Волчий вой

Плотный туман тянется по холодным, покрытым грязным песком серым плитам. Воздух на вершине спёртый, пропитанный металлом пролитой крови и озоном надвигающейся грозы. Ветер гонит облака, и те кучкуются в небе, грозясь грянуть ливнем. Данте сжимает рукоять меча и переглядывается с Вергилием — с их лиц капает солёный пот, щиплющий язык; в горле першит. Данте сплёвывает и шмыгает носом. Усталость от беготни застилает глаза пеленой, отзывается ломкой в шее и тупой болью в голове. Данте злится, в груди ноет пустота, и причина стоит перед ним — его отражение, его кровь; его родной, но в то же время чужой брат. Чужой. Слово звучит громко и больно, разнится с привычным понятием родной, веющим детством; оно бьёт в солнечное сплетение — туда же, куда бьёт Вергилий, занося рукоять Ямато в опасном, молниеносном ударе. Так, как умеет только он. Данте не уклоняется — и сам не знает почему. Он падает на землю с грохотом и лязгом меча, ударяется затылком о плиты, и привкус крови во рту становится таким насыщенным, что Данте силится ещё раз сплюнуть её, но получается только пускать по краям губ. Бить друг друга — это у них привычка с детства. Вергилий медленно надвигается. Его глаза горят в ночи ярче огня, искрят и смотрят на Данте с такой злобой, которой тот отродясь не видел. Он усмехается, обнажает испачканные в крови ровные зубы и смеётся, давясь хриплым смехом. Данте хочет казаться надменным, а выходит — лишь преисполненным печали и обиды, но это меркнет на фоне мощи, которую излучает Вергилий — режет прямым взглядом, вгрызаясь льдом в кожу, в мясо, в кости, пока Данте не нарушает натянутое безмолвие и не дробит купол тишины осипшим голосом. — Добей, — хрипит он и посмеивается, испепеляет глазами, пытается проникнуть в душу — в ту самую, от которой Вергилий, убитый тогда, отказался, — ты же этого хочешь? Вергилий едва заметно вздрагивает и крепче сжимает Ямато двумя руками, словно решаясь на удар. Нет, вынимать душу из самых глубин, оголённую и уязвимую, умеет только Вергилий. Данте смиряется с этим поражением, как, впрочем, всегда, — а затем корчится и громко кряхтит, когда Ямато резко входит в плечо. Затем в другое. Ещё раз и ещё. Вергилий выпускает злость вместе с болью, но Данте последнего не чувствует. Он рвано хватает ртом воздух, закатывает глаза и выжидает. И когда череда ударов прекращается, кровь растекается по плитам и кажется, что бой наконец окончен, Данте срывается с места и расцвечивает тёмную ночь новыми искрами, летящими в стороны от мощных ударов. Кровь закипает внутри, течёт по венам, стреляет в воздух через глубокие порезы. Жаркое дыхание сушит губы, жжёт в груди и пульсирует в ушах. Между ними пара шагов, и они держат эту дистанцию, сжигая друг друга злобой, а затем по-детски дерутся, не по-детски ломая друг другу кости, обмениваясь бурными потоками энергии, хлещущей из распалённых душ. В висках пульсирует кровь, а вместе с ней и горящие мысли. Данте прошёл длинный путь сюда, хоть порой и спотыкался, не для того, чтобы в конце концов пасть. Вергилий с юных лет пытается встать с колен, разбитых в постоянных падениях, и поражение для него хуже смерти. Это его бой, самый настоящий, отчаянный, и он для Вергилия — всё: и прошлое, и настоящее, и будущее. А для Данте это всё уже переходит в какую-то затянутую неудачную шутку. Он устал. Он очень устал, но совсем не от сражений. От ненависти. И от любви. И от того, что одно исключает другое и сливается в такую гремучую смесь, от которой мозги взрываются вместе с сердцем. — Ненавижу! — кричит он, или это ему кажется, или это кричит Вергилий, но слово разлетается эхом, разрезает затянутое облаками небо, открывая яркую луну, величаво возвышающуюся над городом. Она наблюдает за боем, пока ревёт ветер и сверкают молнии, после чего начинается ливень. Он смывает кровь, текущую с плит ручьём, мочит волосы и одежду, течёт по губам, а ещё отлично скрывает слёзы. — Почему ты плачешь? — спрашивает Вергилий. Под чернильным куполом и в плотном тумане глубокой ночи он видит лучше всех и лучше всего. — Потому что я убью тебя, — шипит Данте, и его слова жгут язык кислотой и отдаются в животе тупой болью. Они ходят по кругу, выжидая первого выпада, и оба медлят. Неизбежное оттягивается, как резина, грозящая