Городской романс для двух голосов и скрипки

Вступление. Скрипка. Adagio molto Двое сидят в пустой комнате. Молчат. Темнота накрывает их, будто ветхий полог старой, скрипучей кибитки — когда-то давным-давно, за тысячу тысяч вёрст отсюда, в пыльной херсонской степи. Где-то внизу громыхает музыкой и сверкает разноцветными огнями ялтинский ресторан «Палас». Но в комнате тихо. Уже не слышно прерывистых всхлипов женщины, не слышно жаркого и страстного шёпота мужчины. Всё давно сказано, остались только эта душная августовская ночь и папиросный дым, белёсым туманом повисший в воздухе. Двое сидят в пустой комнате. Ждут рассвет. И каждый из них знает, что настоящего рассвета для них уже никогда не будет. И каждый из них отчаянно надеется, что вдруг случится чудо: еле заметный жест, случайная фраза, мимолётное касание нервных горячих пальцев, — да что угодно, лишь бы прервать это тягостное молчание, чёрно-белой плёнкой отмотать назад несколько последних суток. Чтобы всё стало как прежде. Партия для женского голоса. Контральто Страстная хрипотца? Как вам будет угодно, мусье. Только вот талия у меня выше, держите себя в руках. Себя, не меня. Каков каламбур, не находите? Да-да, в лучших традициях Бубы Касторского. Нет, мы ему не скажем. Зачем расстраивать известного артиста? Да и о чём говорить, если не будет ничего особенного. Ох, да, я та ещё кокетка. А вот под корсажем у меня… вы точно хотите знать? Руки! Руки, я сказала! И медленно на два шага назад. Поберегите голову, лишняя дырка от пули никому не нужна. Конечно умею. Иногда женщине нужно хорошо стрелять, чтобы её правильно поняли. Страшная и кому я сдалась? Точно не вам, мусье. Приятного вечера. Сиплая? Конечно, мадемуазель, куда мне до вашего мелодичного голоска, который так разительно контрастирует с проклятиями и обидными словами в мой адрес. Нет, вашего жениха я не видела. И мужа вон той мадам тоже. У господина Бубы много аппетитных «воробушков», может быть, стоит поискать в их гримёрках? Вон там, дальше по коридору. Ни рыба ни мясо? Я? Тем более вам не ко мне. Выдерете волосы? Право же, дерите сколько угодно. Хотите, даже подарю вам всю копну на память? Вот, держите, это всего лишь парик. Вполне согласна, короткая стрижка крайне уродует женщину. Вы довольны? Тогда хорошего вечера. Хорошего вечера, говорю вам. О, вон и ваш жених за дальним столиком у сцены. Уткнулся своим благородным профилем прямо в блюдо с запечёной форелью, отдыхает, даже похрапывает иногда. Она-то уж точно рыба… *** Голос мой так и не восстановился после давнего тифа, западает на высоких нотах, расцвечивается позорным петушиным хвостом. Но я приспособилась. Где-то пою, а когда не хватает дыхания — шепчу. В романсах оно хорошо выходит. Особенно в тех, которые про любовь. Впрочем, они все про любовь. Или как минимум — про сиюминутную страсть. Ведь завтра уже может и не наступить. Вести из Джанкоя доходят самые страшные. Город вскипает нервными слухами. Говорят, красные скоро повторно возьмут Крым. Только на этот раз, боюсь, уже навсегда. Цена на билеты до Стамбула взлетела в два раза. Вчера. А сегодня с утра как бы не втрое. И то раскупили. Некоторые последнее с себя продают, готовы отдать жену, ребёнка, мать… только б вырваться отсюда подальше, уплыть хоть к туркам, хоть к чёрту на рога. За место в каюте женщины согласны отдаться прямо на корабельных сходнях, а мужчины могут убить. Есть фанатики. Их я тоже презираю. Одни верят в окончательную победу Белой гвардии. Другие всеми силами приближают нашествие Красных. По ночам в городе стреляют. Солдаты, выделенные в патрулирование, боятся ходить тёмными переулками. А офицеры сутками пьют, играют, терзают расстроенные гитары. Вот, на что похож мой голос. На гитару с трещиной в корпусе. Струны натянуты до предела, и прогнивший гриф того и гляди рассыплется в труху. Я живу