Eminence grise

3 сентября 1812 года       Запись номер 1415       Небо, освещённое лучами закатного солнца, ослепляло, не давая разомкнуть уставших после длительного занятия глаз, но даже оно меркло по сравнению с красотой вашей улыбки. Три дня. Всего лишь жалких три дня осталось до момента, когда это чарующее небо скроется под тёмно–серыми облаками безответности чувств.

6 сентября 1812 года       Закатное небо цвета сочного спелого персика, словно старая потрёпанная после длительного хранения книга, покрывается слоем пыли, состоящей из мельчайших крупиц разбитого гувернёрского сердца.       Хан Джисону было всего лишь четырнадцать, когда, сбежав из родного города, он в тайне от всех отправился в плавание на французском торговом корабле, за время путешествия на котором он пережил множество испытаний: голод, отчаяние, насилие и тяжёлый физический труд, но ему всё-таки удалось убедить капитана корабля оставить его на борту. По прибытие во Францию Джисон долгое время вёл бродячую жизнь, пока не встретился с месье Вурдо, пожилым учителем, который решил помочь ему. Благодаря своему наставнику Хан получил образование и решил начать работать. Он покинул Францию и отправился в Россию, что встретила его крепостным правом, завуалированной бедностью и отсутствием морали. Через некоторое время Джисон устроился гувернёром в поместье Кроевых, дабы присматривать за юной графиней.       Сейчас Джисону двадцать два года, и он безответно влюблён в ученицу, что так изящно двигается в своём золотистом бальном платье, украшенном тонкой цветочной вышивкой. Катерина Кроева – хрупкая, словно хрусталь, девушка, покорила сердце Джисона летним вечером, 18 июля 1809 года, когда её струящиеся каштановые локоны слегка зацепились во время очередного занятия за ветку разросшегося в саду клёна. Хан только сделал несколько шагов в её сторону, чтобы помочь графине, даже не подозревая о том, что это небольшое расстояние между ними всё время спасало его от верной гибели. Он потонул в её небесных глазах, как тонут флотилии в водах океана. Прибил своё сердце ко дну ядрами из её коротких слов благодарности и смущённо отведённого взгляда, да так сильно, что не оторвать, не выбраться.       Джисон переводит взгляд на окружающих и непроизвольно хмурится. В просторной бальной зале светло зелёного цвета, пространство которой украшают несколько античных скульптур, подаренных хозяевам австрийскими послами, шесть симметрично размещённых янтарных колонн, меж которых виднеются несколько нарисованных знаменитыми художниками пейзажей, и огромная хрустальная люстра, висящая в центре, весело танцуют и обсуждают политические вопросы представители высших слоёв общества. Их напудренные лица озаряют широкие фальшивые улыбки, а движения становитятся более скованными, стоит только заговорить об очередном приобретении графа Кроева.       Хан думает, что в этом полном лжи и лицемерия обществе, невозможно находится. И он бы давно покинул это место, если бы не распустившийся цветок его жизни, что так восторженно наблюдает за происходящим вокруг.       Она в ожидании. Не его... Не его действий, писем с признаниями, каллиграфическим почерком на последних страницах горячо любимых романов, и обещаний о долгой и счастливой... Она в ожидании неминуемого будущего, что своими грязными армейскими ботинками уже втоптало джисоново сердце в дорожную пыль, заставляя задыхаться.       От Ли Феликса веет властью. К его ногам вражеские города приклоняются, прожигающего кожу взгляда не выдерживая. От него в жилах кровь стынет, будто дуло пистолета к виску приставлено.       Джисон смотрит неотрывно на вошедшего, каждое его движение сквозь себя пропуская, дрожью по телу чужое имя вычерчивая. Образы неизвестного доселе всплывают в подсознании, сдавливая, превращая возможность лаконично соображать в грязное месиво. Вот Феликс в его голове прикасается к Катерине, своими тонкими пальцами чуть надавливая на острые ключицы девушки. Но где уже побывали эти руки? Сколько впитали они в себя людской крови, скольких женщин касались?       Джисон видит перед собой человека, но думает лишь о том, как называют его именем дьявола истерзанные, молящие о пощаде души.       Графу Феликсу двадцать четыре года, но уже сейчас за его плечами стоит десятитысячное войско, а в руках неизменно бьются два сердца: одно, до беспамятства влюблённое, и одно, умирающее от глубоких ран.

