Ворон ворону

Ворон ворону глаз не выклюет. Черный отпечаток

Ковлеву скучно. Темно — хоть глаз выколи, доблестная белая власть никак не может наладить работу даже элементарных служб, что уж говорить о большем. Ночь размывает фигуры-дома-лица, превращая их в сплошную серую кашу, и Ковлев поневоле щурится, пытаясь рассмотреть хоть что-то, пусть это и глупо. Все, что нужно, сделается и без него — а когда подойдет его черед, он услышит. Он вообще многое слышит — больше, чем кто-либо думает. Но сейчас ему скучно, и даже характерные звуки — почти неслышный шорох крадущихся шагов, эхо короткой схватки, острый щелчок выкидного лезвия — не развеивают его скуку. Все это уже было столько раз… столько раз, что можно уснуть, считая. Ковлев зевает и думает, что вчера определенно не стоило заруливать в кабак перед тем, как отправиться на квартиру. – Чё ты зёваешь? — слышится сбоку. Ковлев лениво косится на спутника. Голос у него прокуренный, хриплый и дребезжащий из-за самокрутки — ради дела не зажженной, конечно, — которую он гоняет с одной стороны рта на другую и беспрестанно жует. От такого у него должен быть полный рот махорки, но подишь ты — нет, говорит он ясно и почти четко. Загадка. — Слышь, Манама, нам счас в дело иттить, не дрыхни! «Очаровательно», — думает Ковлев и поправляет поношенный, но еще вполне приличный пиджак — свою неизменную одежду для «дела». – Я не собираюсь спать, — произносит он, тщательно следя за тоном и громкостью — ночные улицы полны эха, а его спутник столь же полон внезапности. Свои его кличут Федька Порох, и он и вправду взрывной. Особенно тогда, когда не ждешь. — При зевке в организм человека поступает больше кислорода, столь необходимого для мозговой деятельности, а мне скоро именно ею и заниматься. Ваш упрек необоснован, mon ami. Федька цыкает досадливо, и Ковлев неслышно — он точно знает, что неслышно — усмехается. Он готов спорить, что Федька не понял половины из его монолога — а особенно последнее, в его исполнении преобразовавшееся в грубо-пошлое «Манама». Впрочем, привычка добавлять к репликам «mon ami» часто выходит Ковлеву боком, что, однако, не заставляет его от нее отказаться. Скорее, наоборот. – Мозгу бы твою да об стенку, — брякает Федька раздраженно. Ковлев равнодушно пожимает плечами. – Тебя Резкий на перо посадит и провернет, — сообщает он и демонстративно оправляет лацканы пиджака. — Я — ценный специалист. – Спецуха по тебе точно плачет, — вворачивает Федька. Ковлев смотрит на него с интересом. Он не уверен в том, что такое «спецуха» — у Федьки какая-то своя, местная феня, которую не всегда понимают даже свои, — но точно уверен, что Федька нервничает. Вот это удивительно. Федька пироман и носит свою кличку не только за взрывной характер — в шайке Резкого он отвечает за боеприпасы и может собрать бомбу буквально из дерьма и палок. Ну и порохом сверху присыпать, как без того. Он взрывной, так — но не нервный. Нервному с бомбой одна дорога — в воронку, только требуха на деревьях останется. Нервничающего Федьку, жующего несчастную самокрутку так, словно и впрямь хочет ее съесть, Ковлев видит впервые. Словно в подтверждение его догадки, Федька шумно выдыхает сквозь сжатые зубы. – Задом чую, подлянка будет. Ковлев хмыкает, пряча смешок, — лексика у Федька на редкость забавна. Но совсем не забавно то, что он всерьез зыркает по сторонам и вытаскивает что-то из-за пазухи, сжимает в руке. Учитывая то, что в другой у него наган, это серьезная заявка. Ковлев на его нервозность не ведется — профессия не терпит лишних эмоций. Но ему уже не скучно. Очень даже не скучно. Ему почти весело. Хочется сказать за это Федьке спасибо, но Ковлев держит себя в руках — испытывать на себе весь арсенал подрывника ему совсем не улыбается. – Что ж, будем надеяться, что… Тихий-тихий, едва различимый свист обрывает его слова, давая сигнал. Миг — и они с Федькой, забыв о разногласиях, одинаково пригибаясь и почти в ногу, сливая шаги в один неразличимый шорох, перебираются на другую сторону улицы. Возле дома никого нет — убитую охрану подручные Резкого отволокли в темень. Ковлева это