порваться и хлестнуть самым неожиданным образом. Данте не верит в свои слова, совсем, но убеждает себя в их правдивости. И чем больше убеждает, тем меньше верит. Вергилий не меняется в лице. Его лицо серьёзное, хмурое, и на нём не дрожит ни один мускул, пока Данте храбрится. — Мы можем избежать этого, — говорит Вергилий, и Данте знает, что под «этим» он имеет в виду вовсе не его смерть. — Примкни ко мне, брат. К нашему отцу, к нашему наследию, — он ходит вокруг, и его голос громким эхом отражается от каменных плит, резонансом разносится по округе и, кажется, сотрясает мир. Он говорит громко и уверенно — истинный оратор, воин, лидер. Данте внезапно осознаёт, как сильно гордится им. Им бы гордился и отец, и мать, и все-все, кто мог бы знать его, сложись их жизнь чуточку иначе. Совсем чуть-чуть иначе. — Мы можем стать абсолютной силой, — Вергилий взмахивает руками, а затем достаёт красный амулет, блестящий в его ладони. — Мы сможем стать едины, ты и я. — Да, брат, — Данте сжимает губы и качает головой, — ты прав, — он шмыгает носом. — Но это не мой путь. Данте останавливается на секунду и смотрит на амулет, а затем — на мокрое лицо брата. Его чёлка спадает на лоб, прилипая, и он становится полной копией Данте. Такие безумно похожие друг на друга внешне и разные внутри, с совершенно разными путями, мыслями и характерами. В этом они все — близнецы, пришедшие в этот мир и пытающиеся разделить одну судьбу на двоих. Только Данте делить её совсем не хочет. Вергилий смыкает веки, тяжело вздыхая, а затем хмыкает, словно иного ответа и не ожидал. И Данте это тоже знает. Они чувствуют друг друга, как себя самих, и каждая эмоция явственно отражается на другом, передаётся, словно вирус. Это их сила и их проклятие, но они упираются, как дети, сталкиваясь в попытках превзойти друг друга, и каждый раз платят за это собственной кровью. Это уже превращается в привычку, почти в традицию, но всему есть конец. Они обмениваются сосредоточенными хмурыми взглядами, по едва затухающим искрам в глазах понимая, что шансы на разговор кончились. Вергилий прячет амулет за пазуху, встаёт в привычную стойку, сжимая Ямато, и бросает вызов — ждёт выпада, считая секунды. Данте стоит не двигаясь, изучающе смотрит на брата, подмечая все мелкие черты, которые он упустил за время их разлуки, и вместе с тем пытается понять, почему же всё дошло до такого и кто в этом виноват. Ответов нет, и это ничуть не удивляет. Данте делает медленный шаг навстречу, затем ещё один и мысленно умоляет себя остановиться, пока не поздно. Тело не слушается, несёт его прямо к Вергилию и останавливается только тогда, когда до брата остаются считаные шаги. Они сражаются взглядами, и, кажется, эта схватка уже никогда не закончится. Что-то внутри яро вопит и умоляет остановиться, но чужая энергия, сладостью ощущаемая на языке, пронзает тело и вскипает в жилах, а желание подчинить становится невыносимым. Так они устроены — неугомонные, с горячей кровью, сильные и отчаянные, но такие разные, рождённые, чтобы в один день всё потерять, а затем сойтись в жестокой битве. Один должен одержать победу, потому что в будущем, в котором живёт Вергилий, есть место только для победителя. А Данте не думает о будущем, потому что о нём — и за Данте — всегда думал Вергилий. Данте сжимает меч двумя руками, как Вергилий сжимает Ямато, и старается скрыть печаль, поблёскивающую влагой в его глазах. Он сильно сжимает челюсти, давясь желанием сказать Вергилию прекратить всё это, бросить свои идиотские затеи и признать уже неправоту. Данте хочет сказать, как сильно скучает по нему, как всё это время лелеял надежду встретиться и обнять его крепко-крепко, до хруста костей. Данте хочет сказать, что дороже Вергилия у него никого нет и никогда не будет, что ему так плохо, больно и грустно, что он хочет, чтобы брат не уходил, был рядом и чтобы все проблемы они встречали вместе, и сражались вместе, и жили вместе, и делили счета, еду, ванную и постель, играя, дурачась и даже, возможно, занимаясь любовью вместе, потому что Данте ужасно любит Вергилия и ему ужасно его не хватает. От родного запаха брата кружится голова и пустота в груди воет волком. Данте хочет быть рядом, но цена слишком велика. Он силится сказать «прости меня за всё» и «я люблю