только тогда, когда ко мне прикасаются его осторожные нежные пальцы. Старик? Пусть. Я тоже давно не девочка. Вначале думала, что хоть так отблагодарю за его заботу. Но потом… сейчас. Вру? Себе и ему? Пусть. Больше мне в этой жизни терять нечего. Партия для мужского голоса. Баритон Девочка моя маленькая. Когда ты злишься или беспокоишься, ты похожа на взъерошенного цыпленка. Но когда я думаю о том, что пришлось тебе пережить… азохен вей, как сказала бы моя мама. Господа офицеры после представления изволят сально шутить. Говорят, закогтил голубушку, старый хрен. Я тоже не дурак, отшучиваюсь. Вон сколько девчулек-воробушков вокруг меня на сцене вертится — впору бордель открывать на старости лет. Один усатый так по ресторации и шастает. На сцену ломился, птичкам моим крылышки целовать. «Вашу ручку, мадемуазель!» — и всё тут. Чуть выставили. Потом денег мне обещал, если сведу с какой. Оно так и смотрится со стороны — борделем, и я в нём гранд-папа. Но я воробушкам не пастух, пусть за них у пана директора голова болит. Мне б мой цукер зис, сокровище моё незаслуженное, хоть как сберечь в этом балагане. От новостей голова пухнет, того и гляди канотье налезать перестанет, сваливаться начнёт. Придётся перед выступлением шляпными булавками к лысине прикалывать. Полковник Кудасов вот намедни отдыхать изволили. Вломились со всей честной офицерской компанией, заказали столик. И этот с ним, припадошный штабс-капитан, что шеей всё время дёргает, как петух на колоде. Будто ослабляет невидимую удавку или ждёт, когда по холке топором хряпнут. Но держится молодцом. «За Россию, господа!» — и так тост за тостом. Офицерьё всё дорогущее шампанское выхлебало, воробушков на колени порасхватало, за гузки мнёт, только перья летят. А этим двоим, Кудасову со штабсом, хоть бы хны. Сидят мрачнее туч, в которые вечерами солнце над морем садится. Видно, совсем близко топоры вострятся. Возле Перекопа в крови купаются, на Джанкой поглядывают. А оттуда и до Ялты топорищем подать. Как офицеры по пустым бутылкам стрелять начали, понял я, что пора лавочку сворачивать. А моя девочка, ясноглазая моя, ни в какую. Выйду, говорит, на последний номер, за что мне иначе деньги плочены. Ну, вышла. Первый романс ещё кое-как допела. А посреди второго подскочил к сцене какой-то офицеришка и за подол платья уцепился. Замолчала, хорошая моя, побелела вся. Рукой за грудь схватилась. Я, старый дурак, всё на свете проклял: знал же, что так будет, знал, что у неё дамский револьверчик, пукалка погремушная бестолковая, в корсаже спрятан. Ну думаю, всё, цурес на мой тухес, пропали мы оба. А тута вдруг штабс встал, трезвее трезвого, только глаза мутные, пьяные, злые. «Не сметь, — рявкнул, — честь русского офицера ронять!» И как шмолянёт со своего револьверта по хрустальной люстре! Алэ вай едер туг, хорошо тогда повеселились. Аж чертям в аду тошно стало. Седых волос мне точно прибавилось, и, между нами гоями, не все из них на голове. *** Тем же вечером золотце моё ненаглядное, солнце ясное, мне призналась, что непраздная она. Вот уже месяц носит под сердцем нашу общую радость. Амэхайя, я рыдал как ребёнок. Только от счастья, от горя ли, кто там теперь разберёт. Ночами теперь плохо сплю, снится всякое. А ветер со стороны Джанкоя пахнет кровью и порохом. Почти так же, как когда-то в херсонских степях. Партия для женского голоса. Контральто «Уезжай!» — пристал ко мне. В ногах валяется, туфли целует. «Уезжай!» — распорол сюртуки, дно у старого чемодана, распотрошил облезлый тулуп. И сыпет, сыпет мне на кровать облигациями, керенками. Миллионы, миллиарды их. Блеснуло несколько цепочек, упали обручальные кольца — мужское и женское, потёртые оба, старое ещё золото. Поверх всего портсигар лёг, с гравировкой… будто припечатал всю эту груду. «Должно хватить. Должно. Уезжай!». А внутри меня будто пожар с