7 сентября 1812 года       Джисон впервые захотел стать осенью...       Как прохладный ветерок, он бы аккуратно касался чуть вьющихся женских локонов, лёгкими движениями убирая их с хрупких плеч. Словно жёлтые листья, он бы упал к ногам графини, чтобы в ту же секунду нежно взять её руку в свою, оставляя на обратной стороне ладони, на этой фарфоровой хрупкой коже, невесомый поцелуй.       Джисон впервые захотел стать осенью, чтобы прикоснуться к столь чуткой душе, как касается её Феликс, растворяя в себе без остатка. – Австрийский липициан. Этот конь послужит для вас верной опорой, графиня.– Голос, ставший так горячо ненавистным за столь короткий срок, раздаётся в ушах Джисона громом.       Он переводит взгляд на белого скакуна, возвышающегося над девушкой и непроизвольно дёргается, не понимая, как можно делать столь дерзкий подарок робкой и от природы чувствительной натуре. Но гневные мысли прерываются, а на место них приходит нескончаемое удивление и желание прикоснуться, впивающиеся в разум словно корни дуба в землю.       Перед ним стоит он, великолепный серый мустанг. Лоснящаяся грива его переливается на солнце, а пронзительный взгляд буквально придавливает к месту. Хан аккуратно касается шеи коня, пытаясь не отпугнуть от себя столь изумительное создание. – Его зовут Éminence grise,– шёпот раздаётся над ухом и вот уже чужая рука ложится на шею лошади в паре сантиметров от джисоновой.– Но я предпочитаю сокращать его до "Карда".       Éminence grise... Джисон вертит на языке два французских слова, ощущая на самом кончике всю остроту и смысл. Власть, скрытая тенью величия хозяина. Хан проводит рукой по гриве, пропуская её сквозь пальцы, и улыбается. Единственное, о чём Джисон сейчас думает, это то, что если бы этот конь был человеком, то он бы уже давно совершил революцию, поставив на колени правительство. – Я увидел его в Америке, пашущем землю одного из крупнейших плантаторов, имя которого даже не запомнил, ведь в мыслях бушевало лишь желание освободить его из плена. – И приковать его к себе, хоть и уже новыми, цепями из армейской упряжи? – Хан вызывающе поднимает бровь, переводя взгляд на Феликса, выражая тем самым своё недовольство. – Цокот его копыт - мой пульс, громкий ржач, разносящийся по пути,– моя бегущая по жилам кровь. – Граф запрокидывает голову, обращая свой взгляд к солнцу, но уже через несколько секунд направляет его обратно, тепло улыбаясь наблюдающему за его действиями коню – Он моя жизнь, и, даже несмотря на то, что я держу его упряжку в своей руке, именно от него зависит, сколько мне осталось.       Джисону кажется, что мир вокруг на мгновение замер, концентрируя всё внимание лишь на них, лошади и хозяине, двух жизнях, сливающихся в одну.

11 сентября 1812 года       Капли дождя неустанно стучат по стёклам бальной залы, словно знаменитый оркестр, разнося свою грустную песнь. Джисон стоит в дверном проёме, вслушивается в каждый удар, будто в рассказ о чужой жизни, трагичной любви или желанном конце, и, прикрыв глаза, делает несколько шагов вперёд. – Раз, два, три. Раз, два, три...Госпожа, двигайтесь более плавно, вы не корова на лугу, а элегантная девушка... Раз, два, три...Прогните спину сильнее...– месье Локсьен – французский хореограф, прибывший в Россию для постановки балета, но, по непредвиденным обстоятельствам, так и не закончивший работу над ним. Граф Кроев познакомился с ним на вечере у владельца театра и предложил заниматься с его дочерью. Воздух месье Локсьен– танцы, его путеводная звезда – музыка. Совершенно неудивительно, что мельчайшая ошибка графини вызывает у него ярость.       Джисон неотрывно наблюдает за кружащейся в вальсе парой. То, как графиня поворачивает голову, открывая вид на лебединую шею, как улыбка озаряет её уставшее лицо, стоит только взглянуть на графа, и рука Феликса, аккуратно лежащая на лопатках девушки, вызывает в Хане ураган чувств.       