Перекрасьте дельфина!

Счастлив, кто падает вниз головой, Видит он мир хоть на миг, но иной. Владислав Ходасевич

— Цвет? Щёлканье мышки. — Синий. — Цвет? Комната облилась бардовым светом. — Красный. — Цвет? За окном лился дождь. Капли упорно пытались раздробить стёкла. — Сиреневый. — Цвет? — Сиреневый. Вздох. Нетерпеливый стук ручки по столу. — Хана, девочка моя, ну какой же это сиреневый цвет… экран серый. — Нет, сиреневый. Врач встал, очки сверкнули от яркого света лампы. — Цвет? — Сиреневый. — Какой же это сиреневый?! Это самый, что ни на есть серый свет! Грязно серый! Хана смотрела в пол на кончики своих лакированных туфель. Губы были сложены в немом упорстве — Какие стены в кабинете? — Сиреневые. — Какое небо? — Сиреневое. Врач заложил руки за спину и пристально посмотрел на чёрную голову с белым бантом. — Когда у неё это началось? — он сказал это бесконечно усталым голосом. — Вчера, в школе. Она на природоведении сказала, что дельфины сиреневые, — торопливо ответила миловидная женщина с густо накрашенными глазами лет тридцати и с закрученными, словно блокнотная проволока, крашенные в каштановый волосами. Открылась дверь, и вместе со сморщенным лицом какой-то старухи в кабинет ворвались запахи поликлиники. Старуха обвела всех влажными с сумасшедшинкой глазами, пожевала губами и закрыла дверь. Врач продолжил, поправив очки. — Тааак… Это очень странный дальтонизм. Наука ещё никогда с ним не сталкивалась. А может она выдумывает? — Хана, ты же не врёшь доктору? — Нет. Дельфины действительно сиреневые. Мне они сами так говорили… *** Самое обыкновенное утро самого обыкновенного выходного. За стеной капризные соседи бьют посуду, мешают спать. Мама щебечет с кем-то, теребя телефонный хвост. Вот сейчас, когда папа от нас сбежал, для неё самое время что-нибудь менять. Один говорит, о том, как ему грустно, другой, как ему хорошо, третий просит разрешения повеситься ради любви на люстре, а четвёртому почему-то смешно. На четвёртого не хватает времени — пора варить курицу. Кошка скребёт телевизор лапой, бьёт когтями по президенту, предлагая, наверное, и его сменить. А сама-то мать хочет выйти замуж за бизнесмена с золотыми часами. Но вот мясо горит, отгоняя все сомненья прочь. Радиоприемник раздаёт дожди каждому городу. Бабьего лета нам не видать. Но вот кто-то звонит, и мама бежит опять открывать. Снова фальшивые камни дарят и увядшие астры. И мамины глаза издают придушенный крик. Всем уже стал привычен мой дальтонизм, и даже от этого как-то тоскливо. Сегодня воскресенье, и будильник не будит в этот воскресный день. Это кажется ненормальным после шести дней труда. К матери опять кто-то грохается в ноги, а мне тошнотворно на это смотреть. Знаю, что синее облако грусти меня тут точно не отпустит, так что беру телефон. Кручу карусель цифр. Надо звонить подруге и пригласить её в зоопарк. Прощай мама, дядя Хасоко, я ухожу от вас. Я знаю, что у мамы ничего не выйдет, дядя не захочет на палец обручальное кольцо одевать. Сегодня Хасоко, а завтра Асито, послезавтра чёрт знает кто. Наверняка, она бы сложила стих, о том, как ей грустно, но она не умеет писать стихи. *** Тающие люди на автобусной остановке. Свет усталого солнца озаряет городские клетки домов. В моей руке японский зонтик, я иду налегке. — Хана! Ты будешь моим телохранителем? А Хана? Так на всякий случай… У Аюми очень маленький рост. Она мне по грудь, из-за длинных волос она кажется ещё меньше. Смотрит на меня угольными глазами. — Они же меня убьют! Обязательно убьют… Ты же сама так говорила… Аюми поссорилась с группой девочек из обеспеченных семей, а те вовремя урока передавали через меня записки о том, что поколотят Аюми в раздевалке. Она испугалась и сбежала в столовую. Вот сейчас и выдумывает покушение на её голову. — Идём в зоопарк, я слышала там можно легко отдохнуть. *** В зоопарке лемуры скалятся. Но скалятся, как-то хмуро, всё ищут выход из этой норы. Я бы посадила бы в клетку президента или моего прошлого папу. Все звери на детей смотрят хмуро, ведь в Тайджи неправильный климат. И Солнце горит устало, оно, наверное, очень устало. У лемуров глаза, словно блюдца, очень похожи на людей эти обезьяны. Всё ищут выход из норы, а выхода нет! Я не хочу жить, как ты, мой предок, и умереть удушенным глазами людей, как ты, предок… Я бы купила лемура, но лемуры не