Love dies last

      В помещении ходит сквозняк, лижет своими морозными языками босые пятки. Ледяной воздух заставляет содрогнуться худое тельце, посильнее сжать коченеющие руки. Глаза жмурятся ещё сильнее, до ярких скачущих цветных кругов перед глазами. До рябых, вспыхивающих сияющими искрами точек, заставляющих глаза немного слезиться. Синие детские губы начинают двигаться ещё быстрее с каждой новой волной пронизывающего до самых костей воздуха, проникающего в каждую межкаменную щель и через худую деревянную дверь, которая еле держится на своих ржавых петлях. Пробирается прямо в душу, морозные узоры оплетают её, не оставляя ни единой капли тепла. Он сбивается, повторяя одни и те же места по несколько десятков, если не сотен, раз. Начинает сначала ещё раз, пытаясь не сбиваться изо всех возможных сил, но осекается снова, начиная вновь и вновь. И так по кругу, пока молитва, наконец, не складывается в свой цельный вид, слетая с одеревеневших детских уст едва ли не на одном дыхании, заставляя закашляться и начать беспомощно хватать ртом воздух, обжигающий своим льдом лёгкие.

Pater noster, qui es in caelis; sanctificetur nomen tuum; adveniat regnum tuum; fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra. Panem nostrum quotidianum da nobis hodie; et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris; et ne nos inducas in tentationem; sed libera nos a malo. In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen.

      Слышится громкий, почти что оглушающий хлопок и невыносимо противный скрип двери на верху лестницы. Та в который раз не смогла выдержать напора сильного порыва ветра и слетела со своей шаткой ржавой петли, со всей силой ударившись о каменную стену, впустив в и без того как лёд холодный каменный подвал ещё более морозный воздух. Сырой запах холодной плесени и студёный аромат ночи бьют прямо в нос, но он слишком сильно привык к этому, чтобы обратить на этот аспект хотя бы крупицу своего драгоценного внимания. Ребёнок лишь ведёт своими донельзя острыми плечами и продолжает беззвучно шевелить губами, а со лба стекает холодный пот от перенапряжения. Он безумно устал и с радостью бы сейчас просто взял и вырубился (или просто умер, как же он устал от такой жизни). Но…       Ещё раз.       Он попробует ещё раз. Как и вчера, как и позавчера, как и сотни дней до этого, пока у него окончательно не занемеют руки, и он не свалится, так как колени подкосятся, сведённые судорогой, не в силах больше удерживать его в одном положении дальше. Как и сотни дней до этого, он будет пытаться снова и снова. Ведь ни за что нельзя терять своей веры, да? В конце концов, надежда умирает последней, верно ведь? Правильно, да?       Он попытается снова, пока в нём ещё теплится этот скудный огонёк надежды. Это ведь должно ему помочь, всё это не было напрасно? Хотя бы немного, но должно же ведь хоть как-то, хоть чем-то помочь? Он ведь заслужил? Он ведь заслуживает спасения, Боже?

Бедное дитя, тебя не спасёт ни одна молитва, тебя никто не слышит. Дитя, оставь свои тщетные попытки докричаться до Бога. Поверь, тебе больше не на что надеяться. Просто прими свою ужасную судьбу. Солнце, встань уже с колен. Тебе не во что верить. Бога нет.

      На уголках зажмуренных глаз наворачиваются прозрачные крупные жемчужины слёз. Ему целыми днями напролёт твердят, силой вбивают в его платиновую голову, что если сильно верить в то, что ты хочешь получить, и хорошо попросить, то всё обязательно должно сбыться. Нужна только неисчерпаемая надежда, искренняя вера и хорошо сформулированная просьба. У него всё это есть, почему это не работает, почему ничего не меняется, а движется в обратную сторону? Он ведь так старается, в нём всё ещё теплится некоторая надежда и вера, так почему же…       Почему же его никто не слышит?! Почему же он всё ещё в ледяном подвале, в одной лишь льняной пижаме?! Почему же он всё ещё не получил того, чего так страстно желает?! Почему же Бог не желает слушать его?! Разве он не должен помогать людям, хотя бы тем, кто этого так сильно жаждет?..       Он ведь верит. Верит всей душой и сердцем, пытаясь не падать духом. Просит каждый день по тысяче раз, шепчет молитву, превозмогая боль, кровь и слёзы. Неужели он ничего подобного не заслуживает? Неужели он прошёл недостаточно этого дерьма, чтобы всё начало налаживаться?       Видимо… Видимо, нет. Видимо, он всё это время тратил остатки своих драгоценных сил попусту. Его ведь совсем никто не слышит. Его никто и не желает слушать, вообще. Он всё это время шептал молитвы в пустоту. В ледяную пустоту, дрожа от холода всем телом, сжимающимся всё от того же холода. Кому вообще нужна эта чёртова вера, если всё равно никто не слушает? Кому на этом насквозь прогнившем свете нужна эта чёртова вера в то, чего нет?       Бог… Хах, скажите ему что-то про эту лицемерную несуществующую силу, и он засмеётся прямо в лицо, сочтя за неудачную шутку. Бог? Который оставил его в одиночестве, не желая ни слушать, ни хоть как-то помочь или облегчить суровую участь? Этот самый?       Зря он тратил свои силы на всё это… Все его по тысяче раз произнесённые молитвы, бесконечные просьбы, эта бесполезная вера и несбыточная надежда — всё это было бесполезно.       Жаль, что он понял это лишь сейчас, когда сил не осталось ни на что. У него не осталось сил даже на дыхание. А нужно ли ему вообще жить, если он вряд ли доживёт до следующей недели в этом буквально дышащим льдом подвале?       Мальчик беспомощно валится на ледяную солому, а с уголков глаз неумолимо текут слёзы нескончаемым потоком. Тонкие руки обнимают острые коленки, прижимая ближе к телу. В позе эмбриона неудобно и никогда не согреешься, но это единственная поза, на которую он способен, в принципе. В попытке согреть хотя бы руки он дует горячим дыханием на ладони, растирая их, но всё тщетно. Слишком холодно.

Холодно… Холодно… Безумно холодно…

      Он не думал, что так быстро потеряет всё, что у него ещё оставалось. Но он и не удивлён, всё к этому и шло. Ему уже больше не во что верить. Не во что и некому. Его молитвы не находят никакого отклика. Никто и не слышит его детский лепет. Сколько бы он не молился, сколько бы ни просил, ничего не становится лучше. Всё начинает лишь ухудшаться ещё сильнее, когда уже кажется, что хуже некуда. На что ему тогда вообще надеяться? Даже надежды не осталось. Ему больше не на что надеяться.       У него больше ничего не осталось. Не осталось никаких сил, он растратил всё, что у него было в запасе, выжав все возможные и невозможные капли даже из резерва. Ни надежды, которая умерла первой. Ни веры, которая с самого начала была абсолютно бесполезной. Ни желания пытаться снова. В этом уже нет никакого смысла. Зачем пробовать снова и снова, если положение дел не меняется и, видимо, не поменяется никогда?       Действительно, а поменяется ли оно когда-нибудь вообще? Неужели когда-нибудь в его жизни, в которой нет ни проблеска надежды, найдётся такой человек, который поможет ему? Который протянет свою руку и не ударит, а наоборот поможет ему подняться, пригреет под своим крылом?       Нет. Никогда. Он больше никогда и ни за что не поверит в эту ложь. В эту сладкую мечту, красивую сказку. Нет, спасибо, с него хватит этого красивого и складного вранья. Его уже воротит от этой несбыточной мечты. Когда-нибудь… Теперь уж точно не в этой жизни. Ему надоело обманывать себя изо дня в день, что когда-нибудь всё будет хорошо, когда-нибудь он найдёт того, кто будет о нём трепетно заботиться и бесконечно сильно любить. Он уже устал от этой прекрасной лжи. Возможно, когда-нибудь всё это будет, но…

Может, в другой раз? Скажем.… В другой жизни. ***

      Ацуши беспомощно пытается согреться в одной лишь пижаме, натягивая и без того уже растянутые рукава на кулачки. Но согреться в одной лишь льняной пижаме невозможно. Хоть сколько дуй и растирай конечности, всё равно ничто не помогает. В подвале слишком холодно, и нет никакого источника тепла. Двигаться сил нет, он даже встать не может. Было бы откуда эти силы взять. Уже как неделю про него либо забыли, либо решили заморить голодом. Жестоко, но он уже совсем не против умереть. Даже если и не от голода, то он умрёт от холода. Если не от какой-то болезни, из-за которой он периодически забивается в диком кашле.       Мальчишка может лишь сидеть и смотреть в одну точку, пытаясь согреть хотя бы руки. Вроде бы получается, но ему уже кажется, что это просто самовнушение, он просто уверил себя в том, что ему тепло. Но даже если и так — метафорическое тепло тоже тепло. Мальчик вздыхает, оглядывая место своего заключения. Не на такое детство он рассчитывал, не такой судьбы он себе желал. Но ничего не поделаешь, что есть, то есть, придётся смириться со скорой кончиной.       Ему бы хотелось верить, что с ним всё ещё может случиться что-то хорошее, но у него уже не осталось сил на веру. Ему уже всё равно, что с ним будет, веры на лучшее не осталось совсем. Случится — хорошо, не случится — ладно. Ацуши уже ничего не хочется, он больше ничего не ждёт. Да и ждать нечего.       Грохот. Жуткий оглушающий грохот. Снова.       Дверь окончательно слетела с петель и разбилась в щепки, пролетев по лестнице и ударившись о каменный пол. Дерево раскололось на мириады острых частиц, с шумом покинув этот бренный мир. Впрочем, эта дверь пережила такое, что этот исход событий мальчишка предполагал ещё с самого начала своего заключения в подвале, как только понял, что её каждое утро вновь и вновь возвращают на петли. Каждую ночь она неизменно слетала, а в этот раз её вообще придётся менять.       Ребёнок лишь зажмурился, найдя в себе силы подползти к решётке. Тонкая ладонь лишь бьёт по прутьям, а пальцы сжимаются на них. Если постараться, то можно попытаться выбраться через прутья, вверху было расширение, в которое спокойно пролезет голова. Сейчас он спокойно может убежать, его никто не заметит, он уверен. Он может попытаться. У него всё ещё есть немного сил, чтобы влезть по решётке вверх. У него всё получится при большом желании. Он сможет… Наверное…       Если у него, действительно, хватит сил.       Но внезапно сверху кто-то валится, и мальчик понимает, что кто-то не просто споткнулся. Сверху послышалась какая-то странная возня, даже глухой удар о камень. «Монстр!» Драка. Определённо.       Кому вздумалось драться у подвала на территории приюта? Кому-то надоело жить? Наверху сейчас должно быть скользко, днём шёл дождь, камень наверняка должен быть мокрым. По крайней мере, Ацуши думает так.       До чуткого слуха доносится скрип ботинок о камень. Кто-то всё же упал. Вот этот кто-то всё же оказывается у подножия лестницы, и Ацуши может без проблем рассмотреть его лицо. Перед ним один из воспитателей, не переживший падения с такой высоты по каменным неровным ступеням. Аметриновый взгляд скользит по лестнице вверх, откуда слышится звонкий стук каблуков по камню. Ему не страшно. Ему уже нечего бояться, если хуже и будет, то он не удивится. Уже как семь лет одно и тоже, ничего не меняется. Если и меняется, то лишь в худшую сторону.       Но его совсем не замечают, будто его здесь и нет. Спустившийся человек, практически весь в чёрном, смотрит лишь на труп перед собой, обнажив острые клыки в злобной улыбке. Ацуши замирает. Нет, перед ним не человек. Нет, у людей нет таких острых клыков и полыхающего огня голодного безумия в глазах. У людей не бывает таких ярко-алых глаз, сверкающих в темноте. Люди не впиваются в чужие шеи с диким желанием испить до дна. Не сосут кровь с таким удовольствием, не сдерживая хлюпанья и чмоканья.       Вампир. Перед ним вампир, сказка наяву, которую им рассказывают, чтобы сироты беспрекословно слушались воспитателей, не задавая лишних вопросов, и ведь работало. Но Ацуши всегда был послушным мальчиком. Его ведь не должен съесть вампир. Не должен ведь, да?       Впрочем, а какая теперь разница? Какая разница, кто дарует ему смерть? Ему всё равно, а тут даже есть своя особая романтика. Либо же он просто сошёл с ума от голода и холода.       Но этот кровопийца бесспорно красив, Ацуши не будет себе отказывать эпитетах. Бледная кожа, островатые скулы, шелковистые чёрно-белые волосы. Белые лишь на концах передних кистей, окрашенных сейчас в бордовый. Если и принимать свою смерть в таком раннем возрасте, то Накаджима готов принять её от клыков этого парня. Тот явно аристократ, либо был, либо является и до сих пор. Ацуши не знает, как устроена вампирская жизнь, не знает ничего о них, но он сейчас знает, что его спасёт только чудо. На которое он больше не надеется.       Брюнет отбрасывает опустошённое до последней капли крови тело, вытирая сиреневым рукавом шёлковой рубашки рот. До чуткого детского слуха доносится удовлетворённое тихое мычание, а юркий язык облизывает кровавые губы. Сегодня ведь полнолуние, тот вряд ли остановится на одном воспитателе. В особняке больше тысячи детей и ещё пара десятков воспитателей и директор. Это должно быть настоящим пиром для вампира.       Но алые глаза приобретают, видимо, свой природный оттенок, вновь становясь цвета стали или грозового неба. Ацуши не может назвать точный оттенок, слишком темно, уже давно прошло время сумерек, луна давно взошла, явив свой круглый огромный диск. Но они ещё более красивые, чем те горящие рубины, что сверкали пару минут назад.       Ночной гость поворачивает голову в сторону мальчишки, удивлённо распахивая глаза. Парень явно не ожидал, что в помещении был кто-то ещё, думая, что это просто погреб. И был не особо приятно удивлён своим ошибочным предположением.       Собственный внешний вид самого незнакомца заботит как-то мало. Ему всё равно, что сейчас он едва ли не весь испачкан в крови, видимо, уже не впервой. Но Ацуши жалко дорогие ткани. Кровь отстирывается очень плохо. — И ещё нас называют монстрами, но мы же не убиваем и не запираем детей в подвалах, оставляя умирать голодной и холодной смертью, у нас тоже есть принципы, — недовольно проворчал брюнет, подходя ближе к решётке. На ветру его испачканное в крови жабо встрепенулось, цепочка с аметистом перекрутилась, привлекая внимание ребёнка. Тот не мог отнять взгляда от своего ночного гостя, на ум просилось лишь одно слово…       Прекрасный. Точёная стройная фигура, скрытая под чёрным плащом-накидкой, подчёркнутая приталенной жилеткой. Ацуши никогда бы не подумал, что у него могут возникнуть такие мысли по отношению к мужчине. — Сколько ты уже здесь? — Двенадцать дней, — сипит мальчик, сжимая прутья сильнее, ноги еле держали его. Но он всё равно держался молодцом, не позволяя себе упасть.       Глаза внимательно и неотрывно следят за чёрной фигурой ночного гостя, заинтересованно бегая с ног до головы. А серые глаза распахиваются в удивлении снова. Следом слышится недовольное, почти что злобное цыканье.