радует. Каждый чистоплотен на свой лад. Они с Федькой ныряют в черный провал дверного проема, и дверь за ними аккуратно, без стука, закрывается. – Сейф в подвале, — тихо сообщает из темноты размытая фигура Резкого. Ковлев слышит, как он надсадно выпускает из ноздрей воздух, похрипывает — явно не в порядке легкие. Ковлеву, впрочем, все равно. — Шевелите задницами, пока нас не срисовали! Резкий нервничает, как нервничает и Федька, нехорошей нервозностью. Для них такие, тихие, ювелирные дела в новинку, хотя они и хорошо справляются — им бы ворваться на всем скаку, попалить в воздух, побить стекла да взорвать под конец что-нибудь; оставить пару своих убитыми и, утащив все, что можно, сгинуть во тьме. Но от пальбы, от взрывов и лихачества сейф весом в сто пять кило сам по себе из подвала не выпрыгнет, а им стало мало грабежа на дорогах и налетов на деревни. Что взять-то с деревень — последнюю куру к седлу привязать? Не стоит овчинка выделки. А вот целковые, запрятанные за десятисантиметровой дверью и хитрым замком системы Циглера, очень даже стоят. Именно поэтому они и позвали залетного Ковлева — а тому и все равно было, что и для кого открывать. Ноги бы унести да наживу — и ладно. В подвале так же темно, но Ковлеву свет не нужен — сейф тяжелым гробом чернеет в углу, и он без сомнений направляется в ту сторону. Вокруг стоит что-то — шкафы, кажется, но Ковлев не обращает на них внимания. Перед ним расступаются; он на ходу расстегивает манжеты. Руки второстепенны в его деле, но выглядит красиво, а Ковлев всегда любил покрасоваться. Правда, в его деле редко доводилось. Когда он касается двери, скользит пальцами, ощупывая мертвенно-холодный металл, и наконец приникает грудью, вслушиваясь в его гулкое нутро, кто-то позади цыкает: – Как девку мацает! На него шикают; Ковлев слышит, как Резкий отсылает слишком говорливого подручного наверх — о слухе Ковлева знают все и боятся мешать, но нервы, похоже, сдают у всех. Ему плевать — закрыв глаза, он слушает, слушает, как мерно, будто бомба, пощелкивает под его пальцами реле. Там, за этими пощелкиваниями, слышится отзвук золота, шелест банкнот — они отзываются на его касания так же, как и деления замка. Ковлев улыбается и, на ощупь достав мелок, не глядя чертит на дверце одному ему понятные символы. Пожалуй, единственное, что еще может разогнать его скуку, — это перспектива получить большие деньги. Пусть за них и придется повоевать, и не только с упрямым замком. Но когда до окончания шифра остается пара символов, он вдруг замирает. Что-то неправильное врезается ему в слух, как помехи в радио, трясет и настойчиво дергает, требуя внимания. Он оглядывается, хмурясь; Резкий сотоварищи хмурятся в ответ недоуменно, им непонятно, почему он смотрит на них. Ковлев не понимает и сам, но звук, какой-то мерзкий шуршащий призвук отвлекает внимание, приближается, нарастает, и… И как ни странно, первым все понимает Федька. – Линяем! — во все горло гаркает он и кидается к двери, но его опережают. По лестнице грохочут тяжелые сапоги, стрельба эхом разносится по подвалу и невыносимо бьет по ушам; Ковлев со своим тонким слухом оглушен и дезориентирован, и все, что он может — пригнуться, отползти в угол за сейф, зажимая уши руками, и зажмурится от ярких вспышек. Что-то бахает раз, другой, сквозь вспышки и невыносимый гул, в который сливаются грохоты выстрелов, прорываются стоны и маты; Ковлев сжимается, ему хочется сжаться как можно сильнее, словно адская для его ушей какофония может от этого стать тише. Стоны, топот, глухие удары тел, выстрелы и что-то еще, чужое, резкое — ба-бах! — рассыпается в голове искрами страшной боли, беспощадный слух все улавливает и раскладывает, сортирует по полочкам, но он больше не может, не может, не может… Он даже не понял сначала, что произошло — что-то свилось вокруг запястья жестким хватом, дернуло его вверх, заставляя развернуться по-ежиному, с немыслимой силой поставило на ноги и куда-то толкнуло; Ковлев во что-то врезался, больно ударившись лбом, тут же его приложило чем-то сзади — тяжелым и жестким, что-то хлопнуло… И, словно только и ожидая