потопом вселенским схлестнулись. И заплакать бы, да не выходит. Будто судьба подъехала вплотную на вороном жеребце, прищурилась зло, синеглазо: «Счастья хотела, глупая баба?». И — н-на! — нагайкой наотмашь. Вот тебе счастье. Смотри, не подавись, расхлёбывая. Как Буба ушёл, встала я, скинула сорочку, верчусь возле тусклого зеркала: живот пока впалый, тощий, рёбра над ним просвечивают сквозь тонкую кожу — того и гляди прорвут. Может быть, показалось? От керосиновой лампы в зеркальной мути мгла клубится, тянет цепкие пальцы. Багровыми отблесками ложится на белое пятно живота, стекает вниз по бёдрам. Будто я вся в крови испачкана. Вот только в чьей? А ведь меня мама в юности от зеркала и свечки гоняла, грозилась косы повыдергать: не гадай, мол, нет в гадании правды. Примерещится всякое, потом спать не будешь. Примерещилось. Не сплю. Утром тошнит, вечером тошнит. Днём Буба причитает, ночами я мысли разные думаю, пока он под боком ворочается. Тошно мне, страшно. Выйду на сцену — клокочут пошлые слова романсов в горле, того и гляди не песней выплеснутся, криком. А петь надо. И жить надо. В другую пору спицы бы купила — после выступлений одеяльце в гримёрке тайком вязать. Голубенькое, розовенькое — всё без разницы, тут какую шерсть найдёшь, ту и хватать надо. А сейчас от страха захожусь вся, тени своей шугаюсь, и плечи распрямляются через силу, будто камень на спину лёг. Уезжать надо. Двоим… троим. Но всего Бубиного богатства хватает лишь на одно место до Стамбула. Пока — хватает. Август в самом разгаре, офицеры храбрятся: отстоим приморские города, повоюем за осколки былой Империи. И помощь вроде как прибыть должна, то ли из Франции, то ли из самой Америки. Вот и радуются те, кто остался. Но память безжалостна к побеждённым: я помню те же речи и те же слова — в Киеве, в Полтаве, в каждой маленькой херсонской деревеньке, встреченной нами на пути, — везде было одно и то же. Отстоим, повоюем, помощь идёт. И где всё это теперь? Занесено пеплом, пылью. Прорастает быльём сквозь пустые глазницы черепов. *** Вчера у входа в Бубину гримёрку я с девчонкой столкнулась. Ясноглазая, невысокого росточка, в обтрёпанной мальчишечьей одёжке, стриженая как и я. Она мазнула по моему парику и платью презрительным настороженным взглядом и со всех ног припустила к чёрному ходу. А Буба совсем лицо потерял: «Я был в порту. На днях отходит корабль. Ты плывёшь на нём. И точка!» Никогда прежде он на меня не кричал. Никогда ни на кого голоса не повышал. А тут вдруг разнервничался, стоит бледный, усы в разные стороны топорщатся. Чем его та девчонка так взбудоражила? И лицо знакомое, будто уже виделись с ней где. Партия для мужского голоса. Баритон Ай, нашёл же я цорен на свою копу! … Идёт не идёт, крадётся, плывёт. Сторожкая, быстрая, гибкая, как идише кецл. Помню: платочком белым-белым голова повязана, ресницы длиннющие, что твои метёлки, до половины щёки закрывают, когда глазки потуплены. Голосок нежный, ласковый, того и гляди замурлычет. Дикая кошечка, котёнок, пугливый зверёк. Робкая пейзанка — кровь с молоком. Сколько времени прошло… полгода, чуть меньше? А кошечка уже успела не одну мышку загнать, и к охоте страсть почуять. Глазки, правда, всё также тупит, и говорит тихо, ручейком лесным журчит. Но не то, не то уже совсем. Другое. Чужое. Чуждое. И мерещится мне, дураку старому, будто кровь по детским ладошкам стекает — густая, тягучая, чёрная. Дети они. Мстители. Смерть за ними по пятам идёт, холит их, лелеет. Бережёт по-своему. Кто ж её, ненасытную, накормит, если не они? Где бы ни прокуковали — жди беды. Скоро, значит, и Ялта падёт, что бы там ни доносили полковнику из Джанкоя. А я помогать им должен. Должен ли? У меня по правую руку девочка моя, по левую — ребёнок наш нерождённый. И обе руки связаны. Не было ни семьи, ни друзей, а тут сразу двое. И за обоих я