Он хочет подойти, разорвать, прикоснуться, но только стоит недвижимо, словно прибитый гвоздями к полу. Он знает своё место и желает лишь побыстрее прервать занятие, приступив к уроку литературы. Вероятнее всего, Джисон так бы и поступил. Выкрикнул бы какую–нибудь шутку, обращаясь к месье Локсьену, и соврал бы, сказав, что граф уже давно ожидает его в кабинете, но не успел он открыть рот, как на всю залу раздался гневный голос. – Думаю, нам стоит прекратить занятие. Графиня уже явно измотана, и ей необходим покой.–Феликс отстраняется от девушки, замечая стоящего недалеко от двери Джисона.– Разве посторонним разрешено присутствовать на занятиях? – он с усмешкой на губах осматривает Хана, делая несколько шагов в его сторону. – Я являюсь преподавателем графини по пяти предметам: истории, литературе, астрономии, географии и французскому–и явился в эту залу непременно за тем, чтобы пригласить её на занятие. – Джисон слегка вскидывает подбородок, стараясь тем самым показать серьёзность намерения и скрыть некую обиду, закравшуюся в сердце из-за вызывающего вопроса. – Прошу простить меня за вопрос, но графине необходим покой, поэтому она не сможет сейчас пройти на занятие.– Девушка утвердительно кивает, польщённая заботой графа, и, взяв месье Локсьена под руку, благодарит Феликса за танец, выходя из залы, осыпая француза вопросами о собственных ошибках. – Видимо, на сегодня вы освобождены от своей работы.– Феликс, что всё это время старался не разрывать зрительного контакта с Ханом, делает несколько шагов, останавливаясь в метре от гувернёра. – Вас это радует? – Джисон пристыженно опускает взгляд, осознавая всю бестактность заданного вопроса, на что граф лишь улыбается. – Отчасти. Мне на самом деле интересна ваша реакция на происходящее.– Феликс делает ещё один шаг и чуть наклоняется к уху Джисона, шумно вдыхая воздух в нескольких сантиметрах от мочки. – Что будет, если я предложу вам занятие? – Всё зависит от того, что оно из себя представляет? – Хан поворачивает голову в сторону окна, замечая, что дождь усилился, и поражаясь тому, что совершенно не обратил на это внимание, будучи увлечённым разговором. – Танцы. Составите ли вы мне компанию? Ведь моя партнёрша сейчас занята подготовкой ко сну?       Месье Локсьен любил называть танец – обнажением души. Ведь именно в тот момент, когда в зале заиграет музыка, и пары выстроятся, начиная легко кружиться в такт, по их неловким движениям или взглядам можно разглядеть скрытые ото всех за привычно-надменными улыбками истинные чувства человека.       Джисон непроизвольно вспоминает это, смотря на протянутую ладонь, и так и не решается протянуть свою в ответ. – Ваши пошлые шутки неизменно могли бы приглянуться какой-нибудь кокетливой даме на балу. Но я бы посоветовал вам запомнить, что вы без месяца женатый человек, и подобные высказывания являются неприемлемой дерзостью. – Джисон выходит из зала, быстрыми шагами направляясь в свою спальню.       А об оконное стекло всё также разбиваются крупные дождевые капли, играя мелодию одного нестанцованного вальса.

15 сентября 1812 года       Осень яркой листвой на деревьях, прохладным воздухом и последними солнечными лучами приносит в жизни обитателей поместья спокойствие, умиротворение.       Графиня Кроева вместе со своей матерью отправляется в соседнее поместье, дабы навестить свою давнюю подругу, тяжело переносящую вот уже вторую беременность.       По указанию Катерины, Джисон проводит эти ясные осенние дни, прогуливаясь по саду с графом, дабы тому не было одиноко в огромном поместье без невесты.       Он подходит к клёну, листья которого окрашены в жёлтые и красные цвета, будто какой-то неуклюжий художник впопыхах опрокинул на него свои краски, непроизвольно создавая новый шедевр в садовой галерее. – Чем вы планируете заниматься в будущем?– Джисон аккуратно проводит чуть дрожащими от сентябрьской прохлады пальцами по стволу клёна, задевая слегка потрескавшиеся участки коры. – Хотя о чём это я, вам же ещё долго служить. – Не имеет значения, сколько мне осталось служить во благо империи. Важно лишь то, что вы подразумеваете под будущим? – Феликс делает несколько шагов к дереву, останавливаясь в метре от Джисона, и переводит свой взгляд на его тонкие пальцы. – Под будущим? – Хан на секунду в удивление расширяет глаза, продолжая рассматривать царапающую кожу кору.