тебя», но вместо этого говорит: — Решим это здесь и сейчас, Вергилий, — и, — это наш последний бой! Затем срывается с места, занося меч для удара, пока небеса сотрясает крик и летят брызги крови, смываемые плотным потоком воды. Звон металла, грохот тел о камни, ругань Данте и насмешки Вергилия наполняют ночь жаром, прорезают черноту яркими вспышками. Они дерутся отчаянно, на последнем издыхании, тщетно пытаясь доказать своё превосходство, скрежещут мечами, отбивая атаки, перекатываются, возвышаясь друг над другом, клацают зубами и пинаются. — Не доводи меня до этого… — шипит Вергилий и отталкивает брата, сбивает его с ног и прижимает к плитам, придавливая горло ножнами. Сердце бешено колотится о рёбра, и поперёк пульсирующего горла встаёт ком — там же, где стоит непонимание. Жизнь делится на «до» и «после», и они оба, запутавшись в собственных целях, не понимают, почему так сложно стало понимать друг друга, когда наступило это «после», почему чувство, некогда бывшее родным, тёплым и нужным, сейчас вызывает желание выть. Данте дёргает Вергилия за воротник, притягивает к себе и вцепляется мёртвой хваткой, впивается в его губы грубым поцелуем, кусая, оттягивая их и больно стукаясь зубами. Вергилий сопротивляется, пыхтит, но в конце концов смиряется. Потому что этот поцелуй — близость, острая нужда, способ спустить пар — это то, что даёт Данте смысл жить, и то, что Вергилий не может у него отнять. Отвечая на поцелуй, он позволяет слюне смешаться с кровью, перепачкать рот, подбородок и шею, пока чувства, душащие их годами, выходят через боль, слёзы и порок. Данте запускает ладонь в чужие непослушные волосы, сжимает в подрагивающем кулаке и заполняет пустоту, зная, что через секунды она снова разразится в сердце, потому что Вергилия не бывает достаточно — и не будет достаточно никогда. Вергилий до боли прикусывает губу напоследок и отцепляет от себя брата — возвышается над ним, запыхавшись, смотря с презрением… и сожалением. Оно проскальзывает едва заметным отблеском в серой радужке. — Убей меня, — дразнит Данте и обхватывает брата за ноги. Жест выходит отчаянным, словно он держится за спасательный круг. Данте всё ещё не верит в то, что говорит, он не хочет верить, но слова срываются с губ горьким плевком и ранят душу так сильно, что дышать почти невозможно. — Или я убью тебя, — и мир гаснет в глазах Данте от того, насколько больно ему это произносить и насколько больно Вергилию это слышать. — Ты предпочтёшь умереть, вместо того чтобы объединиться со мной? — спрашивает он, сдерживая гримасу отвращения. — Таковы твои принципы? Данте смеётся. Громкий лающий смех отчеканивается от плит безумным хохотом. Он закрывает глаза на секунду, и на эту секунду мучительная слабость пронзает каждый мускул на лице. И он смеётся ещё громче, терпя изнеможение в сведённых мускулах, обжигающие слёзы на щеках и боль, опоясавшую голову раскалённым обручем. Данте смеётся, пока смех его не переходит в горькое рыдание — отчаянное, как сами братья. Вергилию это не нравится. Ему противно, его тошнит от этого: от слабости, от того, что они уже давно не дети, но все их действия сводятся к ребячеству. Вергилий ужасно злится: Данте не с ним и у него другая жизнь, в которой ему, Вергилию, совсем не место. Потому что он сам проживает совершенно чужую, ненужную жизнь, наполненную бесконечной погоней за силой. Он злится ещё сильнее, потому что сам не знает, зачем ему это, и даже боится спросить себя. Вергилий в ярости, и он выплёскивает эмоции на Данте, у которого нет уже той мотивации и нет желания: они кончились на первом самом тяжёлом вздохе, полном скрытого под злостью сожаления. С чьих-то губ срывается «прости меня», но быстро проскальзывает и растворяется в лязге металла неуслышанным шёпотом. Ночь подходит к концу, и дождь прекращается. Луна полностью растворяется, уступая место солнцу, лучи которого только-только начинают лениво окутывать спящий город. — Скоро всё кончится… — шепчет Данте. — Для тебя кончится, — констатирует Вергилий, слыша в ответ лишь полный внезапного понимания смех — уже не безумный, надрывный, а тихий и беззаботный. Совсем как в детстве. — Я знаю, — отвечает Данте, чувствуя, как успокаивающийся ветер лохматит белые волосы, кончики которых щекочут щёки и лоб, пока на