продаются. — Знаешь, что Аюми, я буду твоим телохранителем! Я буду защищать тебя ото всех! Она обернулась. — Правда? — Да. Тебя же никто сейчас не защищает, можно? — Конечно! — она так искренне улыбнулась, что мне кажется, даже Иисус так не улыбался. Всё же хорошо, когда так просто можно осчастливить человека… — Пойдём в кинотеатр, мне кажется, что вот-вот и этот пингвин умрёт… *** И мы сидели в кинозале и смотрели на экран, был полумрак. А мы молчали. Мы не умели говорить. Мы плохо ладили с людьми. А когда ты не понят никем, лучше помолчать. Фильм был старый, приятно сиреневых тонов. Аюми — это единственный человек, который мне завидует в моём дальтонизме. На экране кто-то в кого-то стрелял. Но пули оптимистично не попадали в цель. Это был очень наивный фильм. Очень захотелось попасть в него, не возвращаться домой к несчастной матери. Или же просто сидеть так вечно… Я же прошу так мало… Чудесный миг! Не тай в моих ладонях! Не превращайся в лужицу слёз на протёртом асфальте. Нам с Аюми больше ничего и не надо. Мы просим так мало, а ты, время, такое всемогущее… Остановись мгновение! Ты так просто и прекрасно… *** Ночь под вуалью тревожных сумерек тихо сходит с ума… У нас, в Тайджи, есть красивый залив… Аюми со мной попрощалась, а мне не хотелось идти к подвыпившей матери. Она всегда в конце недели сидела на кухне, закручивала в волосы бигуди и, разговаривая с кошкой, пила. Пила много, не закусывая. Так даже некоторые мужчины не смогут. Очень люблю залив. Я считаю его своим. Здесь так тихо и хорошо. Летом можно купаться, а осенью и весной прятаться от людей. Я увидела невдалеке сидящего человека. Он смотрел на блестевшую на воде луну. Я ничего не боялась, у меня было такое настроение, ничего не бояться. Сделала с десяток шагов в сторону незнакомца. Человек бы более чем странный. Лет под тридцать в полосатом свитере и джинсах с большой жирной крысой на плече. У него за спиной был жиденький хвостик, похожий на висящий тут же хвост его крысы. Его шея затянута глупым в октябре шерстяным шарфом, проеденный местами молью. — Зачем вам крыса? Я тогда действительно ничего не боялась, я почему-то была уверена, что этот человек хороший. Аюми бы точно сбежала. Парень обернулся и сверкнул сиреневыми, то ли по настоящему, то ли из-за моего дальтонизма, стёклами очков. Мне казалось, что они действительно сиреневые… Он не был японцем. — Крыса? — Да. Он посмотрел на своё животное, а потом на меня. — Я за свои двадцать три года убедился, что только она может меня понять. Люди слишком глупы и брезгливы для этого. Человек поправил шарф, улыбнулся мне чуть печально, как улыбался папа на свадебных фотографиях, когда ещё любил маму. — А вы надели сиреневые очки, чтобы не видеть серый свет? — Да, когда я вижу всё в этом цвете, кажется, что мир не настолько безнадёжен, чем я думаю… Я пришёл из зимы… Но до зимы была осень, а осенью так много серого, хотя и зимой его не меньше… Крыса заскребла лапками по полосатому свитеру. — Когда я уходил, меня провожали белые ламы — последствия снегопада и моего воображения. Я каждое утро кормил их крошками, а вокруг сыпались мёртвые снежные пчёлы, и начиналась зима… А потом я уехал, а зря. Внимательно смотрю на него. Да. Он был особенный, не такой как все. Я подбежала к нему и встала перед ним. С его лица не спадала та улыбка, хотя скулы чуть подрагивали. Вдруг он, видимо, засмущался и отвёл взгляд, переставая улыбаться. — Знаете что! Он снова посмотрел на меня. В его очках отражалась моя чёрная голова с растрёпанным бантом. — Знаете, что… я вместо серого вижу сиреневый всегда! Всегда! Мне это объяснил дельфин, проплывающий тут неделю назад. Он сказал, что он вовсе не серый… и действительно, они сиреневые! Наверное, кто-то отобрал у нас зрение, а дельфины его возвращают! Давайте попросим их, и вы не разочаруетесь в мире! Он снял очки. На меня смотрели два больших, беловатых глаза. Он как-то по-детски улыбнулся и сказал: — Хорошо, я обязательно найду дельфина, обязательно… Вот бывает обидно, когда от непонимания люди растворяются, превращаются зверей, а потом и в пыль… Но вот кто-то родился, кто-то появился и захотел тебя спасти. Но тебя уже нет, только глупая серая пыль, но тебя уже нет, только пыль… Обидно, когда так бывает с людьми… Жестокий бог бормочет над больной Вселенной, гоняет по чёрному небу метеоры с