Символы истинного бессмертия

— В этом мире больше не осталось настоящей музыки, — заявил он Шервин через… да, через пять минут после их знакомства, а Шервин решила, что ни секунды больше не проведет рядом с этим ублюдком. Оглядываясь назад, она думает, что, пожалуй, поступила правильно — тем, что передумала. В жизни Эстебана Веги было две главных страсти — баллады Вильгельма Мятежной Струны, которого он считал величайшим бардом всех времен и народов, и вид чужой смерти. Желательно — более чем желательно — от его руки. Вспомнить хоть историю их знакомства: всякий раз Шервин пробирает нервный смех при воспоминании о том, как в «Торговле клинками» к ней пристал пьяный моряк, а Эстебан благородно заступился… и потом не очень благородно всадил моряку в шею свой кривой нож. Заступаться за нее, в общем-то, было необязательно — Шервин разобралась бы и сама, уж не кисейная барышня. Просто Эстебан любил убивать. Кого угодно — для него существовало лишь два табу: беспомощные старики и дети. А вот все остальные… В такие моменты его черные и удлиненные, как у вистани или тетирца, глаза теплели, а по щекам разливался темный румянец, делая его настоящим красавцем. — Чего ты кривишься, querida? — презрительно говорит он, вырезая еще бьющееся сердце юань-ти. — Я должен был отпустить этот мусор? — Ты мог бы для начала ее убить, — уточняет Шервин, отворачиваясь от дергающегося в предсмертных судорогах чешуйчатого тела. На его смугловатом лице расцветает милая, донельзя обаятельная улыбка. — Но, querida, это же так скучно! Развлечь самого себя Эстебан умеет — изрезанное тело Каллика плавает в акведуках, уставясь в потолок выколотыми глазами, пока сам Герой Невервинтера деловито запихивает в сумку перья кокатрикса. Возможно, именно в этот момент он представляет, как торжественно приносит последний ингредиент леди Арибет — которая, кажется, была его третьей, тайной и последней страстью — и, скорее всего, мысленно взрезает глотку Фентику Моссу. Шервин, демоны забери все это, понимала слишком многое. Эстебан Вега, как ни крути, был первостатейным мудаком — но мудаком знаменитым, а Шервин, как одна литературная героиня, была без ума от людей, которые делают что-то первоклассно. Эстебан многое делал первоклассно, и греться в лучах его славы в качестве личного летописца было тепло и приятно. И только поэтому она поехала с ним в Порт Лласт. Только поэтому. — Я бы убил за нее, — сказал он как-то Шервин в одну из редких минут откровенности. — Миллион раз и еще один. Если бы был жив Лорд Убийств, я бы стал его верховным жрецом и каждый день бы приносил жертвы. Во его и ее имя. — А ей это нужно, как ты думаешь? — Шервин на секунду оторвалась от своих записей. — А мне-то какая разница, а? Об этом Шервин, конечно же, не пишет. Она вообще о многом не пишет, потому что кровавый след, стелющийся позади Героя Невервинтера, говорит сам за себя — но победителей не судят. Когда-нибудь всех свидетелей поглотит время, и останутся лишь ее «Ночи Невервинтера» — история об отважном воине, победившем Древнюю, но сейчас… Сейчас она намерена войти в вечность. Если понадобится — то рядом с ним. Все летит в Бездну, когда они приезжают в Лускан — Арибет сходит с ума и сбегает, начинается самая настоящая, реальная война, а Эстебан в очередной раз ее удивляет. — Сука, — выплевывает он сквозь зубы, — какого дьявола она наделала! — Еще скажи, что ты ее осуждаешь! Шервин и изумлена и зла одновременно — она устала, по городу носятся крысолаки, так и норовящие утащить в канализацию, а за ворота и выйти страшно. Может быть, она вообще не допишет свою книгу. Может быть, она и до двадцатисемилетия своего не доживет. — Осуждаю? — шипит он. — Я думал, она идеал! Я думал, она святая и чистая. Я думал, таких вообще больше нет. А она, querida, такое же дерьмо, как и я! Еще один штрих к портрету идеального героя, думает Шервин. Потомки будут знать Эстебана Вегу, который безответно любил саму леди Арибет. Она же не напишет о том, как хладнокровно тот убил паладиншу прямо на ее глазах — убил с презрительным смешком, даже не слушая