в ответе, как ни крути. Эх, ходила б кобыла по морю-окияну, сели бы мы в кибитку — и только бы нас видели. Хоть в Туретчину, хоть во Французчину, султанов и султанок, мусьёв и мамзелей куплетами веселить. …А свет очей моих смотрит упрямо, исподлобья, губой на меня дрожит: не поеду одна без тебя, и всё тут! Ох, знала бы моя мама, на что способен поганый рот её сыночки! Зашила б его в детстве суровой сапожной дратвой. Но у меня нет времени на уговоры. Видел я четырёх пеших всадников: Ксению, и Даниила, и Валерия, и Якова. А вслед за ними другие придут — хорошие ли, плохие, но смешается небо с землёй, и закат вновь окрасится алым. Нельзя моей зореньке, любви последней моей, в каше этой вариться. Глянул я на неё, брови нахмурил. — Может, я — старый ревнивый поц, — сказал вкрадчиво, — но берут меня за душу сомнения, что ребёнок мой. Мало ли тут смазливых шмендриков шастает. Я человек честный, к вам со всей душой и по самое не могу благодарный за ласку, от того и на корабль с утра со всем уважением провожу. Но жить с вами, гадая, чьё дитё меня папенькой кличет, не смогу. Встал весь такой в дверном проёме, красивый и важный, — ни дать ни взять байронический тип. А сердце дурное аж в пузе колотится: только б не сотворила с собой чего напоследок. Но она всё правильно поняла, только лицом поскучнела. «Не нужны мне ваши деньги» — и дальше по тексту. Будто мы с ней в кабаре пьеску про любовь играем. Про коварного совратителя-старикашку и юную горничную. — Только не надо драматических жестов и уходов в ночь. Время сейчас непростое. За место в каюте я договорился. Поплывёте до Стамбула, там сейчас говорят много наших. Потом переберётесь в Париж. Вот, кое-какие драгоценности у меня остались. Мне благодарные поклонники ещё нашвыряют, а с новой или со старой властью я всегда договорюсь, вы ж меня знаете. Всего я ожидал. И что деньги в меня швырнёт, и что придётся в ноги падать, прощение вымаливать. Но она лишь спокойно кивнула. Достала из-под кровати маленький клеёнчатый чемоданчик, начала пожитки складывать. Потом золото в носовой платочек связала, на грудь к револьверу спрятала. Уселась возле окна на стул, чемоданчик под ноги поставила, спина прямёхонькая как струна. Ну, я рядом сел — караулить. Ночи той всего ничего оставалось, добыли до утра, словечком не перемолвились. Как светать начало, я её самолично в порт проводил, с рук на руки знакомому капитану сдал и попросил присмотреть за «своячницей» насколько будет возможно. А в самую распоследнюю минуту не выдержал и придержал её за рукав: — Как доберётесь, черкните мне пару строчек — на Ялтинский почтамт, до востребования. Или открытку с заморским видом пришлите. Всё же вы мне очень дороги были. Кивнула она и на борт поднялась, ни разу не оглянувшись. Потом я до обеда по порту слонялся без дела, с собачкой наперевес, будто гуляю. Только когда корабль от берега отошёл, выдохнул. Но дышать всё равно легче не стало. А на главной площади перед домом Кудасова Даниил в роль чистильщика обуви вживается. Плохо играет, с ленцой. «Вы с нами?» — спросил у меня тихонько. Что мне ещё терять было? Согласился я. Партия для женского голоса. Контральто. Сlimax musicale Вспомнила! Вспомнила, где я девчонку эту видела! Брат её в нашей кибитке отлёживался, когда его Синеглазый плёточкой приласкал. И потом, после, когда всю шайку атаманову напоили и наполовину вырезали сонными да пьяными. Дети. Подростки. Мстители Неуловимые. Ох, Буба, ох, старый ты дурак, с кем ты связался? Слова мне какие-то обидные говорил, да всё мимо. Мимо. Будто нарочно обидеть хотел, ударить побольнее. Послушалась я тебя на свою голову. А надо было не слова слушать, а сквозь них смотреть. У тебя ж всегда так: одно на языке, другое на сердце, а третье ты делаешь. А корабль уже от порта отошёл. Людьми набит как бочка сельдями. Возможно, последний. Зальёт