И кто здесь теперь монстр?

— Золотце, да ты весь продрог до самых костей, — от зоркого глаза не уходит с трудом сдерживаемая крупная дрожь ребёнка.       Рюноскэ был едва ли не в ярости. Для него эта картина была самой ужасной, он бы никогда и представить такое не мог. Да, это сиротский приют, но какого Чёрта этот ребёнок сейчас помирает в ледяном каменном подвале? Даже у такого чудовища, как он, есть сердце, вытерпеть такое просто сил нет. Чтобы просто так смотреть, как невинный ребёнок сидит и мёрзнет в этом подвале, дожидаясь смерти? Ну уж нет, увольте, мимо пройти он не может.       Сильная рука в испачканной белой перчатке без всяких затруднений вырвала заслонку с решётчатой двери, которую попросту сорвали с петель. Недюжинная сила, Ацуши ничего другого и не ожидал. Обращение вызвало у ребёнка невольную смущённую улыбку. — Ты не боишься? — Накаджима лишь отрицательно помотал головой, сделав пару несмелых шагов в сторону своего спасителя. Спасителя ли, сирота всё ещё не мог понять, но он не мог не поверить этим недовольно-ласковым глазам. — Ты еле на ногах стоишь, Боже правый, — мужчина в мгновение ока оказывается рядом, поднимая его на руки и прижимая ближе к себе.       Мальчик очень удивлён, но… он оказался неожиданно тёплым. Да, не слышится биения сердца, очень даже непривычно, но… Он тёплый. Очень тёплый, Ацуши жмётся ближе, ластясь о шёлковую грудь. Да, неживой, в полном смысле этого слова, но такой тёплый. — Тебя здесь оставлять опасно… Ты готов пойти со мной? Обещаю, я тебя не обижу. Обещаю, но я не могу просто так смотреть на… это всё.       Ацуши поражён. На глазах наворачивается предательская влага, которая оставляет мокрые пятна на жабо и рубашке. Нет, Бога нет. Бог бы не позволил монстру, жестокому кровопийце помочь ему. Бог ему никакой помощи не ниспослал.       И… Кто теперь монстр, если этот вампир готов подарить ему билет в лучшую жизнь, когда как его воспитатели или люди, приходящие сюда усыновить ребёнка и смотреть на него не желают? Если этот вампир, прижимает его ближе, укрывая плащом, когда как эти «добрые» люди его обжигали раскалённой кочергой и заставляли заниматься непосильным трудом? Хах… Люди — вот настоящие монстры, в этом Ацуши убедился с самого раннего детства, нет, с рождения, когда его мать попросту выбросила его на произвол судьбы младенцем.

— Я обещаю, золотце, я никогда не дам тебя в обиду. Я буду защищать тебя во что бы то ни стало. Ты не заслужил такого обращения, солнце.

      Ребёнок откровенно рыдал, прижимаясь ещё ближе к тёплому брюнету, сжимая в руке мягкую ткань тёплого плаща. Он не знает — сказка это или очередная повесть его жизни, но он готов хоть на край света пойти за ним. За своим бескорыстным спасителем, который непонятно по какой причине его забрал из этого Ада. Накаджима безумно ему благодарен, когда-нибудь он обязательно отблагодарит его в полной мере. Обязательно, любым способом, сделает всё что угодно.       Но какая ему с этого выгода? Зачем он забрал его? Зачем обещает покровительство? Для чего он сейчас согревает его изнутри всевозможными милыми прозвищами?       Нет, Ацуши всё равно. Пусть делает с ним что хочет, главное, что его спасли из этого ужасного места. Он не знает куда, но знает откуда, и ему уже хватает и этого, чтобы тихо хлюпать носом, шепча бесконечное «спасибо» и доверительно жаться ближе. Невозможно так безосновательно доверять тому, кого должно бояться. Но Ацуши не боится. Нет, ему не страшно, сейчас он чувствует себя в полной безопасности.       Он чувствует безопасность в объятиях хищника. Он никогда не чувствовал себя таким защищённым раньше. И только лишь в опасности он ощутил себя под защитой. Удивительно. — Как тебя зовут, солнышко? — его укутывают в плащ и уходят разводить огонь в камине, который находится в паре шагов. Огромный особняк, Ацуши почти не чувствует в нём жизни. Но пока он в тепле и чувство безопасности никуда не уходит — ему плевать. Пусть они будут одни в этом огромном особняке (догадка с аристократом подтвердилась), но ему всё равно, пока рядом этот парень. — Ацуши. Накаджима Ацуши, — как можно громче сипит ребёнок, но заходится в очередном приступе кашля, раздирая горло. Брюнет ошарашенно оборачивается, заканчивая подкладывать полена. Либо ему сейчас показалось, либо у этого ребёнка воспаление лёгких. — Ну-ка открой свой рот пошире, солнце, — вампир вновь в одно мгновение оказывается рядом, но уже на диване. У Ацуши не было другого выхода, он мог лишь действовать по чужой указке, выполняя все требования. — Скажи «а» и высунь-ка свой язык, золотце.       Мальчишка ещё немного посомневался, но всё же послушался, сделав, как ему и было велено. Вампир внимательно смотрел внутрь, старательно рассматривая чужое краснющее, практически содранное в кровь горло. А там ещё что за… Чёрт, да он не просто замёрз, его бьёт озноб от температуры! Рюноскэ, ты идиот, зачем ты вообще больше тридцати лет у разных врачей учился, если пропустил такую очевидную деталь.       Мальчик ждал своего приговора, и судя, по тяжёлому взгляду, картину брюнет увидел в его глотке совсем неутешительную. Обладатель серых очей мог лишь сдерживать свою злость, как на себя, так и на этих сволочей-воспитателей того приюта, жестом давая понять, что уже можно закрыть рот. Да, это пневмония. — Днём я схожу в город и куплю все необходимые лекарства. А пока что я наведу тебе чая с малиной, подожди здесь.       Но его неожиданно цепко хватают за слоистую оборку на рукаве, тем самым заставляя остановиться. Доверчивые аметриновые глаза открыто заглядывают прямо в чужие, грозовые, молча молят о чём-то. — Не уходите, сэр, пожалуйста… — тихо просит мальчик, слабо натягивая ткань на себя. У него не осталось никаких сил, ни моральных, ни физических, но он совсем не хочет отпускать этого парня от себя. — Пожалуйста, не оставляйте меня здесь одного. Умоляю…       На тонких бледных губах появляется призрачная улыбка. Этот ребёнок такой милый, такой наивный, такой доверчивый. Такой светлый. Прошло всего лишь каких-то полчаса с их встречи и знакомства, а его уже не хотят отпускать от себя. Удивительно. — Хорошо, Ацуши, — аристократ присаживается на колени перед ребёнком, обхватывая своими руками в заляпанных перчатках миниатюрные ладошки. — Сколько тебе? — Семь, — шепчет Накаджима, легонько улыбаясь. Неужели у чудовищ могут быть такие ласковые и красивые лица? — Всего семь, — повторяет брюнет, заправляя за чужое ушко длинную прядку. — А, точно, я же так и не представился тебе, верно? Герцог Акутагава Рюноскэ. Называй меня как-то попроще, эта «Ваша светлость» уже поперёк горла стоит, двести лет слушать одно и то же — уже уши завяли, честно тебе скажу, золото, — слегка посмеивается Акутагава, согревая чужие руки. — Накаджима… Накаджима… Накаджима. Ты не знаешь титулы своих родителей? Хотя бы одного? Хоть что-то про них?       Эта фамилия звучит слишком знакомо, будто каждый день на слуху. Ах да, точно, как такое вообще можно было забыть… — Нет, сэр, простите, но я не знаю ничего о своих родителях, — спокойно произносит мальчик, хлюпая носом. Он «растопился», с носа начало течь. — Я знаю лишь одну семью Накаджима на всё королевство, — напряжённо произносит Рюноскэ, доставая платок из кармана жилетки. — Королевскую.       Детские глаза широко распахиваются, но он послушно сморкается в платок, которым ему слегка зажали нос. Королевская?..       Сейчас было очень странно такое услышать. У королевской семьи уже есть наследник, старше самого Ацуши лет на пять, припеваючи растёт себе во дворце, спокойненько учится себе быть достойным будущим правителем королевства, не зная никакого горя. Да даже если и так… Зачем надо было выбрасывать его на произвол госпожи Судьбы?       Акутагава продолжает напряжённо молчать. Внимательно разглядывает миловидное детское личико перед собой, бегая взглядом по всем мягким чертам. Он очень похож на королеву, у него те же мягкие черты и нос точь-в-точь её, но вот что касается короля… Совсем ничего общего, абсолютно другие черты, он не может быть отцом мальчишки, нет никакой схожести, даже в психологическом портрете. Слишком спокойный, и не в воспитании дело.       Всё понятно. Всё ясно как день. Неудивительно, что мальчишка оказался Чёрт пойми где и в таких условиях.       А королева-то не невинная овечка, которой так хочет казаться. От кого ж она умудрилась родить такое чудо, которое уже к своим семи годам успело поседеть почти целиком, а глаза похожи на чистый аметрин? Явно не от садовника она заимела ребёнка, возможно, от какого-то приближённого при дворе, но это совсем не важно. Ребёнок есть, а откуда он не имеет ровным счётом никакого значения. Эта информация никому ничего не даёт и никогда не даст. — Не зацикливайся на этом, забудь. Это не имеет никакого значения. Сейчас не имеет, да я не думаю, что когда-нибудь это значение появится. Сейчас перед нами задача вылечить тебя и поставить на ноги. До более или менее взрослого возраста ты побудешь со мной. Дальше ты можешь делать всё что захочешь. Хорошо, солнце? — Хорошо, сэр, — кивает мальчик, наблюдая за уходящей в темноту фигурой. Он знает, что к нему сейчас вернутся. Поэтому ему совсем не страшно оставаться одному в огромной роскошной гостиной.       Пока он не вырастет, он будет здесь. Ацуши не знает, что будет тогда. Но ему кажется, что ему не захочется уходить. Здесь слишком хорошо, пусть он и пробыл здесь всего ничего.       Но он точно никогда не захочет вернуться в приют. Нет, ни за что. Ему плевать на своё происхождение, пусть в нём хоть императорская кровь течёт, ему всё равно. Ему до этого и дела никакого нет.       До сегодняшнего дня он боялся любого шороха, выработав прекрасный слух. Но сейчас… Пока он в тепле, безопасности и под покровительством такого существа — ему ничего не страшно. Ему стоит бояться только инстинктов и сущности своего покровителя… Которого он совсем не боится.       И он всё ещё не может понять, какой Акутагаве с него толк. Ведь совсем никакого смысла в этом всём для Акутагавы нет. Пока он болезненный голодный ребёнок — от него одни убытки. Лекарства стоят уйму денег, продукты тоже, а Ацуши уверен, что его начнут хорошо откармливать.       И он надеется, что не на убой.       Ацуши слишком наивно и быстро доверился вампиру. Это очень опасно, но… Он не чувствовал этой опасности с самого начала, а инстинкт самосохранения у него развит лучше, чем у кого-либо. И здесь он не чувствует ровным счётом никакой опасности. Абсолютно.       Это было очень странно. Ацуши никогда не доверял незнакомым людям, те часто делали ему и с ним ужасные вещи. Последнее такое знакомство закончилось тем, что его бросили в подвал умирать голодной смертью. А ведь Ацуши даже ничего и не сделал. Он, как и было велено, вычистил ботинки аристократа дочиста, не сказав ни единого слова против, когда ему специально придавили кисть к полу. Он стерпел даже то, что ему эти ботинки в самый нос пихали. Но что он такого сделал, чтобы его отбросили ногой в сторону — он не знает. Рассматривали со всех сторон, крутя лицо, грубо сжимая щёки. Да он даже тогда молчал, почему его бросили в каменный ледяной подвал — загадка до сих пор. Хотя…       Внебрачный ребёнок королевы… Вряд ли сам факт его жизни — идёт кому-то на пользу при дворе. Хотя он сомневается, что об этом знают многие. От него просто хотели избавиться от греха подальше — вот и всё. Только…       Он ведь не виноват в том, что в нём течёт именно эта кровь. Так почему же его надо было как какого-то вшивого котёнка кидать на верную смерть в подвал.       Ему никогда не понять людей, он больше и пытаться не будет. Такое бесполезное занятие.       Его прижимают к себе, обнимая, гладят по голове. Акутагава никогда бы не подумал, что повторит такой опыт. В последний и, как он думал, единственный раз человек едва не убил его, Рюноскэ чудом остался жив. Либо же подбирать ту девчонку было ошибкой. Он не думает, что здесь будет то же самое, Ацуши не похож на того, кто сможет повести себя так неблагодарно со своим, по сути, спасителем. По крайней мере, Рюноскэ надеется на это.