этого хлопка, выстрелы стали сначала реже, а затем прекратились совсем. Немыслимо много времени понадобилось, чтобы сквозь ватную тишину, забившую его уши, пробилось хоть что-то — не говоря уж о том, чтобы снова начать соображать. Первое, что он слышит, — дыхание над ухом. Хриплое, с присвистом, сквозь зубы… – Порох? — едва слышно шепчет он — и рот ему тут же затыкает жесткая, пропахшая порохом, смазкой, махоркой и еще черт знает чем ладонь. – Заглохни, — шипит прямо в ухо Федька. Ковлев морщится, но терпит — потому что наконец различает и другие звуки. Судя по всему, они стоят в шкафу. А за тонкой деревянной стенкой Ковлев слышит тяжелые шаги, перещелкивание затворов, негромкие, но разносимые эхом по всему подвалу переговоры и — ни с чем не сравнимый шорох переворачиваемых тел. Хлюпанье крови, металлический лязг гильз, хруст камня — похоже, Федька успел испытать на ком-то свой боевой арсенал. Они попали. Ковлев дышит загнанно, чувствуя, как сводит живот холодным ужасом. Из разговоров понятно, что Резкий был не мастак обезвреживать сигнализации — охранка, хоть и с опозданием, все же получила вызов. А еще понятно, что Резкий и все его подельники теплую встречу с полицией не пережили. Ковлеву плевать. Ковлев очень хочет выжить сам — и не понимает, почему Федька не рванул, как остальные, из подвала наружу. Почему, в конце концов, он сейчас стоит, грубо вжимая всем телом Ковлева в стенку, а не бросил его под огнем. Ковлеву очень хочется получить ответы на свои вопросы, но он потерпит. Шаги за дверцей хрупают бесконечно долго. Они ходят, ходят, ходят, наворачивая круги; один раз подходят к шкафу невозможно близко, и у Ковлева все внутри замирает, проваливаясь в какую-то черную бездну — он слышит, как сжимаются пальцы на ручке, как проворачиваются крепления… но дверца не открывается. Ее дергают раз, два, три, шкаф вздрагивает и скрипит недовольно; Ковлев распластан по задней стенке и не может пошевелиться, хотя просунуть руку по внутренний карман пиджака должно быть легко… И все же шкаф выдерживает натиск чужого любопытства; шаги топчутся рядом еще немного и после резкого оклика удаляются. Становится тихо. Так тихо, что бьет по ушам. Они с Федькой стоят неподвижно еще долго, долго, так долго, что у Ковлева затекает все тело; но он не слышит ни шагов, ни говора, ночь совсем, неправдоподобно тиха. – Ну? — рычит Федька над ухом. Ковлев молча — рот-то зажат! — кивает. Они весьма неизящно вываливаются на пол из неожиданно легко открывшихся дверей. В подвале пусто, все усыпано каменной крошкой, гильзами, закапано кровью — но тел нет. Ковлев этому даже рад; покрутив головой, он поднимается на ноги и вопросительно смотрит на Федьку. Тот сутулится, как готовый к атаке зверь, и сжимает в жестких пальцах наган. – У тяти такой шкафец был, — не глядя на Ковлева, бросает он. — Только изнутря открыть можно, коль запершись там. Ковлев почти потрясен его спокойствием. – Что теперь? — тщательно выверяя тон, не позволяя эху полететь дальше нужного, говорит он. Федька дергает плечом. – Делай свое. Я постерегу. И валим. И да — Ковлев потрясен. Настолько, что идет к сейфу и прижимается к нему как к родному — хоть что-то понятное в этом мире. …Он вскрывает замок в считанные минуты — его оборвали на самом интересном месте. Но прежде чем открыть дверь, оглядывается. Федька стоит рядом, и ладонь его лежит на нагане спокойно и уверенно. Ковлев улыбается. И тянет дверцу на себя. Федька отвлекается на мелькнувшее в проеме богатство достаточно, чтобы он успел нырнуть рукой в карман пиджака и достать «дамский» пистолет — смешно, но действенно. И не успевает спустить крючок — потому что слух его выхватывает новые шаги. – Так-так-так, — проем щерится на них с Федькой хмурыми мордами и дулами ружей. Но взгляд приковывает одно лицо среди них — молоденькое, девичье… жесткое, с черными провалами глаз. Настолько черными, что в их глубине Ковлев видит черное пламя. – Ада, — летит под потолок грубый голос. — Что с ними делать? Улыбка у нее такая же черная. – А это пусть решают они. И Ковлев — не говоря уж о Федьке — знает, что он решит.