can we still be friends?

ᅠ ᅠᅠ ᅠᅠ ᅠᅠ ᅠᅠ ᅠкамень-ножницы-бумага. хёна не выбирает, предпочитает брать всё и сразу, а хвитек и хёджон просто не умеют сопротивляться. она не делится своим, разыгрывая на последние их деньги в обшарпанном казино чью-то душу, и смеется глумливо смерти в лицо. она не боится, боятся только слабаки. её тяжело не любить. это словно проклятие, рыжее, громкое, которое ворвалось в их блеклые жизни оранжевым закатом юности и осталось. не надейся, что навсегда, такие не задерживаются, но любить себя позволяют. ревностно, до боли и россыпью фиолетовых синяков на бледной коже, то ли своих, то ли идон постарался. хуи уже не различает. он точно и не вспомнит, как именно это началось: в один момент они делили единственную кровать в комнате мотеля, потому что на номер с хотя бы двумя денег не хватило, а в другой уже целуются в ней же, особо не различая где чьи конечности и языки. идон сгорает. хёна задевает своими рыжими прядями его руки, оставляя на них вереницу невидимых для других ожогов, которые не залечатся, не зарубцуются ещё добрую сотню лет. но он, в принципе, и не против. не против ловить солнце ладонями и сдавленно стонать, сдерживая фантомную боль за сжатыми зубами. они сталкиваются, совершенно не зная, что с этим делать, как справляться. такое не закладывается в память вместе с материнским молоком, а выстрадано запечатывается побегами чернильных татуировок на выступающих ребрах, что теперь красуются у всех троих. каждый из них готов поклясться, что они разойдутся точно так же, как сошлись: быстро и не оставляя в чужом шкафу (читай: душе) и намека на свою забытую одежду или запах знакомого геля для душа. но сейчас они молоды и бесконечны переплетением худощавых тел на холодной простыне, запутавшиеся в веренице чужих рук и губ. и это п о ч т и не имеет значения.