— Ацуши, тебе больше нечего бояться. Ты в полной безопасности.

Хорошо. Он поверит в это. У него больше нет иного выбора. Он поверит этим добрым серым глазам. Он поверит этим ласковым тёплым рукам. Потому что ему больше некому верить, кроме Акутагавы Рюноскэ.

***

      Время шло своим медленным потоком, но для него летело совсем незаметно. Девять лет для него прошли слишком быстро, будто кто-то просто щёлкнул пальцами, даже за наблюдением взросления этого невообразимого чуда. Да, Ацуши был чудом. Его личным чудом, сияющим только для него Солнышком, которое не обжигало вампирскую кожу. (Хотя, слава всем святым, у Акутагавы не было такой резкой аллергии на солнце, и он мог спокойно ходить под ним, в конце концов его одежда это спокойно позволяла).       Накаджима никогда бы не подумал, что его позднее детство будет… таким. Он и представить не мог, что будет прятать и закапывать трупы неугодных преступников. Нет, ему было несложно помочь единственной несчастной горничной и дворецкому, порой участие принимал и сам герцог, но… Это было неожиданно весело.       Проснуться в два часа ночи от недовольных громких препираний Хигучи с Акутагавой в какой-то момент стало таким привычным, что уже через год своей жизни в особняке Ацуши просто открывал окно своей опочивальни и до ужаса недовольный сам, что его разбудили в такую темень просто орал: «Вы ещё подеритесь, пока я не спустился!» Впопыхах собираться в полной темноте через некоторое время стало привычкой. Так же как и спать по пять часов.       Но драк не было, пусть и были особенно острые моменты, когда они могли дать пощёчину или толкнуть друг друга, однако это было очень редко. А наблюдать за смущённым лицом хозяина дома, когда он, сонный и растрёпанный спускался к ним, было по-своему приятно. Рюноскэ не любил будить своего протеже так поздно ночью, в отличие от Хигучи, которая делала это чуть ли не каждую ночь. Но, тем не менее, исправно делал это, пусть и косвенно, а не напрямую. И Ацуши мог лишь как насупившийся котёнок пыхтеть, помогая выкопать очередную яму, порой и не одну. И ему было всё равно, что именно сделал Акутагава, кого он убил, потому что это всегда были либо преступники, либо очень плохие люди, смерть которых многим сыграет на руку.       Вообще, знакомство с немногочисленной прислугой особняка произошло невообразимо шумно, мальчик и представить не мог, что устроит такой кипишь в спокойном особняке. Блондинка, единственная горничная на весь огромный дом, которую ребёнок окрестил «сумасшедшей ведьмой» (что было не особо далеко от правды, ведьмой она была, причём первоклассной), раскричалась на весь особняк, кидаясь на своего господина едва ли не с кулаками. Уже тогда Ацуши уловил эту главную особенность в этом особняке, состоящую в том, что в этом доме нет особо выявленных отношений «прислуга-вельможа». Но сейчас эти визги он вспоминает с улыбкой. Что бы эта двухсотлетняя карга не ворчала (за такую фамильярность ему обычно прилетает «облезлый кошак»), Ацуши прекрасно знает, что та очень его любит и заботится едва ли не как о своём собственном ребёнке, иногда защищая от «брезгливого древнего упыря», как бы она на него сама не брюзжала. Хигучи была милой девушкой, со своей бомбой в характере, но, без всяких сомнений, очень хорошей и доброй.       Она, действительно, была всего-навсего девушкой, нежной и трепетной, как и все другие девушки в свои двадцать лет (в которых Хигучи застряла по собственной глупости, неправильно прочитав заклинание, не найдя средств исправить эту ужасную ошибку). У неё всего лишь был особый дар, ничего больше. На неё повесили клеймо ведьмы, страшной колдуньи, которой самое место на аутодафе, но только не в этой жизни. И она была невыносимо сильно благодарна Рюноскэ. Да, они часто препирались как молодожёны, но даже здесь Накаджима видел лишь её пылкую натуру. Её душа и так горела, она и без того пережила достаточно. Ацуши было жаль её. Она никому ничего плохого не сделала. Всего лишь родилась с даром. Всего лишь умеет пользоваться магией и варить зелья. Она больше никому ничего плохого не сделала.       Её ненавидели лишь потому, что она родилась, но неужели она была в этом виновата? Неужели она виновата в том, что всего лишь родилась с даром, который сама для себя не хотела, но волею судьбы развивала? Она ведь приносит людям пользу, так почему?..       Просто люди боятся того, чего не понимают. Страх порождает агрессию. И эта агрессия, ничем не обоснованная, слишком присуща людям.

— Мисс, Вы когда-нибудь любили? — Да. Пару раз, но в первый раз меня чуть не закололи вилами, а во второй я чуть не оказалась на костре. Больше я никого не любила. Разве что Акутагаву… Но это другая история.

      Акутагаву. Ацуши пришлось по пятам целый месяц ходить за блондинкой, чтобы разобраться в этой загадочной фразе. И полученный ответ его… Расстроил. Они оба плакали. Накаджима всегда знал, что жизнь несправедлива, но… Не у него одного. У других всё бывает порой намного сложнее и печальнее.       Особенно печальны истории несчастной любви, от которых у самого на душе появляется камень, от которого можно избавиться только через слёзы. — Мисс, ну расскажите, — в который раз просит мальчик, натягивая хлопок до хруста ткани. Девушка может лишь вздохнуть, одёргивая руку и поправляя растянутый рукав. Этот паршивец его уже целый месяц тянет, ей уже надоело тратить свои силы на такую мелочь. От этого несносного мальчишки уже голова болит. — Хорошо. Хорошо, садись, я всё тебе расскажу, только отстань уже от меня, мелочь, — блондинка тяжело вздыхает снова, присаживаясь рядом с ёрзающим в нетерпении ребёнком. Ему всего десять, он всего лишь один в доме, но шуму как от целого двора.       Но она не знает с чего начать. Акутагава, опёршийся на арочный проём напряжённо смотрит на неё, тоже ожидая рассказа. Он сам так и не смог окончательно разобраться в этой истории за двести с лишним лет. И он надеется, что хотя бы сейчас ведьма прольёт свет на эту запутанную историю, в паре моментов скрытую в тумане даже для него.       Но Ичиё, действительно, не знает с чего, как именно ей нужно начать. Она может лишь беспомощно переводить взгляд с озадаченного Ацуши на напряжённого Рюноскэ, истерично раздумывая над своими словами, но ничего не идёт в голову. Неудобно получается.       Но неожиданно вампир решает помочь ей. Видимо, ему надоело слушать это противное тиканье дедушкиных часов. И надо бы их вообще выкинуть к чёртовой матери. Или просто успокоиться, наконец. — У меня была сестра, Ацуши. Акутагава Гин, первая красавица города. Шёлковые длинные волосы, цвета ночи, алебастровая кожа, прекрасные глаза, светящиеся изнутри как адуляр. Она была нимфой, в которую было невозможно не влюбиться.       Девушка облегчённо выдыхает и кивает, влюблённо улыбаясь. Да. Она всё ещё помнит этот нежный цветочный шлейф, когда сестра Рюноскэ проходила мимо неё. Помнит, что простыни герцогини так пропитались её запахом, что их никакое мыло не брало, они всё равно буквально дышали ей. — Гин была чудесной девушкой. Она была похожа на весну, вечно в цвету. Я не помню и дня, чтобы она не дарила свою ласковую улыбку. Роза без шипов. В твою сестру, бесспорно, было невозможно не влюбиться. Она была тем человеком, который сиял изнутри, как сияет солнце в самый ясный день. Твоя сестра была самым прекрасным человеком, которого я встречала когда-либо, Рюноскэ, она… Прекрасная во всём, я не устояла перед её великолепием и обаянием.       Ацуши внимательно смотрит на девушку, готовую заплакать с нежной улыбкой на губах. Слёзы уже блестели на её глазах. Огромные аметриновые глаза обратились к брюнету, который неожиданно оказался за спинкой дивана. Его крепкая ладонь в перчатке оказалась на хрупком девичьем плече.       Они оба прошли через этот кошмар практически бок о бок. Но каждый по-своему. Рюноскэ, безусловно, любил свою младшую сестрёнку, пусть и до последнего скрывал от неё, что он стал вампиром. Однако Хигучи любила её совсем по-другому. Более нежно и трепетно, она буквально жила Гин. Конечно, ведь эта девушка была единственной, кто смогла так сильно полюбить ведьму, всем сердцем и душой. Рюноскэ завидовал им, ведь сам он о таком мечтать и не смел. Но искренне за них радовался.       Наблюдать за их закатом было… Невыносимо даже для него. — Да. Вам было хорошо вместе, я прекрасно видел это. Ацуши, не поверишь, я видел счастье. Я видел любовь. Я видел нежность. Я надеюсь, что ты когда-нибудь сможешь ощутить хотя бы частицу того счастья, той любви и нежности, что испытывали они, её нельзя передать никакими словами, это надо было видеть. Я… Никогда после не видел подобного. Это был вихрь самых ласковых чувств, который, казалось, никогда не остановится. Но…       По щекам Хигучи всё же текут слёзы. Она их не сдерживает, сжимая ткань платья в руках. Улыбка ломается, хрупкие плечи начинают дрожать. Она не смогла выдержать. Нет, она не может сдерживаться, сколько бы времени не прошло — она никогда не забудет ни единой детали.       Уж слишком хорошо она помнит эти прогулки в летнем саду. Уж слишком хорошо она помнит эти поцелуи украдкой в тени деревьев. Она помнит сладость этих алых губ. Она помнит шёлк её нежной кожи. Помнит заливистый смех, который отпечатался в её мозгу. Она помнит всё. Она не может забыть то, что любит до сих пор.       Ацуши растерянно оборачивается на Акутагаву, горестно усмехнувшегося ему. Об этом даже вспоминать сложно, что уж говорить, с каким трудом весь этот разговор даётся им двоим. Это слишком больно. Слишком много воды утекло с тех пор, но воспоминания так и не утихли.       Слишком много моментов в памяти, оставивших ноющий рубец на душе. Дающий о себе знать, даже спустя такое долгое время, не заживший до сих пор, кровоточащий. Ичиё не может отпустить. Она не может отпустить её даже спустя эти долгие двести лет с лишком. Это выше любых её сил. Она не хочет, она не может, она никогда это не сделает.       Уж слишком сильно она её любит. — Лёгочная чума. В городе свирепствовала эпидемия. Мужчины, женщины, дети, старики. Все наповал. Некоторые не переживали и суток, некоторые мучались по четыре дня, — девушка всхлипывает, вытирая слёзы ладонью. — Я пыталась. Честно, я пыталась спасти всех и каждого. Я спасла половину города, большую половину общего числа поголовья скота, у которого свирепствовала какая-то ещё болезнь, я не спала сутками, я варила дни напролёт зелья, свихнувшись из-за недостатка чёртовых ингредиентов, которые заканчивались едва ли не сразу, как я или кто-то ещё их собирал. Мне просто нужно было время, мне не хватало часов в сутках. А она… Она меня даже не желала слушать, когда я ей говорила, что лучше сидеть дома. Она сказала, что тоже хочет помочь… Упрямая овца…       Рюноскэ подбадривающе сжимает плечо. Что бы не говорила — она любит её больше всех на свете. Она оберегала её от всех печалей и невзгод, едва ли не запирая в золотой клетке. Но Гин не могла просто так сидеть на месте, в ней бурлила жажда помочь. Чёртова альтруистка…       Хигучи никогда не простит себе, что всё же не закрыла её тогда в комнате. — Она заболела на восьмой день эпидемии. Не послушалась, убежала в лес собрать нужные ингредиенты, где встретилась с больным мальчишкой. Он был уже сильно болен, харкался кровью направо и налево. Она пришла с растёртой по щеке кровью, с пустой корзинкой, в слезах вымаливая у меня прощения на коленях. Помогла, дура. Я тщетно пыталась вылечить её остатками зелья, но этого было недостаточно, ей нужно было больше. Она… — Хигучи осекается, глотая горькие слёзы. Она всегда, без исключений, всегда, желала ей самого наилучшего. Она не хотела, чтобы так вышло. Она вилась вокруг её постели без остановки, орала на брата любимой, чтобы нашёл ещё зелья или ингредиентов, хоть из-под земли вырыл. Она была на грани срыва, срывалась и снова была на грани, готовая крушить всё вокруг. Что она и сделала, разгромив всю столовую, побив всю посуду, сервиз и хрусталь.

