От рассвета до расстрела

— Петренко, спишь? — как горячи, оказывается, у людей бывают руки. — Да ну, неужели спишь? Шершавые пальцы ощупывают спину, остро-жаркий шёпот врезается в коротко стриженный затылок. В темноте все кажется в разы сильнее: жарче, теснее, громче. — Не сплю, не сплю, — Сергей бурчит, но тонкие сухие губы его растягиваются в полуулыбке, белки глаз сверкают в сумраке. Парень поворачивается лицом к соседу по койке, а вернее сказать, по шинели, вжимается в него замерзшим телом и всматривается в блеск белков напротив. — Видишь небо? Красиво, правда? — но Сергей признается себе, что видит только пухлые губы, щербинку между зубов, ржавчину щетины, покрывшую щеки и болезненно-красные опухшие глаза. Он чувствует, как горячи руки товарища под его гимнастеркой, рад, что может хоть немного согреться, но вместе с тем совершенно сходит с ума от мысли, что в любую минуту товарищ может помереть от жара. — Да, вижу, — задумчиво тянет он, и тяжело выдыхает, укладывая голову на плечо мужчине — сейчас он вспоминает, что Добровольскому, как-никак, 27 лет, а в военное время это уже видавший жизнь мужчина. Добровольский. Как зло пошутила жизнь над Иваном, когда подарила ему эту фамилию — служить он не хотел никогда, всегда был болезненным и хилым, многие деревенские и вовсе считали его блаженным за любовь к звездам и желтым полевым цветочкам. Мать его умерла в родах, отец же работал с раннего утра до ночи, чтобы прокормить пятерых детей, и воспитывал четырех сыновей и дочь в крайней строгости. Когда же он однажды, возвращаясь с жатвы через яблоневый сад, увидел юного тогда еще сына в объятиях, отнюдь не дружеских, другого парня, то избил обоих до полусмерти, сломав Ване руку так, что та уже, сросшись, не разгибалась и не сгибалась до конца. Все это, очень кратко и преподнеся совершенно как шутку, самую при том беззаботную, рассказал Добровольский Сергею уже в их общей роте, когда Петренко с детской прямотой поинтересовался, как так вышло, что неспособного держать в руках оружие мужчину отправили на встречу с врагом. — Ну, а что мне делать, — сказал тогда Добровольский, — на заводе я работать не смогу, в тылу я нахер никому не сдался. А здесь всяко как-нибудь сойду. Страха у Добровольского в глазах Сергей не видел ни разу: ни когда они лежали в одном окопе, оглушенные стрельбой и ослепленные дымом, ни когда неслись на врага, которого даже не видели, ни когда над их головами проносился фашистский «Мессершмидт». Наверняка он даже желал бы умереть на войне. Дома его не ждут, свою семью он уже не создаст (на искренний вопрос «почему?» Иван рассмеялся и сказал, что он сам как девка, но быстро отвернулся, сухо всхлипнув), да и пользы никакой явно не принесет. Но не видя смысла в своей жизни, он, кажется, стал сам смыслом жизни совсем еще ребенка Сергея, которому вот-вот исполнилось семнадцать. Петренко привязался к товарищу быстро и бесповоротно, находя в нем и отца, и мать, и брата, и друга, которые все на его глазах были загнаны в душегубку под плач и крики. — Ты знаешь, что мы — дезертиры? — сказал Добровольский еще день назад, когда они отбились от общего отряда и спрятались в сожженой фашистами деревне среди обломков и закопченых печек. — Знаешь, что теперь путь нам один — расстрел? Петренко едва заметно кивал. — Ты же болеешь, ты скоро умрешь и так, — озвучивал свои мысли он под аккомпанемент Иванового смеха, — а я… — Ты молодой и здоровый, Сережа, — строго говорил ему мужчина, — а из-за меня пропадешь. Сергей зло супился и молчал. А среди обломков, пыли и пепла так холодно, так душно. Шинели рваные и вонючие, одежда заскорузлая, ломкая, в пятнах крови. Руки Добровольского опять ожили — в лихорадочном бреду он стал еще горячее и шевелил пальцами неконтролируемо. Сергей плеснул ему на лицо и губы остатки воды из фляги, стащил с него гимнастерку и штаны, скатал их в рулон и подложил Ивану под голову. Тот будто бы совсем уже отбывая в другой мир, улыбнулся и тихо-тихо начал бормотать под нос, сжимая в шершавых толстых пальцах по-детски пухлую руку Петренко: — Спасибо тебе, спасибо. Бежал бы, догонял, соврал, из-за меня ведь… Умираешь-умираешь, молодой… Потом забывался, начинал метаться по полу, сжимая до побеления и хруста последние в этом мире родные пальцы, потом замолкал и смотрел на звезды. В эти моменты глаза Ивана начинали радостно сверкать, и по щекам катились одинокие слезинки, смачивавшие воспаленную кожу вокруг глаз. А в один момент Добровольский посмотрел прямо в лицо Петренко и пробормотал: — Я не знаю, в какой момент умру… А можно тебя поцеловать? Сергей молча наклонился к мужчине и робко и сухо коснулся его губ, но тот притянул его к себе за ворот гимнастерки и, стукнувшись деснами, горячо поцеловал. — Ложись да спи. Прощай, если что, да спасибо. Юноша положил голову на грудь мужчине, судорожно вдыхая такой