forgiveness is warm

— Я тут что подумал — это, получается, что, я теперь старше? — спрашивает Данте, кажется, вечность спустя после того, как они провалились. Вергилий хотел вести отсчёт по волнам мелких демонов, которые лезли, казалось со всех щелей Ада, но это ему быстро надоело. Стал считать по количеству раз, когда Данте с ним заговаривал, но тот, поначалу, не затыкался, а когда замолчал — лицо у него стало совсем-совсем непроницаемое, и Вергилию это не понравилось, а первым начинать разговор не позволял мгновенно пересыхающий язык и отсутствие нужных слов. Пребывание вне времени никогда до этого так сильно не давило на хребет.  — Не переживай — стоит тебе открыть рот, как все понимают, что тебе не больше десяти, — ёрничает Вергилий, чтобы Данте рассмеялся и снова затеял перепалку. Но Данте не меняется в лице, лишь голову склоняет набок, и в его глазах появляется что-то, чему Вергилий не знает названия, не встречал такого в книгах и тех немногочисленных людях, которых встречал. В такие моменты он вспоминал, что, стоило только считать людей простыми и понятными, как прочитанную сотни раз книгу, как Данте снова и снова доказывал ему обратное.  — Ты совсем на меня не похож, — говорит отстранённо Данте, — а мы, вроде как, близнецы. Но я никогда так не выглядел, а ведь в детстве нас даже мама путала. Да, был за Евой такой грешок. Сначала это было даже весело, а потом Вергилий вырос достаточно, чтобы понимать вещи, которые в детстве считаются бессмысленными.  — Зато когда она спускала мне с рук оплошности и баловала, я точно знал, что она принимала меня за тебя, — и нет, в таком возрасте эти слова даже не горчат на языке.  — А я — когда она говорила, что я так сильно похож на Спарду. Всегда «Спарда», никогда «отец» или «папа». Наверняка, былой злости и обиды за этим уже нет, но привычка осталась. Интересно, какое у Данте выражение лица, когда кто-то припоминает ему родство с Тёмным Рыцарем, теперь, когда от этого, поджав губы, не убежишь и не спрячешься в своей комнате под кроватью? Когда он научился жить с тем, кто он есть, и не чувствовал ли он этот привкус, когда смотрел на обычных людей, живущих своей простой и понятной скучной жизнью?  — Уж теперь-то нас никто не спутает, — всё, что находится ответить Вергилий, и имеет в виду даже не причёску и не видимый возраст. Данте кивает понимающе и отворачивается, смотря куда-то вдаль.  — На самом деле, мы никогда не были одинаковыми, — почти шепчет он себе под нос. — В зеркале я всегда видел только себя. Вергилий бы согласился, если бы было время и место кривить душой. Волны прибывали одна за другой. Силы не успевали восстанавливаться, а о сне и вовсе пришлось забыть. Для Вергилия — некритично, просто возвращение в воспоминание, как в «Отель «Калифорния».  — Я бы хотел вернуться домой, — лёжа на очередной передышке устало бормочет Данте, улыбаясь с закрытыми глазами. — В яблоневый сад в мае, помнишь? Запах был такой потрясающий, мы как-то целыми днями просто дремали и купались в нём, и солнце было такое тёплое, да? Господи, я бы душу продал за то, чтобы ещё раз почувствовать настоящее солнце и вкус наших яблок. Вергилий поддаётся иллюзии и проваливается в эти воспоминания, буквально на несколько мгновений, но и этого хватает, чтобы ужасная боль начинает булькать в груди, а к глазам подступают такие неожиданные слёзы так, что приходится зажать рот ладонью. Данте всё так же лежит и улыбается своим мечтам и, либо не замечает этого, либо просто не хочет разговаривать. Вергилий бы тоже предпочёл воспоминания себе.  — Прости, — наконец, выдавливает он из себя, и Данте перестаёт улыбаться, не открывая глаз. — Прости, что винил тебя в том, в чём ты был не виноват. Прости, что пропал. Прости, что мы не поговорили. Прости, что испортил тебе жизнь. Я… — ему не хватает дыхания, приходится прокашляться и сделать глубокий вдох через рот, — я не знаю, смогу ли я это исправить, но ты — всё, что у меня есть, и, скорее всего, когда-либо будет, и с этой виной мне придётся жить весь остаток своей жизни. Данте продолжает лежать даже не шевелясь очень, очень долго, так долго, что Вергилий начинает проклинать себя за то, что затеял это. Но он не жалеет о том, что сказал. Некоторые вещи должны быть сказаны так или иначе, как бы ни было больно. В конце концов, Вергилий тоже отдал бы всё, чтобы вернуться назад. Он так долго и напряжённо ждёт ответа, что, когда Данте, наконец, заговаривает, Вергилий почти пугается.  — Когда я стал Тони Рэдгрейвом, ты был моим любимым воспоминанием. Я так сильно любил воспоминание о тебе, что не помнил ни наших драк, ни ссор, ни обид. Я бы умер, чтобы ты жил. А потом ты начал убивать тех немногих близких людей, что я обрёл, и я не думаю, что когда-либо прощу тебя за них. Вергилий на это зло сжимает зубы, и едкая колкость от обиды так и просит сорваться с языка, но он это заслужил. Это было самое худшее — признавать, что всё это — его рук дело, и во всех этих бесконечных тоске и одиночестве виноват только он сам.  — А потом ты едва не убил меня. А я был готов убить тебя, — с этими словами Данте открывает глаза и садится, — Так что мне тоже жаль, что мы не поговорили обо всём, что случилось. Мне жаль, что ты злился и чувствовал, что не можешь просто прийти ко мне. Мне жаль, что ты настолько был уверен в том, что я не выслушаю тебя и прогоню, что тебе пришлось стать Гилвером. За свою боль я могу тебя простить. Ты — моя семья, и часть меня всегда будет любить тебя, что бы ты ни сделал, и знаю, что ты, на самом деле, любишь меня. Остальное — не важно. Вергилий может поклясться, что не знает, кто из них первый качнулся друг другу, кто первый сжал другого в объятиях, но точно знал, что прощение — очень тёплое чувство. Как настоящее солнце, как слеза на щеке, как пить горячий чай и зимой под пледом. Как воспоминание о счастье. Они не могут остановиться здесь, в этом проклятом месте. Не после всего этого. Данте не может умереть здесь. Он не может снова остаться один. Их путешествие ещё не окончено. Когда Вергилий поднимается, то подаёт Данте руку, которую тот охотно принимает.