— Что мне-то сделать, я не лекарь, я ничего не могу сделать! — Ищи зелье! Ищи ингредиенты! Сделай хоть что-то полезное! — Где я тебе их достану, в ближайшей округе не осталось ничего, мы собрали всё, что могли, а любая минута на счету! — Мне плевать! Достань их хоть из-под земли! Мне абсолютно плевать, где ты их достанешь!

      Но всё это было абсолютно бессмысленно. Все её усилия были совершенно напрасны. Гин не выдержала и суток. Болезнь развивалась слишком стремительно, девушка захлёбывалась в крови, собственном желудке, так как рваться было уже попросту нечем. Она выкашливала свои лёгкие, кусочек за кусочком. Это было… невыносимо. Невыносимо больно для них обеих. Хигучи не могла без слёз смотреть на всё это, но всё равно шептала, гладив по шёлковым волосам и целуя в макушку: «Всё будет хорошо. Мы справимся, ты справишься».       Это было неправдой. Они обе знали, что это чистая неправда, откровенная ложь, которой нельзя верить. Но Акутагава заставила себя поверить в это, и пока Гин верила в лучшее, она улыбалась, говоря извечное: «Да, я ведь так и не показала тебе Париж».       Она его так и не показала. Она умерла через шестнадцать часов прямо у неё на руках. На её бледных губах была улыбка. А последними словами было «люблю тебя».       Чудес не бывает. Но даже когда умирает вера и надежда — любовь не умрёт никогда. — Она умерла через шестнадцать часов у меня на руках, прошептав с улыбкой «люблю тебя, ведьмочка». Она никогда не презирала меня за дар, восхищаясь им, давая мне мотивацию для самосовершенствования, — девушка вытирает слёзы, которые всё равно текут из глаз, и внезапно обращается к ребёнку. — Ацуши, если у тебя хоть когда-нибудь будут такие чувства — поверь мне, берись за любую возможность. Будь рядом, люби, люби и люби, ты достоин любви, все достойны её. Любовь не умрёт никогда, уверяю тебя, если и умирает, то всегда последней. Ацуши, — трясущаяся женская рука сжимает тонкие ребячьи ладони, — никогда не слушай голову, если поймёшь, что любишь по-настоящему. Не думай, не нужно. Просто несись со всех своих ног за своей любовью и никогда, слышишь, никогда не смей страшиться своей любви. Никогда. Не все истории похожи на мои, я искренне надеюсь, что твоя история будет счастливой, солнце. Но, пожалуйста, Ацуши, не бойся полюбить. Не бойся себя, котёнок, и никогда не забывай об этом, — его порывисто обнимают, не сдерживая горьких слёз.       Рюноскэ лишь кивает, подсаживаясь сзади и обнимая обоих, утыкаясь в платиновую макушку. Накаджима всё же не выдержал, расплакавшись вместе с Хигучи. Вампир мог лишь гладить обоих, не пытаясь особо успокоить. Ему самому тяжело на душе, но слёзы кончились ещё тогда.       Они сидели вот так, пока не заснули. Втроём, на одном диване, утопая в сладкой тоске и печали.

Ацуши запомнит. Не бояться себя. Не бояться своих чувств. Не думать, а бороться за свои чувства. И помнить, что любовь всегда умирает последней.

      Ацуши не забывал об этом ни на миг. И не мог поверить, что влюбится так скоро. Прошло каких-то пять лет с тех пор, как ему рассказали эту историю. И он бы с радостью не боялся своих нежных искренних чувств, однако… Они были неправильными. Ацуши совсем не понимал, как он мог так поступить, влюбившись именно в этого человека. Он спрашивал себя год, как такое могло случиться, но понял, что это бессмысленно. Это были бессмысленные рассуждения, которые приходили каждый раз лишь к одному единственному заключению. Сколько бы он не пытался разобраться глубже, ответ всегда был один и тот же, без изменений.       Ведь сердцу не прикажешь, верно?       Он даже не успел опомниться, когда осознал, что Акутагава стал казаться ему более чем красивым и привлекательным. Он начинал манить мальчика к себе одним своим видом, и такие чувства были основаны совсем не на благодарности. Вряд ли на ней. Ацуши был во многом благодарен и мистеру Хиротсу, который не раз прикрывал его шалости за своей спиной, которые Накаджима проворачивал, пока Акутагава ничего не видел, занятый какими-то важными и не особо делами. Но он не хотел во всём помогать Рюро и быть рядом каждую секунду в сутках, не хотел чувствовать ласку его рук как можно чаще. Дело было вовсе не в благодарности, дело было в самом Рюноскэ. Он обладал какой-то особой энергией, которая тянула к себе.       Он опекал его, защищая ото всех невзгод, всегда был рядом. Ацуши буквально дышал им. Видеть даже призрачную улыбку на губах вампира было непередаваемым счастьем, в каком бы возрасте ни был Ацу. Блондин и сам начинал светиться лучиком солнца, когда видел любую улыбку Акутагавы. И всегда предметом, её вызвавшим, был сам мальчик, что ещё больше грело душу. Рюноскэ был тем человеком, которого Ацуши едва ли не боготворил, и ведь было за что (по крайней мере, в его глазах. Он знал, как выглядит вампир в глазах других, и от этого жутко грустно и обидно). Он старался никогда не причинять боли своему протеже, с чем прекрасно справлялся. Как думал он. На самом деле, всё обстояло гораздо сложнее и совсем иначе, чем думал и видел Акутагава. Точнее, чем ему позволяли думать и видеть, Накаджима многое скрывал от Рюноскэ, не желая приносить какой-либо дискомфорт хозяину особняка.       Хигучи сказала ему не бояться своей любви и бороться за неё любыми силами и способами, вот только он не мог. Даже наоборот, Ацуши тщетно пытался от таких чувств избавиться, пусть это было практически невозможно, слишком сильно он полюбил вампира. Но это было… сложно. Было безумно трудно находиться рядом с Рюноскэ без возможности прикоснуться без всякого на то разрешения или по его же просьбе, всё это делало ему… больно. Как бы тот не пытался оградить его от всякой боли, невзгод и сильных потрясений он сам и являлся причиной этих самых несчастий.       Какая ирония.       В свои шестнадцать Ацуши мог просто влюблённо-горестно вздыхать, наблюдая из своего окна за помогающим своему дворецкому подстричь кусты сирени Акутагавой. Сосредоточенный, спокойный, без привычных перчаток, плаща-накидки, жабо и брошек с аметистом и рубином. Даже так вампир был прекрасен. Ему была не нужна никакая дорогая и роскошная одежда, чтобы выглядеть великолепно. Вампир…       Да, и как уж тут не начнёшь бояться себя и своих чувств, когда твой возлюбленный вампир, которому уже двести с хвостиком длиной в цифру твоего собственного возраста, и он видит в тебе лишь того самого сироту, дрожащего от холода и голода в каменном подвале. Акутагава вряд ли полюбит его, без рода, имени и фамилии, с таким тяжёлым прошлым и таким положением.       Но сейчас Ацуши остался тенью себя в прошлом. Он вырос, его хорошо откормили, дали вполне приемлемое воспитание. И ему всё время твердят, что он красивый. Парень порой и сам замечал это, в конце концов, ни у кого не было таких глаз, как у него. Чистый аметрин, фиалка, купающаяся в мёде или плавленом золоте. Его глаза, действительно, были красивыми. С этим было сложно поспорить, это ему говорил и Рюноскэ. Почти что каждый чёртов день.       Но он не думает, что Акутагава сможет полюбить его за одни только красивые глазки, длинные чёрные реснички и пухлые алые губки. Он вообще не думает, что Акутагава сможет его когда-нибудь полюбить. В нём никогда не увидят достойного партнёра, стоящую партию. И ведь Ацуши совсем нечего предложить, у него ведь ничего ценного и нет. Он живёт здесь на птичьих правах, незаконнорожденный, наполовину или нет, но всё же голубых кровей. Ему больше нечего предложить, кроме этой самой голубой крови. Совсем нечего, у него ничего нет.       Ничего, кроме самого себя.       И это было безумно грустно. Но он ничего не мог с этим поделать. На голову не упадёт манна небесная в виде злата/серебра, внезапного наследства в виде полцарства и тому подобное. К превеликому сожалению. — Чего вздыхаем, почему так тяжко, зачем грустим? — Накаджима резко подпрыгивает на месте, испугавшись внезапного вторжения Хигучи, облокотившейся на дверной косяк. Почему нельзя было постучать?! У него чуть сердце в пятки не ушло! — Влюбился, что ли?       Чёртова беспардонная карга, и всё-то ей надо знать…       В голове истерично разбегаются мысли. И что ему отвечать? Он не может соврать, врать ведьме — себе дороже. Но и правду сказать он не может. Поэтому может просто закусить губу, бегая глазами по комнате и покраснеть до ушей. Она ведь и сама всё прекрасно понимает, и всё знала и сама с самого начала, зачем ей сейчас устраивать подобный спектакль, когда всё и так ясно, как день? Он ведь всё равно не сможет дать приемлемый ответ, язык не повернётся. Как бы не хотелось… Он не сможет сказать даже ей напрямую, слишком уж он боится произвести эти слова вслух. — Ацуши, — девушка неодобрительно качает головой, подходя к нему и вставая рядом у окна, — ты ведь не думал, что сможешь бегать от него вечно? Рано или поздно он и сам догадается, что ты к нему совсем не ровно дышишь. Господин Акутагава вовсе не глупец, а твоё поведение в последнее время кажется слишком подозрительным и настораживающим, — карие глаза пристально смотрят на него, буквально прожигая. — Почему ты вообще боишься? Неужели господин стоит этих страхов?       Аметриновые глаза озадаченно смотрят в карие. Действительно… А почему он боится?       Если подумать, то он легко мог бы признаться, подловив ничего не подозревающего брюнета в коридоре, но… — Он… Он наблюдал за моим взрослением всё это время, почти что воспитал. Я не думаю, что когда-нибудь мистер Акутагава увидит во мне нечто большее, чем ребёнка, которого он когда-то спас, пригрел под своим заботливым крылом. Я боюсь… Я боюсь, что когда сэр узнает об этом, то просто выгонит меня из особняка, отправив в свободное плавание, а я… Я не хочу потерять его, только не таким образом. Да и вообще никаким. — Горе ты, Ацуши, — качает головой блондинка, отвесив парню лёгкий подзатыльник. Чтобы перестал так думать, наконец. — Когда ты обретаешь такую страшную вещь как бессмертие, то понятие времени размывается совсем. Понимаешь, ты есть и не меняешься никаким образом, а время бежит вперёд, его ход невозможно остановить. Ты стараешься не думать прошлым, живёшь тем, что есть сейчас. Я помню одну надоедливую малявку, которая пряталась у меня под юбкой, — на щеках начинает играть румянец, это было давно, зачем она это вспоминает. — Но я не вижу её, смотря на тебя сейчас. Я вижу перед собой прекрасного юношу, но никак не трясущегося в страхе сироту. Ты, возможно, это просто не понимаешь. Когда время останавливается для тебя самого прошлое становится лишь событием, которое было, ничем больше. Ты черпаешь опыт в копилку, но всё остальное отпускаешь, все потрясения и чувства. Если ты начинаешь зацикливаться на прошлом, сохраняя в себе все образы без исключения, каждую деталь, то ничего хорошего в этом нет. Ты теряешься во времени. Господин Акутагава никогда не забывает, но и никогда и не живёт прошлым, для него оно уже стало миражом. Он отпускает всё, что было раньше. И я не думаю, что он видит в тебе того зашуганного ребёнка, так как тот мальчишка остался далеко в прошлом. Ты уже не ребёнок. Ты вырос, Ацуши, пойми уже, наконец, — девушка раскрывает окно, впуская в комнату тёплый воздух. — И он видит в тебе уже повзрослевшего юношу, не буду утверждать, но, бесспорно, красивого. Я не знаю, что именно он к тебе чувствует. Но если ты будешь так и продолжать бояться себя и своих чувств, то никогда не узнаешь.       Накаджима переводит взгляд на Рюноскэ, который всё ещё помогает Хиротсу резать сирень. Ацуши никогда не задумывался, что они иначе воспринимают время, хотя это было вполне естественно. Но… Даже если и так, то это всё равно не единственная причина. — Он… Неужели он сможет принять меня, простого человека? Тем более, парня… Без рода и имени…       Ведьма удивлённо распахивает глаза, обращая их на мальчишку. Ей сейчас так хочется его стукнуть, чтобы так много не думал. Хорошенько так, чтобы вообще эти мысли из головы вылетели и больше никогда не появлялись. — Ацуши, этой древней машине для кровопускания хоть и двести с хвостиком, но в душе ему всё ещё добрые двадцать лет, и он всё ещё хочет найти того, кто его полюбит, и всё равно, кто это будет. Ты думаешь, так легко полюбить вампира? Нет, ни одна девушка, нет, человек не согласится на такое. Люди не думают, что любовь может жить так долго, а такие отношения подразумевают обращение. И, тем более, они считают любую нечисть монстрами, чудовищами. Тут о любви и речи не идёт. Неужели ты думаешь, что Рюноскэ так просто выбросит тебя на улицу, когда узнает, что ты влюблён в него? Ацуши, Рюноскэ хочет любить. Как бы он не хотел, но он никогда не был любим, даже неискренне. А ты любишь его так сильно, но боишься… Не думаешь, что он слишком долгое время был один? Попытайся хотя бы раз, солнце, ты ведь не узнаешь наверняка, пока не попробуешь.       Ацуши возвращается взором к хозяину особняка, судорожно вздыхая. Если он не попытается хотя бы раз, то никогда не узнает. И Хигучи права. Рюноскэ никто не полюбит так, как уже полюбил его он. В нём увидят лишь вампира, жестокого убийцу, монстра, чудовище. В нём не увидят той заботы и доброты, которой Акутагава окружил его. В нём никогда и не увидят. Скорее, его сожгут или загонят осиновый кол в сердце, чем заглянут поглубже. — Я… Можно сегодня вечером мы останемся в особняке одни? Сегодня полнолуние…       Хигучи ухмыляется, собираясь уходить. — Хорошо, котик, один вечер, не больше. Не упусти этот прекрасный шанс, умоляю тебя.       Накаджима заливается краской, смотря ей в спину. В руке бутыль с оливковым маслом. Сумасшедшая ведьма, абсолютно.       Мальчишка оборачивается на вампира, закончившего с сиренью и переходящему к розам. Бутыль отставляется куда подальше, взор приковывается к Акутагаве. Зубы терзают большой палец.