лице не расплывается вымученная, усталая, но довольная улыбка. Последний удар Вергилия полнится горьким непониманием, что прорубает между братьями огромную пропасть, тянущую едким запахом серы и колючим холодом. Фатальная ошибка оказывается замеченной слишком поздно. Они лежат на твёрдых плитах, упираясь лопатками в неровную поверхность, пока солнце поднимается из-за горизонта, согревает лучами, сушит одежду и расцветает на щеках нежным теплом. Камень нагревается под телами, а свежий воздух наполняет лёгкие. Вергилий делает глубокий вдох и, шумно выдохнув, прикрывает глаза. Внезапно у него на душе становится спокойно. Умиротворение такое хрупкое, что рушить его пустой болтовнёй совсем не хочется, а потому они оба молчат, наслаждаясь спокойствием — впервые столь нужным. Тишина виснет между ними тонкой нитью, которую нет никакого желания рвать. Но всё хорошее рано или поздно заканчивается. Вергилий нарушает идиллию, поднимаясь и расправляя плечи. Ямато, крепко сжатый за рукоять, блестит в кулаке; с тонкого металла стекает и тихо капает на плиты кровь. Вергилий совсем не смотрит на Данте — он вытирает лезвие о край ножен и подзывает брата к себе. — Вставай, — говорит он. Вергилий отходит на расстояние, потому что уважает личное пространство, а ещё уважает только честный бой, поэтому даёт Данте время побыть с собой — какие-то секунды, — чтобы потом вскочить на ноги и вернуться к нему… к брату. То есть к бою. Вергилий рассчитывает всё наперёд с присущей ему осторожностью и серьёзностью, буквально представляя каждый ход, и ждёт, ждёт, выжидает, хмурится и громко дышит, заполняет воздухом лёгкие, словно не может надышаться, и не понимает, откуда в груди, в самом сердце, такая тоска. Она покрывает каждый уголок души льдом одиночества, и причин этому Вергилий не видит. Молчание в ответ кажется искусственным, натянутым, капающим по закрученным в пружины нервам; и в конце концов время выходит. — Вставай! — рычит Вергилий, делая медленный шаг навстречу, и с каждым шагом боль в груди становится острее, ярче — и вот уже она вынимает сердце, потрошит тело и ломает кости. Вергилий стискивает зубы и подходит вплотную к лежащему на плитах Данте. Глаза того распахнуты, губы иссушены, взор — потухший, измученный и смиренный — направлен вдаль, к светлому небу, полному чистой солнечной энергии, что ласкает бледное лицо лучами и удерживает остатки тепла в холодеющем теле, пока кровь покидает его, осторожно стекая с глубокого разреза на горле, практически отделяющего голову от плеч. Вергилий больше не чувствует брата. От него не исходит безумная энергия, его глаза не блестят и грудь не вздымается. И когда в сознании Вергилия постепенно вырисовывается вся картина, он роняет Ямато на землю и следом падает на колени, больно ударяясь ими о каменную поверхность. Брата больше нет. Вергилий раскрывает рот в тщетных попытках сделать вдох. Дыхание спирает в глотке, нехватка воздуха обжигает лёгкие: он застревает в горле и бьётся в ушах бешеным пульсом, а когда оцепенение начинает проходить и появляется возможность вздохнуть, Вергилий даёт себе волю. Он с опаской тянется к брату, осторожно пододвигает ближе, придерживая за голову, обнимает, прижимая бездыханное тело к груди, и горько-горько плачет. Слёзы обжигают щёки, стекают по подбородку и капают на потёртый красный плащ. Вергилий крепче обнимает брата, словно самое дорогое в мире сокровище… Самое дорогое в мире сокровище… Данте и был самым дорогим сокровищем, потеря которого равносильна смерти. — Прошу тебя, — мольба слетает с его губ с ничего не стоящей лёгкостью и отдаётся острой болью, которую Вергилий прежде испытал всего один раз — чуть не умерев тогда. — Прошу тебя, Данте, — шепчет Вергилий, — ну пожалуйста! — он прижимает голову Данте к себе и наклоняется. — Пожалуйста, Данте! — чужие слёзы текут по щекам Данте, по его сухим губам, по подбородку — и так и засыхают. Животный крик разносится по округе оглушительным эхом. Горе всё нарастает с каждой минутой, вынимает сердце и душит, и каждый болезненный, обжигающий лёгкие вдох полнится мольбой всем тёмным силам стать последним. Потому что дальше нет смысла. Единственная мотивация, сила, причина жить сейчас в руках Вергилия, и всё, что её ждёт, — это долгое разложение. Вина лежит