Зальцбургские сновидения

      Это повторяется из ночи в ночь.       Заснеженный Зальцбург. Свет масляно-желтых фонарей. Темнота. И маленький старинный домик, среди крохотных и уютных улочек затерявшийся во времени. Австрия закутывается сильнее в черный широкополый плащ, оглядываясь зачем-то по сторонам, и, щупая носами модных когда-то давно, но любимых по сей день ботинок скрипучую блестяще-синеватую дорогу, идет почти бесшумно в сторону слившейся с мягким мраком двери. Уже на пороге неожиданно перехватывает дыхание и боязно сделать шаг. Родерих резко оглядывается: ему вдруг начинает казаться, что кто-то за ним наблюдает, следит из-за угла. Но никого нет, только белые перья снега спускаются чинно с небес, посверкивая возле фонаря. Эдельштайн медленно выдыхает задержанный в легких воздух и опускает голову, укоризненно качнув ею. Он и сам не знает, чего боится, но понимает, что очень важно, чтобы ни одна душа не видела его здесь в такой поздний час.       Дверь гулко, но тихо щелкает, закрываясь, ведомая осторожной рукой в черной кожаной перчатке, а скрипучие шаги замирают на несколько мгновений, чтобы не спугнуть тишину. И только тогда, когда она начинает петь, а слух улавливает ее становящийся более твердым и приятным голос, можно продолжить свой путь, ненадолго ее прервав.       Лестница-старушка ворчит, но дружелюбно и мягко, вызывая лишь улыбку в лиловых глазах, что смотрят уверенно куда-то вдаль, туда, где еще ничего не видно, но где всегда что-то есть. Что-то небольшое, но трепетно необходимое. Что-то, что уже еле уловимо волшебно звенит, моля вызволить его из тюрьмы прозрачной витрины.       Скрипка жалобно хныкает, но льнет к знакомым рукам, стоит только Родериху коснуться ее. Она так мала и так хрупка, что напоминает новорожденного ребенка. Струны беспомощно прогибаются под пальцами: она ждала, она всегда ждет. Ее голос хрипловат от времени, его не слышат простые люди - они могут только разрушить своим любопытством все бесценное, что в ней есть. Зато Австрии позволено ее касаться. Касаться, нежно, чутко, но не играть. Играть на ней может только он.       Он приходит всегда очень тихо, но смех его слышен издалека. Заливистый, веселый, ребячливый, будто щебет синицы по весне. Его ноги едва дотрагиваются до пола, когда он вбегает с радостным кличем в комнату и обнимает крепко высокую фигуру Страны Музыки. Маленькие ручки цепляются за плащ и тянутся вверх, к притихшему инструменту. - Дай! - и этому озорному и счастливому голосочку невозможно отказать.       С ласковой улыбкой Эдельштайн аккуратно вкладывает скрипку в детские руки и отходит к окну. Месяц гладит его отраженным светом по щеке, слегка задевая родинку у губ, а загадочные глубокие глаза исполняются предвкушением. Где-то сзади слышится тихий грохот: мальчик передвигает стул на середину комнаты и забирается на него, вставая во весь рост. Белый кучерявый парик на его голове немного съезжает на бок, делая выражение его лица еще более забавным и оживленным. - Сыграешь мне что-то новое? - ребенок прикладывает смычок к струнам, прижимая инструмент подбородком к плечу, и отвечает на этот вопрос чисто из вредности неприятно-пилящим звуком. Австрия морщится, но в следующую секунду только тихо усмехается. - Я в тебе и не сомневался, Амадей, - скрипка благосклонно наигрывает что-то мелодично-чистое и вновь замолкает. Маленький Моцарт задумывается на мгновение и делает короткий вдох. - Она так и рвется на волю. Это жестоко - так долго держать ее в тесной клетке моей души, - голос мальчика звучит серьезно, но не без доли лукавости. Только он может сказать подобное о мелодии. Только он может говорить о ней, как о чем-то живом и способном его услышать. Потому что благодаря ему она действительно обретает форму и жизнь.       Родерих кивает, поворачиваясь к призраку своего гения полубоком, и складывает руки на груди. Круглое личико Вольфганга накрывает тень: высокая фигура страны заслонила луну в окне, не дав ворваться в комнату хрупкому серебристому свету. Ведь образ застывшего перед ним со скрипкой в руках ребенка еще более хрупок, будто мимолетное отражение радуги в брызгах воды.       Но когда струны наконец осторожно тревожит маленький смычок, лаская их познавшие очень много волнений жилки, ничто уже не способно уничтожить это видение, на глазах становящееся реальным воспоминанием о былых временах. Не хороших, не плохих, но в этих временах жил Моцарт, ставший живым символом Австрии наверное навечно. А сейчас он стоит в своей бывшей детской со своей первой скрипкой и играет то, что так и ушло однажды вместе с ним из этого мира, оставшись шлейфом загадок и легенд, длина которого неизмерима.       