Один шанс. Один вечер. Одна попытка. Лишь бы не упустить.

***

      Сумерки стрекотали в открытых дверях и окнах, было безумно жарко, всё же лето выдалось безумно душным. Рюноскэ устало сидел в гостиной, вытянув ноги вперёд. Сумасшедший зной мучал с самого утра, и брюнет жутко устал за день. Ещё эта чертовка Хигучи умотала в лес на всю ночь за какими-то ингредиентами, а Хиротсу изъявил желание поохотиться в это полнолуние. У Акутагавы не было желания даже кисть поднять, чтобы почесать начинавшие зудеть клыки, про какую охоту может быть речь? Если бы у него была кровь в особняке, то он бы сегодня ночью никуда бы и не надумал идти. Но единственный источник — Ацуши. А к нему Рюноскэ не посмеет притронуться. Но голод не тётка, ему всё же придётся искать гемоглобин хоть где-то. Да хоть на животных поохотиться. Было бы весело завалить медведя. Или оленя.       Но мысли о мальчишке, который был всего лишь в десятке метров, не давали покоя. В последнее время Акутагава ощущал какую-то странную тягу к этой изящной юношеской шее. Да и не только к шее. Ацуши хотелось расцеловать и испить до дна. Но не кровь, пусть попробовать и хотелось, а… Кое-что более пошлое и запрещённое. Он пах слишком сладко, выглядел слишком притягательно. Особенно его обтянутые тканью брюк бёдра и открытые ключицы. Но если говорить начистоту, он хотел всего Ацуши. С ног до головы.       И этот мальчишка сводил его с ума.       Сейчас, вспоминая эту неловкую, во многом милую и смущённую, улыбочку подростка хочется выть. Слишком соблазнительно, слишком невинно. В Ацуши не осталось и следа от его детской версии. Он распрощался с болезненной худобой, его было трудно назвать худым. Но и упитанным тоже язык не поворачивается.       И Акутагаве не было стыдно за свои мысли и чувства. Он ожидал нечто подобное. Ещё когда тот был ребёнком, Рюноскэ думал: «Этот чертёнок украдёт любое сердце». Что ж. Это было чистой правдой, но про своё сердце он как-то не подумал. — Сэр, вам плохо? Что-то принести? Воды? — взволнованно спрашивает парнишка и обеспокоенно подбегает к нему, усаживаясь рядом, слегка тормоша за плечи. Свечи зажжены, но Рюноскэ не помнит, чтобы он или кто-то ещё это делал. Видимо, задремал, а Ацуши, пока он спал, успел уже зажечь некоторый свет. А зачем, собственно? — С чего ты взял? — Во сне вы просили что-то, а потом взвыли. Что-то случилось? — Накаджима пододвигается ближе, едва ли не вплотную.       Слишком близко, паршивец, что ты творишь?       Сладость бьёт в нос, обеспокоенное биение чужого сердца набатом отдаётся в голове. Клыки нестерпимо зудят, так и хочется впиться в эту тонкую шейку, попробовать хотя бы глоток. Бьющаяся венка на шее так и манит к себе.       Нет. Ты не посмеешь. Ты выше этого. — Просто дурной сон, не бери в голову. Уже поздно, ты чего не спишь? Что-то не так? — Я… Я не хочу спать. Я искал вас везде, а вы спали здесь, и я решил зажечь свечи, чтобы не портить зрение. — Искал меня? Зачем я тебе? — Рюноскэ немного озадачен, но у него мало времени на рассуждения. Сейчас не самое лучшее время для разговоров. Если ему, конечно, внезапно не перепадёт. Чёрт, о чём он вообще думает? — Ацуши, говори, я ведь сейчас не совсем в состоянии разговаривать с кем-то, ты прекрасно знаешь.       Ацуши закусывает губу, проезжаясь зубами по нижней. Он явно чего-то боится. Сомневается, бегает глазами по собственным ногам, нервно перебирает пальцы. Но у него получается перебороть себя. Блондин наклоняется ближе, томно смотря из-под длинных тёмных ресниц.       Что ты такое задумал, паршивец? — Сэр Акутагава, вы ведь голодны, я прав? Но зачем далеко ходить, я рядом, можете выпить столько, сколько вам будет необходимо, — с придыханием проговаривает парнишка, приближаясь и наклоняя голову.       Акутагава в смятении, его удивлению нет предела. Он никогда не думал, что мальчишка и сам к нему может испытывать влечение. Да и тем более, идти напролом не в стиле Накаджимы, тот предпочитает сначала походить вокруг, а потом напасть из высокой травы, как опасная хищная кошка. Но этот взгляд… Герцог был готов утонуть в нём, а эти вздохи вызывали в нём непреодолимое желание вцепиться в эту шею клыками.       Но он не может.       Он не может так просто взять и воспользоваться этим невинным ребёнком. Пусть ему и невероятно трудно сдерживать себя в полнолуние, тем более, когда ему предлагают такое, особенно, когда ему это предлагает этот парнишка, но он попросту не может. Да, Ацуши, действительно, предлагает сам, но… Рюноскэ не может. — Ацуши, я не мо… — Можете, я отдаю вам всего себя, сэр. Душу, сердце и тело. Пожалуйста…       И всё это ему? Рюноскэ никогда не был так удивлён. Впрочем, только этот мальчишка и мог удивлять его. Но сейчас он был ошарашен, неотрывно смотря в эти горящие немой мольбой глаза.       «Я здесь, рядом с вами. Зачем вам нужен кто-то ещё, если есть я? Зачем охотиться на кого-то, если на расстоянии вытянутой руки есть я?»       Акутагава мог лишь недоверчиво оглядывать, начинающего вздыхать Ацуши. Тот был уже готов уходить, признав своё поражение и неудачу, но всё же придвинулся ещё ближе, заглядывая в грозовое небо. Ещё раз. Последний. — Мистер Акутагава, я весь ваш, готов покорно пасть перед вами, зачем вам нужно охотиться на кого-то, если я уже в ваших сетях?       И как тут устоять, когда ему буквально в нос суют такой соблазнительный карт-бланш?       Акутагава тяжело дышит, наклоняясь вплотную к Накаджиме. Глаза сами собой из стальных превращаются в кровавые, сверкая рубинами в несильно освещённой свечами комнате. Ацуши хочет оттянуть воротник сильнее, но… — Потом не жалуйся, я тебя предупреждал, чертёнок.       Вампир впивается в сладкие губки страстным поцелуем, прокусывая их острыми клыками. Ацуши совсем не ожидал такого поворота событий.       Но у него не остаётся иного выбора, кроме как ответить, закрывая глаза и отдаваясь чувствам целиком, позволяя этой волне себя окатить. Он тонул в своей любви, позволяя высосать из своей губы кровь, отвечал с тем же рвением и страстью. Это же…       Акутагава, ты всё же украл его первый поцелуй, теперь ты не сможешь отвертеться, никак.       Сладкий. Акутагава не ожидал ничего другого. Вкусная, приятная на запах, не сильно вязкая и густая, кровь Ацуши ему настолько понравилась, что от него не хотелось отлипать. Но придётся, Рюноскэ, ты ведь не хочешь его убить и обратить, верно? — Какой же ты сладкий, солнце, — выдыхает вампир, слизывая остатки крови со своих губ. Парнишка тяжело дышал, потеряв некоторый румянец, брюнет всё же немного перестарался. Вот же Чёрт. Такими темпами он его вполне и прикончить может. А допустить такое — никак нет. — Ещё, пейте ещё, вы ведь не наелись столь малым количеством, — Ацуши расстёгивает рубашку сильнее, спуская ткань с плеч, обнажая их и острые ключицы. В них можно было налить воды, и вряд ли бы что-то разлилось. Или же крови. Его собственной, сладкой крови, и вылакать всё до последней капли. — Мой господин, прошу, не сдерживайтесь.       Да этот паршивец его смерти хочет. Повторной. И собственной тоже.       Рюноскэ пробегается голодным взглядом по открывшемуся виду. Слишком соблазнительное предложение, трудно отказаться, но… Если он внезапно озвереет, то Ацуши умрёт.       Он не хочет подвергать этого ребёнка ещё большему риску, но он не может, да и не хочет расстраивать его. Тот отдал ему всего себя, признавшись в своих нежных чувствах, готов отдать всё, что у него есть полезного в данный момент. Мальчишка и сам осознаёт степень опасности, уже не маленький, в конце концов, но разве…       Разве эта смертельная опасность, этот страх не возбуждают ещё сильнее?       Брюнет стягивает перчатки, отбрасывая те на столик рядом. Обычно он не снимает их, не желая к чему-то прикасаться кожей напрямую, слишком брезгливый, но… Ацуши — совсем другое дело, он не «что-то». Его хотелось трогать, всего, с платиновой шелковистой макушки до пят, абсолютно везде, без всяких исключений. У него уже нестерпимо чешутся руки и клыки, а возбуждение начинает отдаваться в паху неприятной болью. Как мало ему надо, оказывается, чтобы возбудиться. Или же дело просто в этом чёртовом мальчишке.       Но это было слишком интимно. Весь этот момент был настолько личным, что Акутагава понимал необходимость их уединения. Он был даже рад, что в этот вечер они остались в особняке абсолютно одни. Сейчас свидетели или слушатели им совсем не нужны. — Я… Я могу сделать тебе слишком больно, малыш, — ласковая ладонь гладит юношу по щеке, к которой приливает румянец. — Я боюсь причинять тебе любую боль, наверное, я и так тебе её причинил, раз ты признался мне только сейчас, а не сразу же.       Милое личико загорается ярким огнём смущения, краснеют даже уши и шея. Глаза начинают лихорадочно блестеть, но аметриновый взор всё равно направлен в грозу напротив. Как же ему неловко в этом признаваться, но иначе всё будет намного сложнее, чем уже есть сейчас. Он медленно вдыхает прохладный воздух наступившей ночи, выдыхая горячий, опаляя чужую щёку. Он сможет, пусть ему и жутко страшно. И стыдно. — Господин, — Ацуши ластится к прикосновению как маленький котёночек, преследуя ласку. Он выглядит слишком мило, это можно даже считать противозаконным. Жаль, что нельзя посадить за чрезмерно милое личико и прекрасное, соблазнительное тело. Но он может его наказать за это. — Я люблю боль, можете причинять её сколько угодно.       Игривые пальчики пробегаются по груди Акутагавы, на лице застыла ухмылка. А сам Рюноскэ сейчас находится в каком-то культурном шоке. Этот мальчишка рос под его прямым надзором, в какой момент он стал настолько взрослым и пошлым? Как Акутагава мог его пропустить, или же это произошло только что, прямо сейчас, в эту самую секунду?       Впрочем, он ни капли не против, двумя руками «за».       Белоснежные зубы чуть давят на саднящую губу, из которой течёт кровь. Рубиновый взгляд завороженно наблюдает за этой картиной. Ацуши готов застонать, слишком сладкая боль, и это лёгкое головокружение от небольшой кровопотери… Но лишь тяжело выдыхает на грани стона, приближаясь вплотную к вампиру. Алая капля падает на тонкие губы и сразу же слизывается. — Сэр, вам противно? Мне надлежит уйти и оставить вас сейчас? — Ацуши всё же внезапно понимает, как может выглядеть, поэтому уже хочет отпрянуть. Стыд внезапно вдарил в голову кувалдой, захотелось убежать. Но его грубо хватают за локти и резко тянут на себя, усаживая на колени, не давая и шанса на побег. Юноша теряется, коротко пискнув, но всё же обнимает за шею, открыто смотря в чужие глаза. — Единственное, что мне сейчас может быть противно — так это твоя неуверенность и готовность отступить в любой момент. Иди уже до конца, Чёрт тебя возьми, раз начал, Ацуши, — его наотмашь шлёпают по стянутой тканью заднице, сжимая бедро так сильно, что Накаджима готов заплакать. Вампирской силе можно завидовать, он вполне может вырвать кусок мяса голыми руками. — Никуда я тебя не отпущу теперь, маленький чертёнок, понял меня?       Накаджима медленно кивает, не отрывая зачарованного взгляда от вампира. Этот тон, этот взгляд, эти действия, в них столько власти, что мальчишка готов стонать в голос лишь от одного ощущения этой силы. Он готов сойти с ума, но от него ждут ответ, причём вполне внятный. — Да, мой господин, я понял, — на выдохе произносит блондин, прижимаясь ближе. Между ними лишь один слой одежды, но даже так, Ацуши хочется быть намного ближе, кожа к коже. — Вот и умничка, котик, — шепчет брюнет на красное ушко, чуть прокусывая раковину клыками. Тоненькая струйка стекает прямо на язык, а тело на коленях начинает легко дрожать. — Ты ведь будешь хорошим мальчиком, солнце?       Блондин громко сглатывает, издавая сдавленный стон. Его бёдра мнут и гладят уже более нежно, но всё равно грубо, иногда переходя на ягодицы. Ему слишком нравится это, он не смог удержать себя в руках, выстанывая короткое «Да, так». Это было выше его сил. — Б-буду.       Рюноскэ довольно ухмыляется, скользя зудящими клыками по тонкой коже шеи. Ацуши такой послушный, такой податливый. Его хочется съесть, испить до самого дна.       И вовсе не в прямом смысле.       Акутагава переходит на плечи, нащупывая артерию и обходя стороной. Он ведь не хочет его убить, а всего лишь выпить немного крови, не больше и не меньше. Тонкие клыки всё же находят нужный участок, и вампир кусает, впиваясь в чужое плечо клыками.       