ее доводов, перемешанных со слезами раскаяния; о нет, в ее книге все будет красиво. Только вот Шервин все чаще задумывается — так ли это важно? …Эта женщина набрасывается на них так внезапно, что пугается, кажется, даже непробиваемый Эстебан. — Помогите, — всхлипывает она, теребя край грязной шали, — он украл, украл их!.. Я заплачу, я что угодно сделаю… Шервин уверена — сейчас она отправится в Баатор точно так же, как и прочие, наивно думавшие, что Герой Невервинтера бескорыстный и добрый решатель чужих проблем. Ради чужого удовольствия Эстебан палец о палец не ударит, это Шервин знает как никто другой. Его черные глаза стекленеют. — Я постараюсь, — коротко говорит он, не обращая внимания на раскрытый, как у деревенщины в Сердце Невервинтера, рот Шервин. Спасителя из Эстебана ожидаемо не получается — к их приходу все дети Лонды давно мертвы. Мертвы и искалечены. Изуродованы. Каждому из них он закрывает глаза — по крайней мере тем, кому есть что закрывать. — Дьявол, дьявол, дьявол, — глухо шепчет он, — счастливые вы маленькие говнюки… А ты знаешь, querida, что бывает с детьми, которые видели Смерть в глаза? — Что? — тупо переспрашивает Шервин. — Они вырастают мной. Он выпрямляется и быстро идет, почти бежит к покоям Барама. То, что от того в конце концов остается, запросто можно уложить в цветочный горшок — кривые ножи Эстебана, похожие на изгибы ласточкиных крыльев, не знают пощады. Шервин даже уже не тошнит. Она все еще не может понять — что он такое? Убийца и садист — но с каким удовольствием он предает правосудию гнома-извращенца Стирга, издевавшегося над детьми, и как легко отпускает после недолгого разговора Виверна, мстившего людям. Как сильно он был влюблен в леди Арибет — и как легко убил ее, даже не оттерев с рукавов куртки кровь. Как глубоко он ненавидел себя — и как пылко любил резкие, яростные баллады и злую тяжелую музыку. — Сыграй мне что-нибудь, — просит он ее однажды. — Тысячу лет не слушал хорошей музыки. — В мире же больше нет настоящей музыки, забыл? — язвит Шервин скорее по инерции, ожидая, каким злым огнем вспыхнут его черные глаза; но, к ее удивлению, он даже не разражается своей излюбленной вистанской руганью. — Ее и нет. Сыграй мне «Крик бунтаря». Это баллада. В Ториле больше никто не сочинит ничего лучше. И Шарвин играет — рвет, бьет, терзает струны своей лютни, как будто делает это последний раз в жизни. А, быть может, и правда в последний — ведь утром им идти за последним Словом, и, великие боги, может, ей и не стоило во все это ввязываться?.. Наверно, и впрямь не стоило — но в ее венах бурлила подогретая выпивкой кровь, а кровать в его комнате была слишком широкой; и Шервин, конечно же, не ушла. В женских романах часто используют глуповатое сладкое «ночь любви» — однако то, что произошло между ними, можно назвать скорее ночью ненависти. Никто и никогда не прочтет о том, как каминный огонь золотил его черные вьющиеся волосы, которые щекотали ее шею, когда он почти со злобой целовал ее — будто она была той самой идеальной Арибет, которой на самом деле никогда не существовало; но Шервин тоже умела быть злой — и он получал свое, недолговечные метки ее острых ногтей и зубов. Это было похоже скорее на соревнование, битву, танец с красной тряпкой перед мордой разъяренного быка — только вот оба они были и быками, и танцорами. Ей никогда не приручить этого сумасшедшего и своенравного потомка вистани — однако отчего бы и не сделать его своим хотя бы на одну ночь? — Я хочу стать вечным, — говорит он после, рассеянно наматывая на палец один из ее красно-рыжих локонов. — Чтобы меня помнили. Каким угодно. Тогда я никогда не умру, потому что буду жить у людей в памяти. Querida, сделай меня бессмертным… Они спускаются в подземелья Мораг. Они находят Слово Силы. Они побеждают Древнюю. «Сделай меня вечным», — вспоминает Шервин его последние слова. И сжигает черновик «Ночей» — сладких, фальшивых, лживых, красивых. «Эстебан Вега был самым мерзким мудаком из всех, кого я когда-либо знала…» — начинает Шервин. Она напишет правду. Она сделает его бессмертным.