любопытством сытым. Кругом отчуждение, тоска, всё бессмысленно и грустно. Лишь я родилась и мчусь жар-птицей мимо космической пыли, чёрных дыр, обречённых планет, горю ярче любых реклам. Мой свет глазам не доступен, и жалею людишек жалких, многие из них даже не замечает меня. Но ты видишь мой свет, свет мой яркий, ах, мне так бессмысленно быть прекрасной, моё тело разрывается на миллиарды кусочков, через месяц исчезну совсем. Но всё это для того, чтоб ты на усталой планете, однажды ослеп от яркого света, и понял вдруг смысл жизни своей. Земля, Земля, с высоты моего полёта ты кажешься мёртвой, как городское утро. Он встал и надел снова свои очки. — Пора открывать заповедник для неприспособленных к жизни людей. *** Грязный город, выжженный нами. Раздаётся звук бензопилы. Деревья рубят по утрам. Казнят тоже по утрам. Много людей умирает по утрам, так и не увидев солнца в последний раз, или заглотнув лишь один его луч. Пахнет гарью. Гарью? Я останавливаюсь. Поднимаю голову. Всё-таки, сейчас самый прекрасный час городского дня. Солнце пробивается сквозь лбы домов, а на улице, если вдруг остановиться, никто не толкнёт и не уронит, не разобьют об асфальт. Вдуваю в ноздри запах. Гарь. Последние вопли вещей и людей, перед тем как сгореть превращаются в едкую гарь. Чем ближе я продвигаюсь к дому, тем сильнее слезятся глаза, и хочется плакать или зажать нос и окунуться в море. Тишину исполосовал вопль, потом ещё и ещё… Они резали мне слух, кололи пятки. Дым, он идёт со стороны дома, а крики так похожи на мамины… На асфальте сидела она. Такая одинокая, всхлипывающая и бесконечно жалкая. Перебирала обожженными пальцами почерневшие фотографии. Волосы были растрёпаны с одного бока свисала неснятая бигуди. Людей было много. Все они были подавлены, но я их не замечала. — Девочка моя. Хана… Она посмотрела на меня мокрыми глазами мне стало страшно. — Вот и всё… Всё! А точнее, совсем ничего. Совсем ничего… Мне стало очень страшно и противно смотреть на неё, сидящую в бывшей светло-розовой ночнушке. Да! Мне было противно её видеть! Противно… Почему люди так злы?! — Подойди ко мне, Хана! Ты одна только у меня осталась… одна… я раньше не понимала, что единственным родным единственным близким являешься ты… И никто мне больше не нужен! Почему я всё это так поздно поняла? Она закрыла ладонями лицо, царапая ногтями, щёки и судорожно всхлипнула. Мне стало очень страшно, я пятилась. — Иди ко мне, Хана… иди... Она стала приближаться ко мне, ползти. — Хана… Мать протянула свою обожженную руку. — Мы будем жить вместе, мне больше никто не нужен! Я вскрикнула и ударила по протянутой руке. А потом замерла. Мама изогнула ладонь, рассматривая. — Хана… Я закричала, бросила зонт на битое стекло и побежала, чтобы спрятаться от этой гари, от страшной матери, разрушенного прошлого и себя. Бежала, бежала, падала, раздирала колени в кровь и снова бежала. Но вдруг замерла, как оборванный на полувздохе горький смех. Прохожие швыряют меня между собой, словно играют в собачку. Куда мне деться? За что мне цепляться? Бессмысленно уже верить или стараться быть понятой. Уеду из этого города, и съест прощальный мой жетон бездушный грязный автомат, и не вернёт его назад, и шансов мало. Я вижу вокруг расползается хаос. Сгущается бездна, а ей всё мало! Но прежде чем от неё убежать, надо сделать одну вещь. Да. Одну вещь. Иду к заливу, уносимая взрослой жизнью в край Пугающих Истин. *** Крики? Почему они и тут? В моём заливе! Почему? Стрекот дельфиний, крики человечьи, красная лужа, а в ней сиреневые дельфины, красная вода, а в ней трепещут дельфины. Дельфины… Люди их загнали, затравили, убивают гарпуна ударом в брюхо. Море красится соком жизни, ставшим смертью… О, Тайджи! Проклятый город! Тебя изуродовали люди, исковеркали ножом твой залив, Тайджи… Смерть тут одна в твоих водах! Охота, охота, охота за жизнью! И взвоет безутешно проколотый зверь, и потекут слёзы по сиреневым щекам. И с этого момента, когда гарпун прорезал моё сердце, никто никогда не полюбит ради любви самой! Никто! В этой жизни, в этом мире! Человечество! Стреляй в меня своими пулями, всё равно я не знаю, как жить. Прощайте, морлоки! Прощайте склизкие существа! Я ухожу от вас, уплыву! Раз, два, три… Падаю вниз… Вниз, вниз, вниз… Земля, Земля, с высоты моего полёта, ты кажешься жальче богатства банкрота… Одиноко.