Ацуши больно, он стонет, едва ли не крича. Боль, такая сладкая и приятная, аж глаза закатываются. Он слишком хорошо ощущает чужие клыки у себя в плече, слишком хорошо чувствует, как из него высасывают кровь. И это так приятно, что он не хочет, чтобы это прекращалось. Ни за что, ему это чересчур нравится. Он понимает, насколько вся эта затея опасна, но от осознания лишь усиливается дрожь и на языке вертятся стоны от удовольствия.       Руки вампира оглаживают стройное тело, забираются под рубашку, сжимая чужую талию. Такой мягкий, Накаджиму хотелось трогать, трогать и трогать без остановки, что он и делал, щипая его за рёбра и выкручивая соски. Мальчишка сдавленно стонал, кусая губки, но румянец начал заметно бледнеть, а юноша что-то мычать. — В-всё, пож-жалуйста, прекратите, — тихо, практически шёпотом просит парень, хватаясь слабыми руками за чужие плечи. Во рту пересохло, хотелось душу продать за стакан воды, а голова и вовсе стала слишком тяжёлой буквально в одно мгновение.       Но от этого его возбуждение ни капли не утихло, даже наоборот, что жутко удивляло и его, и вампира, который отчётливо ощущал чужой интерес к своей «скромной» персоне.       Рюноскэ приходится оторваться от сладкой и до безумия вкусной крови мальчишки. Тот уже начал медленно, но верно обмякать в чужих руках, а хватка объятий ослабела. Ацуши тяжело дышал, наклонив голову в сторону. Аметриновый взгляд как-то остеклился, смотрел куда-то мимо, в темноту ночи, у парнишки явно кружилась голова. Акутагава явно немного перестарался, но на него ведь не будут держать обиду, правда?       Аристократ аккуратно гладит подростка по мягким волосам, заставляя посмотреть на себя. Вампир даже невольно восхищён силой его чувств, сам бы он на месте мальчишки едва ли позволил столько выхлебать. Давно бы оттолкнул и просто бы нагло объездил, не позволяя слишком много. Взял то, что надо и ушёл, махнув рукой на прощание, даже не оборачиваясь.       Но Ацуши совсем другое дело, он пошёл до самого конца, за что его можно похвалить. Вот только этот шикарный банкет только начался, впереди у них есть ещё целая ночь, рассвет и немного утра.       Вторая ладонь гладит чужое бедро, иногда натягивая и резко отпуская ткань до лёгкого шлепка. Эти брюки ему уже надоели, пусть мальчишка их уже снимет, наконец. Хочется касаться нежной кожи, а не жёсткой ткани, пусть и так соблазнительно обтягивающей стройные ножки парнишки. И либо он их сорвёт сам, либо Ацуши снимет их самостоятельно. Решать ему, хотя, Рюноскэ уже знает ответ заранее. Слишком предсказуемо. — Ацу, я сейчас разорву эти брюки прямо на тебе. Не против, солнце? — холодные губы хозяина особняка нежно касаются укушенного плеча, тонкой шеи и щёк, к которым так и не вернулся румянец, даже наоборот.       Перестарался, Чёрт, он же пытался контролировать себя. Он обязательно извинится, он не хотел, чтобы до такого дошло. И извинится прямо сейчас. — Рвите, гладьте, целуйте, бейте, шлёпайте, щипайте, сжимайте, я весь ваш, и вам решать, что делать со мной, и как это надлежит сделать, мой господин, — томно шепчет на чужое ухо парнишка, легонько ухмыляясь.       Никакое недомогание сейчас не помешает ему, чёрта с два. Он слишком долго терпел, думал об этом каждый день, едва ли не каждый час, страдал, мучился из-за этого, а сейчас получает то, о чём и мечтать в своих самых лучших снах и не смел. Пусть он хоть вырубаться будет, хоть помирать, но он ни за что не отступит, нет уж. Он пойдёт до самого конца. Пути назад нет, да он ему и не нужен. Не в этот раз. Не в этой жизни. — Хорошо, тогда расслабься и просто получай удовольствие, котик, — мягко шепчет в ответ вампир, прикусывая чужую мочку зубами. В его руках вздрагивают, чуть закусывая губу. Какой чувствительный, однако. Надо взять себе на заметку.       Рюноскэ разрывает шов на чужих брюках без всяких проблем. Рвёт ткань, заставляя Ацуши дрожать. Тот всегда восхищался силой вампира до нервной дрожи в коленях или всём теле. Брюнет лишь ухмыляется, вовлекая мальчишку в глубокий чувственный поцелуй. Язык переплетается с чужим, слюна смешивается. Накаджима тихо и тонко стонет в чужой рот, прижимаясь ближе к парню. Тем временем, от всей его нижней одежды остаются одни лохмотья, которые трудно вообще назвать одеждой. Это просто горка тряпья, и ничего больше.       Пальцы проходятся по всей длине чужого достоинства, собирая предэякулят. Накаджима так потёк, будто бы из него только что не выпили практически все силы. Он реально чокнутый, Рюноскэ и подумать не мог, что тот может вырасти таким испорченным, пошлым.       Но ему эта сумасшедшая черта очень даже по душе.       Акутагава обхватывает чужую возбуждённую плоть, медленно ведя рукой сверху вниз. Мучительно медленно, Накаджима от удовольствия поджимает пальцы на ногах, выдыхая с тихим стоном. Аметриновый взгляд уже начинает немного заплывать, а рот раскрываться на букве «а». Рюноскэ знал, что делать и как это нужно сделать.       Наблюдая такую милую реакцию на чужом прекрасном личике вампир может лишь похабно усмехнуться, сминая мягкую ягодицу в руке. Мальчишка такой податливый, такой чувствительный и приятный на ощупь. Его не хочется отпускать, его хочется гладить, гладить и гладить до беспамятства, мять, мять и мять, доводить и доводить до вершины удовольствия снова и снова, пока он не начнёт умолять прекратить всё это.       И тут до Рюноскэ доходит, что он первый у этого невинного ребёнка. Первый абсолютно во всём, как в любви, так и во всех этих взрослых свершениях.       Этому мальчишке всего шестнадцать, но он уже так вырос. Акутагава не узнаёт в нём того ребёнка. Он видит перед собой уже совсем не ребёнка. Поэтому его совесть может быть чиста, ведь это не он соблазнил мальчика, а тот соблазнил его, всё абсолютно честно. Тем более, Ацуши явно останется всем доволен, в этом никаких сомнений не возникает.       Рука убыстряет свой темп, чужое лицо перекашивается в удовольствии. Это выше сил блондина, всё слишком хорошо, слишком приятно, он больше не сможет выдержать и минуты этой сладкой пытки. Пальцы судорожно хватаются за чужую рубашку, собственная сползает на локти, а одна из пуговиц отскакивает непонятно куда.       Ацуши прогибается в пояснице, коротко вскрикнув, обильно изливаясь в чужую руку. Ему и стыдно, и слишком хорошо одновременно. На уголках глаз невольно навернулись слёзы, которые он мгновенно смаргивает.       Слишком быстро, он продержался катастрофически мало. Ему стыдно даже просто открыть глаза и открыто посмотреть на Рюноскэ, ему страшно и дико стыдно. Лицо заливается яркой краской, он неловко трепещет в чужих объятиях, пытаясь восстановить сбившееся дыхание.       Однако, сам аристократ не понимает подобной смены настроения своего протеже. Всё же идёт просто прекрасно, а большего от девственника он и не ждал. Даже наоборот, хотел посмотреть как быстро он сможет довести Ацуши до своего первого оргазма.       Первого, потому что он знает, что это невинное и неиспорченное солнце никогда бы к себе не прикоснулось. Он никогда не поверит, что этот котёнок удовлетворял сам себя, в голове не укладывается.       Но почему он так зажался? Ему нечего стесняться, Акутагава никогда бы не стал его упрекать или что-то ещё. Никогда и ни за что. — Солнце, что-то не так? Посмотри на меня, — Акутагава вытирает руку об чужие бёдра, заставляя мальчишку раскраснеться ещё сильнее, откуда только кровь взялась.       Но мальчишку сейчас мучают абсолютно другие вопросы. Почему обязательно нужно было вытереть об него? Почему не обо что-то другое? Акутагава разочарован в нём? Он хочет прекратить это и уйти на нормальную охоту и полноценно поесть?       Подросток бы душу Дьяволу продал, лишь бы узнать, что творится у этого мужчины в голове и душе. — М… В-вы… Разоча?.. — Ни капли, забудь это слово, вообще, когда общаешься со мной, понял? — Акутагава резко тянет Ацуши ближе за бёдра, грубо сминая ягодицы. Блондин закусывает губу, всё же поднимая взгляд. Брюнет похабно ухмыляется, приближаясь ближе. Этот ребёнок становится ещё милее, когда так сильно краснеет. Противозаконно. — Открой рот, котёнок.       Накаджима бы отказался, но он не может ослушаться. Тем более, он всегда был послушным мальчиком, исполнял все просьбы и выполнял все приказы. Да и отказать Рюноскэ он просто не может. Это выше его сил.       Рот слегка приоткрывается, и в нём оказывается сразу два пальца. Мальчишке ничего долго объяснять не надо, он проходится языком по каждой фаланге, обсасывая, причмокивает и заглатывает поглубже, едва ли не давясь. Сколько старания, сколько желания, сколько влечения. Рюноскэ никогда бы не подумал, что именно Ацуши будет таким. Но даже несмотря на это, он всё ещё невинный ребёнок. Всё ещё ребёнок, который решил совратить его, старше на двести лет. Такое открытие было весьма неожиданным, но… приятным. Об этом больше никто, кроме них, не узнает, это их тайна на двоих. Только для них. — Сэр, я… — Накаджима что-то мычит с пальцами во рту, и вампиру приходится их вынуть. Ацуши сегодня до странного разговорчивый. — З-за подушкой…       Аристократ изгибает бровь, залезая рукой за подушку и нащупывая бутылёк. Этот чёртов мальчишка… он готовился и ждал этого весь день, что ли? Какого Дьявола? — Я говорил, что ты нечто? Так вот, я говорю тебе это, Чёрт тебя возьми, — Рюноскэ удивлён. Слишком много удивления за последний час. Чересчур много. Надо бы приструнить его. — Наказать бы тебя за такие сюрпризы, грязный, пошлый, бессовестный, падший мальчишка, — с напускным презрением выговаривает Акутагава прямо на чужое ухо, с каждым новым словом всё сильнее и сильнее сжимая чужие бёдра. Ацуши вскрикивает, начиная мычать. Больно, больно, больно.       Но Накаджиме некуда бежать. Да он и не собирался. Он двумя руками «за», он весь в его власти. Он может делать с ним всё, что душа пожелает. — Тебе не нужно масло, — его внезапно подхватывают под бёдра, заставляя обвить ногами и прижаться поближе, чтобы не упасть. Юноша растерянно смотрит перед собой, делая глупое выражение лица. — Такие плохие дети не заслуживают чего-то подобного, А-цу-ши, — развратно шепчет вампир на чужое ухо. Парень закусывает прокушенную губу, из-за чего снова начинает течь кровь, дразнящая чуткий нюх.       Ацуши не успевает опомниться, как они уже в господской опочивальне, а он сам лежит на горке мягких подушек у изголовья. Он, казалось, даже не моргнул, а они уже оказались здесь. Ужасающая скорость.       Так, Чёрт, кажется, что-то пошло не так. Можно ему переиграть всё с самого начала? Он где-то не там повернул, ему нужно назад.       Брюнет наклоняется над растерянным мальчишкой, ласково проводя кончиком носа по розовой щеке юноши. Тот расслабляется выдыхая и легко улыбаясь, немного откидывает голову. Нужно всего лишь расслабиться, всё в порядке. Ему ничего не сделают против его воли, он знает это. Ему нечего бояться. Уж точно не Акутагаву, нет.       То, что и было нужно.       Рюноскэ покрывает чужую шею тонкими поцелуями, чувствуя под губами бьющуюся жилку. Соблазн слишком велик, он просто не может сопротивляться этому. Ацуши сам виноват. И прекрасно это понимает. К Чёрту ответственность. К Чёрту здравый смысл, к Чёрту всё, он хочет сделать это.       И он сделает. Обязательно, прямо сейчас, не раздумывая больше ни единой секунды. Он хочет этого слишком сильно, его буквально притягивает.       Акутагава облизывает языком бьющуюся жилку, уже предчувствуя этот великолепный вкус на языке. Ацуши даже не подозревает об этом, целиком отдаваясь приятным ощущениям. Что ж, теперь пришла очередь вампира удивлять этого ребёнка. Да, он не собирался этого делать, он сдерживал себя изо всех возможных сил, но… Нет, он больше не сможет сдерживаться, природа выше него, он слишком голоден.       Рюноскэ выдыхает горячий воздух в чужую шейку и резко впивается в неё клыками. Ацуши неожиданно даже для себя стонет в голос после короткого вскрика. Слишком неожиданного, ему и в голову не приходило, что герцог всё же сделает это. И ему это нравится, даже слишком сильно, чем следовало бы.       