на его плечах тяжелейшим грузом, Вергилий ощущает её сполна. Она сковывает и перемалывает в себе, сталкивает с обрыва и принимает за него те решения, о которых он никогда раньше не помышлял и которые презирал всей душой. Решение его окончательное. Горькое. И кажется ему единственно верным. Вергилий тянется к Ямато и сжимает его в трясущейся руке. Получается совсем не крепко, рукоять ходит ходуном в ладони, и чистый металл стреляет тонкими лучами солнца в разные стороны. Один из них попадает Данте на лицо, прожигает сетчатку раскрытого глаза и столь же быстро исчезает, оставляя после себя угасающую с каждым мигом надежду и ожог. Вергилий потряхивает брата за плечи, а вместе с ним трясётся и сам, не в силах подавить внутреннюю дрожь — она пускает мурашки по коже, простреливает мышцы и колет под рёбра всеми теми вещами, которые Вергилий не успел сказать брату, и всеми делами, которые не успел с ним сделать. Он бубнит себе под нос что-то вроде «прошу, вернись» или «ты не можешь меня бросить» и прижимает Данте к себе. И пока осознание терзает открытые раны, отголоски прожитого беззаботного детства проносятся у Вергилия перед глазами яркими вспышками. Они совсем ещё дети — перевязанные по сто раз шнурки, болтающиеся на высоких ботинках, перепачканные в траве колени, занозы в ладонях, счастливая улыбка, ветер в волосах и бесконечная любовь — к матери, к жизни. К друг другу. Родной дом пахнет постиранным хлопковым бельём и домашней выпечкой: мама их балует. У них разные спальни, но одна на двоих кровать. Данте не любил спать один, всегда забирался к брату. В какой-то момент Вергилий перестал протестовать. Засыпая, он всегда оставлял место для Данте, зная, что тот придёт. Только мама поцелует его на ночь, пожелав спокойной ночи. Они засыпали накрывшись с головой, чтобы сквозняк из приоткрытой форточки не заморозил их под утро. Данте тогда не догадывался, как тяжело ему потом будет спать без брата. Вергилий не догадывался, как тяжело в дальнейшем будет вообще спать. Яркое летнее солнце грело пшеничное поле, где двое мальчишек бегали, не чувствуя под ногами земли, а затем скрещивали деревянные мечи в тренировочном бою. Они никогда не проигрывали друг другу, никогда друг у друга и не выигрывали. Счёт был равным. Они были на равных. Совершенно разные, но всегда находящие путь друг к другу. Уникальные, единственные сыновья Легендарного Спарды. Они не знали, какое имели значение и как их жизнь вставала поперёк горла у демонов. Те пришли внезапно. Исподтишка. Ударили в самое сердце и сожгли его вместе с домом, покромсали привычную жизнь. И мать. Отчаянный детский крик сотряс рухнувшие погорелые стены. Ужас сжал горло мёртвой хваткой, сердце заболело, осознание потери оглушительным набатом ударило в голову. Вергилий бежал — совсем как несколько дней назад, вместе с Данте, играя в догонялки. Только теперь его догоняли демоны, и не дать себя поймать значило выжить. Сырая земля вместо тёплой постели. Обшарпанная кирпичная стена вместо спины брата, и холодный, кусающий босые ноги ветер вместо стоп Данте в уютных домашних носках. Боль вместо умиротворения, и абсолютная беспомощность. Зарождение безумия, жажды силы и всепрощения, которое Вергилий никак не мог себе даровать. Данте бы даровал… Но уже не сможет. Вергилий измученно опускает ресницы, стряхивая последние слёзы. Они кончились, высушив покрасневшие, полные нежелания верить глаза. Всё должно было быть по-другому. Данте больше нет. А значит, больше ничего нет. Вергилий осторожно подхватывает брата, поднимаясь с ним на ватных ногах. Тот ничего не весит, голова его откидывается назад, обнажая мерзкую глубокую рану; руки у Вергилия трясутся. Он туда не смотрит: не может. Прикрывает потухшие глаза, размыкая мокрые губы, и подходит к самому краю. Затянутая туманом с молниями пропасть, переливающаяся чешуёй парящих демонов, смердит серой и зовёт обманчиво-сладким, ласковым голосом, похожим на материнский; он тихий, нежный, одурманивающий… Ветер по-волчьи громко воет, вынимает из груди, сдавленной тоской, сердце и выбивает последние мысли из головы. Шаг в пустоту и падение кажутся бесконечными. Ветер в волосах — совсем как в детстве. Разинутые пасти демонов охотно ловят добычу на лету. Вергилий впервые не сопротивляется.