родной его запах, и тихо заплакал, обнимая его так крепко, как только мог, и казалось ему, что он лежит на печке — таким горячим был Иван. Розовое солнце целовало воспаленные веки сладко, как не целует их ни одна на земле мать. Сергей впервые проснулся, сладко зевнув, хоть и проспал лишь пару часов на шинели среди обломков и мусора. Но страшное осталось — он проснулся на шинели, а не на груди Добровольского. Ивана нигде не было. Петренко подскочил, озираясь по сторонам, как поросенок, потерявший защитницу маму-кабаниху, хотя скорее это сам Петренко был защитником Добровольского. Кричать было нельзя — услышат. Но среди выжженной пустоши не было видно ни души… Сергей сел на печку, прислонившись к трубе. Куда же мог деться Иван? Почему ушел, не предупредив, не разбудив? Ушел однозначно добровольно — ни немцы, ни свои одного бы его не забрали. По спине Петренко пошел холод от ужаса. Он не мог места себе найти. В небе жутко загудело. Стало страшнее раз в сто, и нет, не за свою жизнь, а за жизнь треклятого Добровольского, который одному Богу известно где сейчас. Присмотревшись, Сергей заметил черную точку в небе — сделать это было не трудно, ведь среди груд обломков ничего не закрывало обзор — и, сорвавшись с места, рванул прочь. Он мчался неизвестно куда и неизвестно чему навстречу. От хруста недогоревших досок пугался еще сильнее, припускал, задыхался, буквально летел по пепелищу и свистел носом от разогретого воздуха. Кричать было нельзя, нельзя… Но хотелось. Отчаяние захлестнуло с головой… — Ва-! — уткнувшись лицом в узкую грудь, вжатый за затылок в нее, Сережа захрипел, обхватив Добровольского поперек тела, и зашелся в глухом рыдании. — Ты чего орешь? — беззлобно поинтересовался Добровольский, осторожно опуская ведро с водой на землю, и поглаживая мальчишку по голове. Мужчина присмотрелся к небу и недобро вздохнул, передернув плечами. — Мессер, — прошептал он, толкнув носком сапога ведро и уволакивая парня глубже в обломки, сажая его за печку. — Не бойся. Ты же не боишься? — он приподнял за подбородок лицо Сережи, красное от слез, и тот снова кинулся в объятия к мужчине. — Не боишься, — заключил он, целуя макушку сухими горячими губами. Сейчас пролетит и все будет хорошо… Гул нарастал, нарастало напряжение между двумя прижавшимися друг к другу мужчинами. Сейчас их никак нельзя было бы назвать защитниками и сильным полом — два испуганных до смерти ребенка, дрожащих, но каждый дрожал за свое: Петренко боялся умереть, а Добровольский боялся, что умрет Петренко. Он осторожно взял его за руку двумя руками, прижав к своему животу. — Смотри, — он ласково улыбнулся, покрываясь мурашками от ужасного гула, разрывающего барабанные перепонки, — какой красивый рассвет. Сережа поднял заплаканные глаза, такие же розовые, как и небо над ним, и засмотрелся, восхищенно приоткрыв рот. По светлеющей голубизне небесного свода расползались кровавые разводы войны и солнца. Юноша растерянно заулыбался, мельком глянув на Ивана — тот тоже не мог наглядеться на небо. — Можно тебя поцеловать? — тихо спросил Добровольский, переведя зачарованный взгляд на Сережу. Тот сглотнул и кивнул. На этот раз их губы столкнулись во все еще нелепом, но уже не прощально-отчаянном, а теплом поцелуе. Надоедливые шероховатые лапы Добровольского залезли юноше под одежду, и он прижал его к еще, казалось (наверняка со страху), теплой печке, подминая под себя и жадно кусая тонкие губы. Гул. Хруст. «Stillhalten!»* Во внезапной тишине, все еще крепко сцепив руки и переплетя пальцы в замок, Петренко с Добровольским уставились на голубоглазого немецкого солдата, крепко сжимавшего в жилистых пальцах блестящий «Вальтер». На его вычищенных сапогах лежал пепел. — Aufstehen! ** — пролетел над пустошью зычный голос солдата. И не зная значения крика, дезертиры подчинились, вскочив на ноги. Солдат долго разглядывал их, крепкой рукой наводя дуло то на одного, то на другого. Потом вскинул бровь и тихо, даже несколько виновато спросил: — Liebhaber? *** — но два дрожащих солдата мало чего могли выдать, и тогда ариец помахал пистолетом, изображая круговое движение. Петренко с Добровольским повернулись к тому спинами, и Добровольский сжал тонкие пальцы Петренко. — Держались за руки, встречая рассвет, и держимся во время расстрела, — и громко, делано засмеялся. Первым упал Сергей, осев на обломки, выскользнув из хватки истерично хохочущего Ивана. Пуля Добровольского прилетела минутой позже, — кажется, солдат нарочно выжидал, когда мужчина насмотрится на потерю последнего, что было ценно ему в этом мире, когда хриплый гогот перейдет во всхлипы и раздирающие горло спазмы — и тот повалился рядом. Струйки крови, вытекающие из затылков мужчин, смешивались друг с другом и с пеплом. Ариец безэмоционально сплюнул, и развернувшись, пошел прочь, бросив напоследок презрительное: — Schwanzlutscher.****