Тонкое запястье кладётся на чужой затылок, пальцы вплетаются в короткие пряди, перебирая их и массируя кожу головы. Но потом резко сжимаются, болезненно тянут. Это инстинктивно, сам Ацуши сейчас балдеет, томно вздыхая или постанывая, практически всё время. Но и Акутагава всё же сейчас не окончательно с ума сошёл. Ещё один или два глоточка. И он отпрянет.       Подросток чувствует себя до отвратительного хорошо. Он не должен себя так чувствовать, он понимает, это совсем не то, что он должен ощущать. Всё что угодно, но уж точно не удовольствие. Но поделать с собой Ацуши ничего не может, эти ощущения ему действительно приятны. Господи, прости его, но он не хочет, чтобы это прекращалось. И всё равно, что он может умереть.       Однако всему хорошему рано или поздно приходит конец. Рюноскэ отстраняется, зализывая аккуратные ранки. Тянется под подушки, доставая какую-то светящуюся жидкость, покачивая её перед размытым взглядом парнишки. Он узнаёт этот бутылёк, криво закупоренный, с неровно наклеенной этикеткой. Он сам варил зелье под внимательным руководством ведьмы. Но он не может понять, как он оказался у Акутагавы и зачем он ему сейчас. — Ацуши, открой рот, пожалуйста, — пробка легко выходит из горлышка, а Накаджима приподнимается, неуверенно приоткрывая рот. — Я не хочу, чтобы ты сейчас кони двинул, не смотри на меня так.       На душе внезапно становится так тепло. Акутагава заботится о нём, он не хочет делать ему реально больно, не хочет, чтобы всё это привело к какому-то печальному исходу. Ацуши слегка улыбается, глотая сладкое, приторное зелье, чувствуя, как крови становится больше. Становится неожиданно слишком жарко, сердце забивается в диком ритме, такое ощущение, будто оно сейчас разорвётся.       Вампир внимательно следит за изменениями, удовлетворённо ухмыляясь. Он обязательно вернёт Хигучи деньги за зелье, но утром. Или после обеда. Или вечером, не важно. — Так на чём мы там остановились, сэр, — Накаджима очаровательно строит глазки, легко проходясь пальцами по жилетке, расстёгивая её. Медленно стягивает её, приближаясь вплотную. Аристократ не может отвести взгляда от этого наглого соблазняющего взора. Он в буквальном смысле увяз в этом мёде, заворожённый его сладостными переливами в свете полной луны. Он не помнит, как с него стянули рубашку и опрокинули на кровать, стянули штаны вместе с нижним бельём, отбросив в сторону. Он не помнит ничего, кроме ласковой и при этом игривой улыбки. — У тебя самые прекрасные глаза, которые я только видел, — бледная рука, оглаживает алую щёку, серые глаза заглядывают в золото напротив. — Будто жидкое золото, в котором тонет нежный лепесток фиалки, — тихий шёпот заливается приятным потоком в уши. Время будто останавливается, вся безумная страсть куда-то девается, переходя в осторожную нежность. Ацуши продолжает улыбаться, ластясь к бережным прикосновениям. — Ты сводишь меня с ума, Ацуши. Как же я боюсь, что это просто красивый сон, который никогда не станет явью.       Накаджима понимает чужие страхи, но он точно знает, что это реальность. Но даже если это и сон, настолько реальный, что он может управлять им как своей душе угодно, то он всё равно безумно счастлив. — Я люблю тебя, — Рюноскэ меняет их местами, аккуратно переворачивая Ацуши под себя. Сминает чужие губы, нежно, неторопливо, растягивая момент на целую вечность. Гладит чужую горящую щёку и раненную, с запёкшимися ранами шею. Он не желает отрываться, продолжая и продолжая целовать Накаджиму, который начинал уже медленно плавиться под ним, отвечая на этот тягучий и сладкий, как патока, поцелуй.       Тонкая ладонь подростка осторожно оглаживает чужое лицо, переходя на шею и дальше. С плеча на спину и грудь, не находя места. И всё же не выдерживает, углубляет. Но кто против, они ведь здесь не чай пить собрались? — Я тоже люблю вас. И я весь ваш, вы же знаете это, сэр, — Рюноскэ улыбается, потираясь носом о нетронутое плечо. Ацуши такое чудо, как он такой ему вообще достаться-то мог. — И… — И мы всё ещё хотим чего-то большего, верно ведь? — Акутагава резко притягивает к себе мальчишку за бёдра, заставляя вскинуть их. Нахально улыбается на азартный огонёк в глазах напротив. Точно, он почти что забыл с кем он только что связался, кажется, навсегда. Вот только кто сказал, что он недоволен, и его что-то сейчас не устраивает?       Ацуши игриво ведёт ладошкой по чужой груди, царапаясь. Проводит полоски мелких сразу заживающих царапин, дразня вампира всё сильнее и сильнее. Он играл на его нервах так первоклассно, будто бы делал это уже не одну сотню лет. Он ёрзает на месте, сбивая простыни и привлекая к себе чрезмерное количество внимания. Бесстыдно покусывает губы, выгибаясь, слегка постанывая. Какой же ты чертёнок, Ацуши, ты ведь понимаешь, что сейчас нарываешься отхватить по полной, Чёрт тебя возьми?       Но Акутагава тоже дразнит его в ответ, сминая в руках мягкие бёдра и оглаживая бока, склоняясь над парнишкой и покрывая практически всё его тело лёгкими поцелуями-укусами. Гладит внутреннюю сторону бедра, находясь в опасной близости от паха. И он видит это ожидание в глазах: «Прикоснись, ну же, прикоснись, пожалуйста». Но он из раза в раз нагло возвращает руку на внешнюю сторону бедра, порой сжимая ягодицу. И он видит такое натуральное мучение, что ему кажется, что он сейчас будет готов что угодно сделать, лишь бы больше так не мучать. Но ему нужно услышать эту мольбу. Ему мало взгляда, ему нужно слышать этот заикающийся от вожделения голос, умоляющий о большем.       Акутагава знал, что он поступает подло. Не только по отношению к мальчишке, но и к себе. Как же ему самому было невтерпёж снять это чёртово напряжение. Видеть это прекрасное тело, касаться его, но не брать — всё это было до безумия сложно. Но ему приходилось терпеть. Голос, всего лишь пара сказанных слов, и им обоим станет лучше. Намного лучше.       Ацуши вскрикивает, когда его шлёпают по ягодице, и он точно знает, что его так подгоняют. «Не молчи, скажи». Но он всё равно продолжает лишь постанывать, распаляясь ещё сильнее сам и распаляя Акутагаву, доводя и себя, и герцога до безумия. Но он уже больше не может терпеть, ему нужно гораздо больше, изнутри всё горит и скручивается в узел. Как же ему хочется сбросить это напряжение. Всё же ему придётся открыть рот, если он не хочет расстраивать Акутагаву. — П-пожалуйста… Умоляю… Сделайте хоть что-нибудь, господин, молю вас… — подросток тяжело дышит, со всей возможной мольбой смотря в глаза аристократа. И Акутагава лишь ухмыляется, глубоко целуя сдавшегося Ацуши, загоняя его дыхание ещё сильнее. — Молодец, я думал ты никогда не скажешь это, — вампир всё же прихватил с собой бутыль с маслом, выливая немного содержимого на ладонь. Он не разрывает зрительного контакта, и Ацуши кажется, будто бы в голове стало как-то слишком пусто. — Раздвинь ножки пошире, пожалуйста, — Рюноскэ аккуратно гладит чистой рукой внутреннюю сторону чужого бедра, не отрываясь от чужих глаз.       Накаджима поудобнее устраивается на перине, пошире раздвигая ноги, облизывая пересохшие губы и прикрывая глаза. В голове какой-то приятный туман, лёгкая тяжесть. Он знает, что с ним. И он не особо против.       Акутагава редко применял гипноз, но сейчас это было жизненно необходимо. — Тебе хорошо, — Акутагава растирает масло по сжатому колечку мышц, массируя и вводя один палец внутрь, начиная двигать им. — Ты не чувствуешь никакого дискомфорта. Тебе безумно хорошо, — Рюноскэ понимает, что это будет грубо, но он хочет сделать всё быстро: он проталкивает внутрь ещё два пальца, быстро разрабатывая мальчишку. К счастью, он сейчас чувствует только удовольствие, никаких неприятных ощущений. — Тебе приятно. Никакой боли, только удовольствие, — он проталкивает пальцы глубже, нащупывая бугорок нервов, и обрывает зрительный контакт. Слышится полный удовольствия стон, отскакивающий от стен.       Ацуши не чувствовал никакого дискомфорта, будто бы его не трахали со всей грубостью и не растягивали сразу тремя пальцами. Но сейчас он ощутил резкий прилив удовольствия, едва ли не выгибаясь дугой. Дышать резко стало нечем, Накаджима глотал ртом воздух, пытаясь хоть как-то восстановить спёртое дыхание.       Рюноскэ может лишь ухмыльнуться и пару раз ещё раз проехаться пальцами по заветной точке, снова доводя Ацуши до вершины удовольствия, теперь уже точно заставляя выгнуться дугой и запачкать собственный живот. Как же ему нравится доводить этого мальчишку до пика и возвращать на середину снова и снова. — Обещаю, будет почти не больно, — Накаджима едва ли расслышал его слова, в висках шумела кровь, а перед глазами плясали разноцветные круги. Но он сплёл пальцы с Акутагавой в ответ (однако скорее инстинктивно, чем сознательно).       Рюноскэ не наврал. Одно резкое слитое движение и практически никакой боли. Ацуши лишь вскрикнул от неожиданности, раскрывая глаза, а после и вовсе их закатывая. Акутагава не желал давать ему поблажек, не дал ни привыкнуть, ни ощутить всё в полной мере, сразу начав двигаться в темпе, целуя Накаджиму во все места, до каких только мог дотянуться. Чёрт, ему слишком хорошо, это точно реальность?       Рюноскэ никогда бы не подумал, что Ацуши настолько хорош собой. Он слишком тёплый, слишком сладкий, слишком мягкий, слишком узкий и податливый. Слишком прекрасный. Нельзя быть настолько прекрасным, это противозаконно, он не выдержит такого. Акутагава никогда бы не подумал, что может быть так хорошо. И Ацуши всё ещё не перестаёт его удивлять.       Громкие сладостные стоны заполнили всю спальню, в которой становилось слишком жарко, даже не взирая на открытые окна. Им обоим было слишком жарко. И безумно хорошо, просто невыносимо. Ацуши казалось, что он сейчас с ума сойдёт от этой нахлынувшей волны удовольствия, накатывающей с каждым новым толчком. Он уже не мог дышать, каждое движение выбивало весь воздух из лёгких, заставляя едва ли не задыхаться. Накаджима думал, что он сейчас захлебнётся своими чувствами. Этим ни с чем не сравнимым чувством заполненности и неземного удовольствия от каждого нового толчка. И ему было мало. Хотелось ещё и ещё, хотелось снова достичь этого пика удовольствия, но при этом сделать это не в одиночку, а вдвоём, одновременно.       Рюноскэ казалось, будто бы вся Вселенная резко сузилась до размеров его кровати, если не до одного Ацуши, сжимающего его руку в ответ, вторящего каждому его действию пошлым стоном удовольствия. Накаджима царапался, дразня его лишь ещё сильнее, мычал и кричал, и Акутагава рычал в ответ, уж слишком сильно его сжимали изнутри. Было безумно хорошо, как не было никогда. Хотелось вмять Накаджиму прямо в эту перину, заставить забыть собственное имя от удовольствия и криков. Хотелось сделать его своим целиком и полностью, заявить о правах и больше никогда не отпускать.       Тонкая шея пестрела алыми и фиолетовыми засосами, лёгкими укусами, слегка кровоточащими, как и всё остальное тело. На бёдрах были синие следы от хватки пальцев, а на ягодицах красные отпечатки ладоней. Спина Акутагавы больше не заживала, на ней красовались глубокие полосы от ногтей, которые Ацуши оставил со всей любовью в порыве страсти. Они ещё успеют зализать друг другу раны. Сейчас у них немного другие интересы.       Дыхания не хватало обоим, губы обоих были искусаны в кровь. И безумно хотелось кончить, снять, наконец, это скрученное в узел напряжение, достигнуть вершины этого удовольствия.       И Ацуши не выдержал первым. С громким выкриком, закатывая глаза к потолку, излился на чужой и свой живот. И Акутагава не выдержал тоже, изливаясь следом на чужие бёдра, кусая мальчишку в плечо снова. Дьявол, как же это было непередаваемо хорошо. Рюноскэ никогда бы не подумал, что Ацуши может быть настолько прекрасен.       Они ещё долго лежали, пытавшись отдышаться, в таком положении. Сплетя пальцы, с тяжело вздымающейся грудью и изредка открывая глаза, лишь чтобы их закатить и снова закрыть. За окнами занимался рассвет, возвещая о начале нового дня, но им безумно хотелось спать. Акутагаве уж если и не спать, то хотя бы немного отдохнуть и восстановиться после такой знойной ночи. — Я люблю тебя,  — тихий шёпот на ушко и поцелуй в щёку. Заботливо укутанный в одеяло, Ацуши чувствовал себя самым счастливым человеком во всём мире, улыбаясь так же счастливо. И эта улыбка была лучшим признанием для Акутагавы, которое только можно для него придумать.