Возможно, эта музыка была слишком прекрасна, чтобы небеса подарили ее земле, а может, это сам гений решил оставить при себе хоть каплю себя самого. Как бы там ни было, единственный слушатель, достойный знать и чувствовать непостижимое сплетение этих нот, забудет обо всем на следующее же утро. И он прекрасно это знает, помнит об этом, но каждый раз надежда на то, что крупица чуда останется в сердце, звучит в груди, пока играет Вольфганг.       Скрипка послушна и неприхотлива. Ей непросто переносить сложные витиеватые вариации, но не часто ей выдается возможность ощутить руки хозяина и послужить ему, как когда-то очень давно, несколько веков назад. А маленький мальчик, словно музыкальный божок, спустившийся с небес, без устали заставляет ноты спархивать с ее нежных струн, чье звучание удивительно чисто, несмотря на почтенный возраст инструмента. Он хранит мелодию на кончиках крохотных пальцев, на сгибе светлых, длинных ресниц, из-под которых сияют восторженно небесно-голубые глаза, на легком ветерке собственного дыхания. И это чувство наполненности гармонией сжимает грудь изнутри, вынуждая выплескивать все самое прекрасное в загадочную темноту глубокой ночи, чтобы потом опять унести с собой.       Движения Моцарта легки, будто не нужно никаких усилий, чтобы подчинить себе полностью и инструмент, и внимание зрителя, и почтенное молчание этого дома, в котором он когда-то появился на свет. Он вдыхает еле уловимую счастливую улыбку Австрии, как аромат старого дерева, которым все здесь пропитано, он живет в космически-лиловом взгляде Родериха и ликующе наслаждается ощущением земли под ногами, зная, что все это рассеется через считанные минуты. Стоит только мелодии стихнуть под потолком, выпорхнув видением в окно.       Но он не боится этого мига наступающей тишины, когда все замирает в волшебном трепете осмысления. Этот миг повторится еще не один раз, и неизменно после нескольких секунд благоговейного внимания отголоскам прожитой музыки слышатся сдержанные, но искренние аплодисменты Эдельштайна, перемежающиеся с его негромкими шагами по скрипучему полу. Страна сам спускает пятилетнего Вольфганга со стула и осторожно забирает у него скрипку, которая еле уловимо печально стонет, прощаясь с хозяином. - Ты доволен мной? - мальчик смотрит на Австрию с вызовом и задорным блеском в глазах. Он и не сомневается в себе, никогда не сомневался. Но ему хочется слышать похвалу вновь и вновь.       Родерих убирает бережно инструмент обратно в витрину и со сдержанной улыбкой кивает, опуская взгляд на своего любимого гения. Сейчас он чувствует себя почти что его отцом и, возможно, в чем-то он прав. С самого начала он видел в этом человеке что-то маняще-особенное, таинственное и волшебное. Всю его жизнь он был его незримым наставником и вдохновителем, и даже теперь, спустя столько лет, не может расстаться с ним до конца.       Закроются двери старого дома. Проскрипит, перешептываясь с тусклой луной, снег. Где-то за спиной беззвучно печально вздохнет в последний раз скрипка. И слабо дрожащий голос услышанной недавно музыки все еще будет звучать в уставшей голове. А потом...       Наступит утро. С кухни донесется мягкий аромат свежесваренного кофе, прошуршит перед приоткрытой дверью пестрое платье Венгрии (Элизабет снова зашла навестить бывшего супруга), пробьют девять раз большие напольные часы. И все станет таким, как всегда.       Сквозь плотные шторы пробьется яркое солнце Вены. Скромный Зальцбург останется в грезах вместе с милым сердцу призраком великого композитора. Родерих медленно сядет на кровати и задумчиво заглянет в свои воспоминания - но чудесной мелодии, подаренной ему этой ночью Моцартом, там уже не будет. И сколько бы он ни провел времени днем за роялем, держа на клавишах сосредоточенно длинные изящные пальцы, пытаясь поймать хотя бы намек на чудесный мотив, ничего не получится вспомнить.       Мелодия потеряется в загадочном сновидении и исчезнет навсегда. И на мгновение Австрии покажется, что за окном он слышит знакомый переливчатый и ироничный детский смех. Но разве можно обижаться на гения, если он захотел оставить свою таинственность при себе? Можно лишь улыбнуться очередной шутке проказника и ждать следующей ночи. Возможно, эта ночь вновь перенесет его на белую зимнюю улочку Зальцбурга, к тому самому дому, где в ожидании чуда томится старинная скрипка. А крошка Амадей снова радостно зароется в черные складки плаща страны, а затем сыграет что-то совершенно новое. Что-то, что на долгие века останется их маленьким красивым секретом.       И отчего-то хочется верить, что так будет всегда.