Крым кровью — от перешейка до побережья. Взметнутся алые флаги — гордо, неумолимо. Атаман, под чьим началом Синеглазый ходил, любил повторять, что детей… детей в муках рожают, а тут новый мир встаёт на костях старого. Отчего б не потерпеть? Видела я того атамана в городе — угрюмый, в лохмотьях с чужого плеча. На бродягу похож. Без коня и нагана не признала сразу. Как до него дело дошло, не стал терпеть, бросил своих людей на погибель, откупился чужими жизнями. Получается, и я как он? Откупилась? Выбирала между двумя, а всё прогадала. Что уж теперь переживать? Да в сердце заноза легла. Не от слов твоих обидных, а намного раньше. Чую, не увидимся мы больше с тобой. Или — увидимся? Кода. Скрипка. Andante non tanto Чайка перепрыгнула с камешка на камешек, наклонила набок голову, прислушалась. Где-то вдалеке растворялся в морском шуме рокот мотора и людские голоса. Это хорошо, никто камнем не кинет. Можно себе ракушку какую найти. Или бычка, выброшенного приливом. Над волнами летать себе дороже. Внизу люди чего-то копошатся, шумят. Иногда палят друг в друга из маленьких железных штучек. Неспокойно летать стало, страшно. Проще уж так, по бережку. Вон повозка разломанная, лошадь вся в мыле хрипит. Упала, запуталась в упряжи, встать на ноги пытается. Не то, не то. А вон лежит человек. Тихо-тихо лежит, навзничь. Человечье тело всяко больше ракушки или бычка, сочное, податливое. Особенно если клюв крепкий. Но как знать, навсегда оно тут легло или притаилось, охотится на кого-то? Вот хотя бы на глупую беспечную птицу, которая рискнёт проверить. Чайка замерла. Скосила круглый жёлтый глаз с чёрным зрачком-пятнышком. Лежит человек, не шелохнётся. Прыгнула боком. Скосила другой глаз. Лежит человек. Смотрит в небо пустыми глазами. И течёт из-под него густое, тёмно-красное, смешивается с прибрежным песком и засохшими водорослями. Вон уже до кромки прибоя дотекло. Бросили его тут как лошадь. Не взяли с собой. Это хорошо. Значит, точно мёртвый. Значит — еда. Повезло, что ей первой попался. А то налетели б остальные, дерись потом с ними за лакомый кусок, толкайся. Прыгнула чайка раз, прыгнула другой, вспорхнула, уселась на грудь человеку. Примерилась, куда бы ловчее клюнуть. — Кыш, кыш пошла, падальщица! Кыш! Бежит с откоса на берег женщина в чёрной шали, путается в длинных кистях. Но не падает. Словно кто-то невидимый поддерживает её, несёт к лежащему человеку. Вспорхнула чайка лениво, отлетела в сторону. Ну вот, вырвали кусок из клюва, лишили обеда. Не повезло. А ведь всё равно ей достанется, главное — подождать. — Родной мой! Любимый! Единственный! Шумит море, бьётся о камни. Ржёт, поднимаясь на ноги, лошадь. Голосит женщина, обвив мертвеца белыми тонкими руками. Вжимается стриженой головой в его грудь. Никому нет дела до чайки. Ах, вот бы сейчас пошевелиться человеку, приподнять голову, да сказать: — Азохен вей, да шо вы тут за кипеш устроили! Как говорила моя мама, входя поутру в курятник, поберегите моё идише харц! Ни на минуту вас одних оставить нельзя! Набралась чайка храбрости, порхнула поближе. Пристроилась с другой стороны, возле руки. Хорошая ладонь, широкая, неподвижная. Клюй не хочу. Примерилась, клюнула раз. Покосилась на женщину. Клюнула второй. Пошевелились пальцы. Будто только и делала рука, что поджидала добычу. Да только пустой воздух ухватили — успела быстрая чайка отскочить. Странная это еда. Прикидывается мёртвой, а сама вон чего делает. И ворчит низко, будто стонет. И пошевелилась вроде как. Ну её такую. Того и гляди своих перьев не соберёшь. А есть-то прямо сейчас хочется. Но ничего, пусть полежит до заката. Отживёт или помрёт окончательно, всё хорошо. И женщина, глядишь, уберётся, не вечно же ей тут сидеть. А мудрая чайка пока за ящерками поохотится. Вон, мелькнула одна между камней. Некогда рассиживаться, ловить надо.