Они не жалеют о том, что произошло в этой спальне. Они никогда не посмеют пожалеть об этом. Они любят друг друга и знают об этом. Большего счастья им и не надо.

***

      Ни Хигучи, ни Хиротсу особого внимания к их виду не оказывали. Лишь изредка могли одновременно тихо прыcнуть в кулак, вызывая краску на лице Ацуши и свист Рюноскэ, который назывался «я здесь ни при чём, разве что самую малость». Накаджиме было как-то неловко объяснять всю это красоту на своей шее (да и не только шее), а Акутагаве то произведение искусства у себя на спине, которое не позволяло надеть жилетку, а просвечивалось через рубашку, заботливо перебинтованное мальчишкой.       Акутагава тоже щедро вылил на Накаджиму едва ли не всю баночку мази, надеясь, что хотя бы синяки и царапины у него сойдут быстро.       Но сидя сейчас, за завтраком (в час дня), вчетвером, им было неловко вот так, взглядами благодарить друг друга за заботу. Это вызывало у ведьмы истерический смех, и Рюноскэ с Ацуши тоже начинали невольно посмеиваться. Ацуши чуть ли не подавился соком, а Рюноскэ свежей кровью, которую так своевременно принёс ему с охоты Рюро (за что он был ему безумно благодарен, одним Ацуши сыт не будешь, к сожалению). — Ацуши, хорошая погода, да? — Ичиё либо натурально издевалась, либо пыталась разрядить обстановку, но всё равно сама же засмеялась, откладывая вилку и прикрывая лицо руками. Накаджима мог лишь фыркнуть, а Хиротсу улыбнуться, слегка покачивая головой. Акутагава же валялся под столом вместе с Хигучи, едва не разбив стакан.       Как же неловко вышло-то, Чёрт возьми. — Ненавижу тебя, Хигучи, — Рюноскэ сел на стул, откидываясь на его мягкую спинку, весело глядя на хихикающего в кулак Ацуши. — Да-да, я тоже, — девушка откашливалась, всё ещё улыбаясь. Она не знает точно, что именно её так веселит. Тот ли факт, что между ними разница ровно в двухсотку, либо их внешний вид и то, что она сама дала масло мальчишке. То ли тот факт, что она будто заранее знала, что так и будет.       И в этих переглядываниях украдкой, полных игривости и любви, она видела то, что всегда мечтала увидеть. Она, наконец, увидела чужое счастье. Счастье друга, которого так ему желала.       Хигучи всегда мечтала, что в один прекрасный момент Рюноскэ сможет обрести своё счастье. Она видела, как он хочет любить и быть любимым в ответ, наблюдала эту тоску все двести лет. И она искренне ему сочувствовала, ей всегда хотелось, чтобы он обрёл это счастье. Пусть она не смогла, но он-то вполне мог. Он ведь был не виноват, что сердобольность его погубила, и он позволил голодному упырю убить себя. А как известно, если вампир испивает всё до дна, то и жертва сама становится вампиром.       Ичиё знала, что значит быть гонимой всеми. И она видела это в нём. В его деревне ходили слухи, будто он вампир, но никто вил не поднимал (слава Богу, они были всем довольны, ведь на них с податями не давили), но… В любовь путь был ему заказан, с этой дороги его безбожно гнали. Ни одна девушка, ни один юноша бы не согласился на подобное. Это ведь отвратительно. Любить монстра, как такое вообще можно допустить?       Акутагава никогда не говорил с ней об этом. Она и не спрашивала, была слишком благодарной его доброте, по которой он приютил её у себя в собственном доме. А после чумы Ичиё даже и заикаться побоялась на эту тему. Она видела его зависть. Она видела эту беспомощную злость, когда он разгромил собственную лабораторию, в то время, как они сами были счастливы. Он был рад за них. Но он ведь тоже хотел счастья любить и быть любимым. Это было его самым заветным желанием, он был готов отдать всё что угодно за хотя бы одну-единственную возможность любить.       Позже он привык. Ичиё видела это смирение. Это тяжёлое смирение со своим незавидным положением. А что ему ещё было делать? Он не знает, кого может полюбить сам, а его никто и не полюбит.       Так уж и никто?       Когда появился Хиротсу им стало ещё веселее. Да, разруливать ситуацию с разгромленным коровником — очень весело. Хигучи пришлось тут же ночью воскрешать несчастных животных, и пережить четыре обморока за ночь ей было чертовски сложно. Но Рюноскэ не был бы собой, если бы не простил и не приютил. Из Хиротсу вышел хороший дворецкий. Жаль, блохастый.       Но следом появившаяся под порогом девчонка ей показалась подозрительной. Хигучи не имела ничего против детей, но та была слишком странной. Не зашуганная, но и не открытая, разговаривала мало, но задавала много вопросов. Ичиё сразу поняла — что-то не так. И оказалась права, это покушение о6а запомнят навсегда, так же как и ту борьбу, когда девчонка, подобравшись слишком близко, пыталась всё загнать в сердце Акутагавы серебряный нож.       Но тогда та пыталась втереться в доверие. Хотела казаться лучше, чем есть, постоянно тёрлась рядом с Рюноскэ, едва ли не влюбила в себя… Стерва, она жалеет, что он просто так выкинул её из особняка.       Они больше не говорили о том случае, но Хигучи помнит, как он долго сидел перед камином и говорил ей, стоящей за его спиной в дверном проёме. — Неужели, я совсем не достоин любви? Неужели, никто не может проявить ко мне никакого интереса, кроме как в моём состоянии или в лишении жизни? Ладно, Чёрт с состоянием, мне не жалко, но… Хигучи, неужели, мне так уж и не дано быть любимым? Неужто меня никто не полюбит, если я вампир?       Она помнила его немую истерику. Он рыдал у неё на груди до самого утра, пока не вырубился, измотанный голодом, переживаниями и ночами без хотя бы часа сна для восстановления энергии.       И когда через двадцать лет он вновь притащил ребёнка, она взорвалась. Но она сразу поняла, что её крики были бессмысленными. Акутагаву не переубедить, а мальчишка был слишком болен, голоден и худ. Хигучи и самой стало его жалко, когда она слушала рассказ об этой находке от вампира, пока тот спокойно делал компрессы находящемуся в горячке ребёнку. Бедный нежеланный ребёнок… Это было ужасно, её женское сердце разрывалось, когда она видела его.       Мальчишка рос, и пусть Акутагава сказал ему, что когда тот вырастет, то сможет уйти, Рюноскэ привязывал его к этому особняку. Будто не хотел от себя отпускать. Он полюбил мальчика, который не чаял в нём самом души, не взирая даже на его сущность. Хигучи видела это, но молчала. Рюноскэ не знал, что это именно любовь, а мальчишка был маловат, чтобы понимать любовь в другом плане, более глубоком, чем платоническом.       Хигучи почему-то сразу поняла, что этот ребёнок влюбится в Акутагаву. И не в ведьмачьих предсказаниях было дело. Ацуши с самого начала смотрел на герцога по-другому. Не просто так он вился вокруг вампира с большим усердием, привлекая именно его внимание. Накаджима хотел быть ближе к Акутагаве, чем кто-либо другой. Ичиё знала, что он всего лишь ребёнок, но когда ему стукнуло пятнадцать и всё начало резко меняться, то она снова поняла, что что-то не так.       Накаджима выглядел потерянным котёнком, осознавшим свои истинные чувства. Она видела это благоговение в его глазах, когда он разговаривал с Рюноскэ, его трепет, когда они сидели плечом к плечу у камина, его великое счастье, когда ему улыбались. Она знала, что именно так выглядит любовь. Но Акутагава не знал, даже не предполагал, что этот ребёнок может в него влюбиться. По-настоящему влюбиться.       Хигучи не намекала. Лишь наблюдала со стороны, ждала ещё хоть год, надеясь, что любовь в мальчишке не умрёт. Она видела его страдания, ведь он думал, что это неправильно — любить своего покровителя и добродетеля. И если бы не Хигучи, то всё было бы сейчас не так весело. Если бы не она, Акутагава бы сейчас не зажимал Ацуши у лестницы, глубоко и нежно целуя.       Она искренне счастлива за него, всей душой, и она так же искренне надеется, что ни Рюноскэ, ни Ацуши ничего не испортят. В конце концов, у них обоих это самая первая настоящая любовь. — Сэр, нас могут увидеть, — Накаджима воровато оглядывается, и его мягко целуют в изгиб челюсти, вызывая мурашки и тихий смешок. Он замечает исчезнувший за аркой краешек платья, понимая, что они всё же попались. — Увидели. — Значит, нам больше не от кого прятаться, верно, золотце? — Рюноскэ вновь целует мальчишку, и тот обнимает его за шею притягивая ближе. Лучшего согласия ведь и не придумаешь.       Акутагава никогда не был таким счастливым. Никогда не был таким опьянённым, но не вином, а другим человеком, прижимающимся к нему с таким доверием. И ему не нужно чего-то большего. Всего лишь Накаджима Ацуши, весь без остатка. И ведь тому тоже больше ничего не нужно, кроме Акутагавы Рюноскэ, и ему искренне всё равно, что он вампир. Ацуши готов отдать всё что угодно, лишь бы быть с ним.       Вечность, год, день, он хочет быть с ним рядом и не отпускать. Нет, они оба этого хотят. И смотря друг другу в глаза, до безумия влюблённо, счастливо улыбаясь, им всё равно, что будет через час, завтра, через год или десяток лет, если теперь они есть друг у друга. Им большего и не нужно.       Ацуши до сих пор помнит… Любовь умирает последней. Он запомнил эту непрописную истину на всю жизнь. И никогда не посмеет забыть.       Она действительно никогда не умрёт, он точно знает. Нет, они оба прекрасно знают. Их любовь никогда не угаснет. Этот огонь будет вечно гореть в их сердцах.       Что бы ни случилось. Он никогда не потухнет. Никогда. И ни за что.