделили, — поясняю, всем телом чувствуя вопросительный взгляд Вики. — Вот и перегрызли друг друга, — в травяную терпкость и резкость навязчиво вплетается запах ржавчины, сырости и плесени. Запах гниющих подпорок, загаженных закутков, где аномальные кучковались в то время, пока не охотились. Рассохшиеся балки, осыпающееся от коррозии железо, душноватый запах падали и гниющей плоти. И свежей крови.
Хотя «свежей» — эпитет явно не тот. Кровь кротов воняла кислой тухлятиной, да и цветом и консистенцией своей больше напоминала испорченное вишневое желе. Такое же вязкое, мутно-бордовое, с сероватым налетом.
— Говорят, они не хило так друг друга разодрали. Чуть ли не в клочья, — самозабвенно продолжает Вика, все никак не желая оставить в покое свое темно-синее платье, идеально подчеркивающее ее идеальную фигуру и идеально оттеняющее ее идеальный танзанитовый цвет глаз.
В ней было все идеальным.
Морщусь.
В клочья, — не совсем точное описание.
В фарш, — более подходящее.
Удивительно, но факт, дезориентировать аномальных, оказывается, проще простого. Достаточно лишь вывести из строя альфу. И толпа озлобленных, готовых рвать друг друга голыми руками, тварей становится лишь кучкой потерянных, лишенных мозгового центра уродцев.
— Кстати, а ты с Алкой встретился? — Вика меняет тему слишком быстро, слишком резко, как обычно не желая акцентировать внимание на чем-то одном. Сплетни о кровавой бойне, устроенной кем-то первого числа, наскучили ей достаточно быстро. Да и видя, что тема не находит во мне особого отклика, она с готовностью переключается на другую.
Невнятно угукаю в ответ, вспоминая высокую, выщеголенную мадам, чем-то похожую на саму Вику. Ловлю себя на мысли, что у нее все подружки такие, пытающиеся скопировать ее саму. Ее повадки, ее привычки, ее стиль. Поставь их ко мне спиной штабелем — не отличу даже по запаху, ведь духами они пользуются одинаковыми.
— И как? Взял?
— Нет, — хмурюсь, отбивая пальцами дробь и готовясь к ожидаемым нападкам. Вика в очередной раз попыталась протолкнуть одну из своих подружек. А я в очередной раз завернул ее бурную деятельность.
— Почему? — вампирша широко распахивает глаза в трогательном недоумении.
— Потому что мне нужен адекватный администратор, а не… — неопределенно взмахиваю ладошкой, давая Вике шанс самой додумать продолжение. Заливающаяся искусственным смехом девица с полностью нарисованной мордашкой и единственной извилиной в голове, только и думающей о том, как бы подцепить достойного мужика, под мое понимание адекватности не подходила никаким боком.
— Да и к тому же я закрываю тот салон, — спокойно продолжаю, все-таки подхватывая какой-то журнальчик от скуки.
Идея закрыть его была уже давно. Первый раз задумался об этом лет пять назад, но от слияния точек остановило то, что нашелся администратор.
Спокойный, вежливый, работящий и деятельный. Молча стащил с моих плеч часть обязанностей и так же молча зарылся в работу по самую макушку. Русую, пахнущую ромашкой макушку.
За все эти пять лет, что она работала, я приезжал туда от силы раз пять. И вовсе не от того, что меня раздражала ее выщеголенная вежливость, балансирующая с неживой пластмассовостью. А от того, что в моем присутствии не было никакой необходимости. Все вопросы и проблемы решала она сама. А если мое вмешательство и требовалось, то максимум, чем утруждала — звонком.
На этот раз я не давал никаких объявлений. А подосланную Викой барби отбрил сразу же, не позволив даже представится.
Вряд ли в этом городе найдется кто-то, способный заменить бывшего администратора. Поэтому…
— Я соединяю точки. Помещение скорее всего в аренду сдам, — перелистываю глянцевые страницы. Но запечатленные на них образы и слова статьи проходят мимо сознания, оставляя после себя невнятный туман и едва ощутимый запах трав.
Журнал летит обратно на столик. Я же поднимаюсь на ноги. Бросаю по дороге, что подожду на улице и покидаю душное, наполненное безжизненным светом помещение. Вика лишь провожает задумчивым взглядом, но не останавливает.
А на улице идет снег.
Крупный, мягкий. Ложится пушистым ковром, заставляет детей визжать от восторга. Прячет под собой новогодние гирлянды. Зимой Феникс становится похож на сверкающий пряник, насыщенный блевотно-праздничной атмосферой.
— Все в порядке? — продержалась Вика не долго. Высунула макушку из-за двери салона и окинула обеспокоенным взглядом.
— Да, — чуть склонил голову, чтобы видеть ее, и снова выпрямился, глядя на заснеженную улицу, но совсем ее не видя.
Алое на белом.
Свадебное платье, залитое кровью.
Собственная рубашка. С кровавыми разводами.
Выпавший, свежий снег. Щедро окропленный кровью бездыханных тел.
Кровь — верный спутник моей жизни. Но даже для меня ее слишком много.
