Твой дом

      Один и тот же день сменяется одной и той же ночью, солнце переплавляется в багровый закат и выцветает обратно в мертвецки бледный рассвет. Большой мир скорее походит на холст, выгорающий под ползунками яркости, что меняют статичное умиротворение минута за минутой — от света к тьме и обратно ­– медленно и циклично. Словно маятник.       Часы в твоём доме уже давно остановились: в гостиной вечный полдень или полночь, на кухне неизменная четверть четвёртого, ­– лампочки перегорели, пластмассовые тарелки из-под полуфабрикатов и другой хлам валяются около переполненного мусорного ведра, на пыльном полу пара тропинок — на кухню, в ванну и комнату. Ты здесь слишком давно, чтобы хотеть выйти наружу.       Твой дом — твоя естественная среда. Здесь не существует ничего, кроме отсутствующих режима и обязательств перед кем бы то ни было. Ты просыпаешься — утром, днём, вечером или ночью, ­– бездумно смотришь в окно, будто через иллюминатор, на доселе безымянную деревню саламандр или втыкаешь в сеть, бродя приведением по лабиринтам сайтов и форумов. Всё донельзя плоское и блёклое. Зато постоянное и вполне очевидное, чтобы быть таковым всегда.       Твой дом — твой маленький мир. Почти как планета чёртового маленького принца, только цветов здесь нет. Последняя зелень, что старалась изо всех сил, в конце концов завяла. Никаких больше «вкусно выглядящих» растений в горшках. Только полумрак за плотно зашторенными окнами и густая тень, точно вырисованная вязкой чёрной тушью на неестественно белой от света экрана стене.       Твой дом бережёт тебя ровно так же, как мать заботится о своем ребёнке. Он печётся о тебе, и ты ищешь в его углах покоя. С одеялом на плечах, переходишь из комнаты в комнату, очерчивая пальцами пыльные дорожки по поверхностям, и наконец останавливаешься. Здесь всегда было всё: кровать и компьютер, интернет и толстые стены, туалет и холодильник, пианино и… память.       Ты стоишь перед дверью комнаты, в которой был лишь раз. Сегодня не какой-нибудь особенный день, но твоя голова невероятно тяжёлая. Бессонница. Твои глаза насилу открываются, но сон не приходит даже спустя пару часов пустого ворошения в постели. В твоих руках чёрная фигурка: ты крутишь её, ощупывая каждый изгиб и выступ, малейшую неровность.       Ручка ­– круглая и гладкая — звякает и холодит кожу, стоит её коснуться. По спине пробегают мурашки, и ты ёжишься, переминаясь с ноги на ногу. Единственное, от чего тебя не сможет защитить ничто и никто, — это ты сам. Ты поджимаешь губы, наверное, до боли ­– сложно что-то почувствовать, когда вся вселенная, кажется, сконцентрировалась в одной точке, твоей ладони, — и проворачиваешь ручку. Тебя не было здесь долгие десять лет, что значит практически вечность. Но ты всё помнишь.       Ты помнишь и знаешь каждую шляпу на желтых чешуйчатых головках и каждый галстук на раздувающихся шеях. Саламандры так ловко и живо разыгрывают этот спектакль — берут в свои лапки с острыми коготками кожаные кейсы, прощаются со своими семьями, стоящими у порогов их маленьких домишек, и спешат по своим саламандровым делам, ­– что тебе никогда не забыть, как ты когда-то сам по субботам топтался на пороге, вдыхая запах одеколона, прощально тычась носом в хлопковый ворот кристально белой рубашки, а ближе к вечеру торчал около окна, выжидая, пока около дорожки припаркуется машина, глухо шурша укатанным гравием под колёсами.       Твой дом — букашка, законсервированная в янтарь. Маленький аккуратный шар медового цвета, просвечивающий в лучах яркого солнца. Твой дом — место твоей добровольной ссылки. Некогда нагромождение дублей стереотипно уютной американской мечты, простирающейся до бесконечности вверх, теперь это обычный дом, каким был изначально, каким был в адекватном спокойном «раньше». Возможно, твоё затворничество — это всего лишь попытка вернуться назад, где всё было понятно: хлопья на завтрак и вечернее шоу, бурчащее снизу очередную неразборчивую шутку. Или же это просто побег. Ты уже сам толком не понимаешь, какой вариант более честный по отношению ко всему. Слишком много переменных в этом уравнении хаоса, из которого, в конце концов, ты умыл руки.       Плачь петель пронзает тишину, будто молния, распарывающая небо на миллион осколков. Ничего не изменилось, даже занавеска, словно вырезанная из мрамора, не шелохнулась. Светло-серые стены и абсолютный порядок. Одеяло спадает на пыльный пол коридора, и ты ступаешь на непривычно жёсткий ковёр, раскинутый на всю спальню. Он колет босые ступни, и ты поджимаешь озябшие пальцы.       На старом немного обшарпанном комоде в рамке стоит фотография, где тебе не больше десяти. Если закрыть глаза и напрячься, то можно вспомнить, когда именно она была сделана. В углу робко ютится стойка со шляпой, а на стене — вешалка.       Уже проржавевшие пружины скрипят под весом, стоит сесть на край кровати. Ты кутаешься в особо ничем не примечательный серый плед. Его будто только достали из платяного шкафа и застелили поверх постели. Колючая шерсть трётся о щёку, вторя каждому движению. Почти как щетина. Тебе снова восемь. Ты снова нудишь о возвращении домой на недельном кемпинге на берегу Честер Морс Лейк в зеленой хвое Кинга вдали от цивилизации.       Ты опускаешь голову на мягкую подушку, взобравшись чуть выше, и тычешься в неё, вдыхая глубже слабый запах шампуня и геля после бритья. То немногое, что у тебя осталось, кроме памяти.       Оранжевые лучи пробиваются сквозь полупрозрачную кружевную занавеску, причудливым узором падая на кровать, твою щёку, дверь. За окном слышатся разноладные писки саламандр, вернувшихся домой. Их встречают домочадцы, радостно выдувая лазурные пузыри. Ты поджимаешь ноги ближе к груди, сворачиваясь калачиком и сильнее обнимая подушку.       Если Сбурб — это действительно лишь игра, то ты слишком увлёкся и пора возвращаться домой, где тебя ждёт папа.