– Я подразумеваю под ним вашу скорейшую свадьбу с госпожой Катериной и переезд.– горькая улыбка касается губ, чуть дрогнувших от нахлынувших воспоминаний и давящего на грудную клетку сердца, что неустанно, раненной собакой воет от воспалившихся ран. Но уже через секунду Хан ощущает невесомое тепло чужой ладони на своей. – Слишком поверхностно, слишком скудно... Ваше, идентичное героям чьих-то написанных в пьяном бреду романов мнение раздражает сильнее, чем часовая стрельба картечью. – граф непроизвольно надавливает пальцами на внутреннюю сторону джисоновой ладони, окончательно привлекая его взгляд к раздражённому лицу напротив. – Будущее. Вы серьёзно думаете, что ваши соображения насчёт данного понятия верны? – Вполне, но что касается вас? – голос под столь неожиданным напором с чужой стороны предательски дрогнул. И будь голос человеком, Джисон бы самолично подставил дуло револьвера к глотке этого жалкого труса. Но сейчас он только стоит неподвижно, пытаясь выровнять сбившееся дыхание. Под пристальным взглядом Феликса всё внутри натягивается, заставляя струной выпрямиться. – Для меня будущее...– он слегка осекается, пытаясь подобрать необходимые слова, и отводит взгляд. Хан думает, что у него в голове необъятное: огромная библиотека, стеллажи которой доверху набиты различными книгами, а из них только одну найти нужно и выбрать необходимую фразу. Лицезреть стушевавшегося графа кажется немыслимым, а от того и более увлекательным, отчего лёгкая улыбка трогает гувернёрские губы. – Я думаю, что будущего нет. А наступление его настолько же невозможно, насколько невозможна ближайшая отмена крепостного права. Посудите сами, ведь человек никогда не сможет окунуться в это понятие, настигнуть время. У нас есть только прошлое и настоящее. А будущее... Будущее – это настоящее для меня, жившего пять или десять минут назад. – Но как же мечты о счастливой жизни, различные планы. Неужели вы никогда их не строили? – Мечты, планы, вы путаете совершенно разные понятия, друг мой. Сейчас я знаю лишь одно: я не желаю слышать ни о каком незримом будущем, если вы также, как и сейчас, позволите мне согревать вашу ладонью в своей, в моём настоящем спустя хотя бы десять секунд.– Феликс нежно проводит большим пальцем по чужой, но ставшей за несколько дней неутолимо желанной руке. Он сжимает её чуть крепче и, поднеся к губам, оставляет на тыльной стороне ладони лёгкий поцелуй, едва касаясь обветренными губами тонкой кожи.       Для Джисона руки - это сокровище, настолько же ценное, как для Феликса его конь. Он вырывает резко ладонь и делает шаг назад, чуть покачиваясь от удивления. Его рук, его израненных страницами книг и жёсткой корой деревьев тонких пальцев, касались чужие. К его рукам, что пережили мозоли корабельных канатов и глубокие порезы от кухонных ножей, прикасались губами, чуть потрескавшимися из-за осеннего ветра и вредных привычек. Губы его врага. Джисон хочет уйти, запереться в своей комнатке и не выходить. Хочется скрыться, но он не в силах. – Вы позволяете себе слишком много. – голос Хана тихий, еле слышный, сбитый резким порывом прохладного ветра. – Вам должно быть стыдно за содеянное. – Разве является постыдным то, что в каждой секунде своего настоящего я вижу вас? – серьёзность во взгляде напротив пугает. Джисон сжимает пальцами левой руки край своего пиджака, пытаясь унять образовавшуюся дрожь. – Разве виноват я, что в каждом прочитанном мной слове, каждом мимолётном взгляде, каждой звезде на небе я вижу вас? Ваш образ в каждой моей мысли. – Но это неправильно. Ваша судьба – Катерина Кроева, а я лишь жалкий слуга, ваш враг, ваше препятствие на пути к скорейшей свадьбе с ней. Я занимаюсь дольше, даю больше информации, лишь бы вы не были рядом с ней, а... – А я продолжаю в одиночестве бродить по аллеям, мечтая коснуться вас так же нежно, как мимолётно касаются её пальцы вашей руки, передавая книгу. – Прошу вас уйти. – Джисон отворачивается в сторону клёна, избегая пронзительного взгляда. – Мне необходимо осмыслить всё произошедшее.       Хан не видит, как грустная улыбка касается губ Феликса, как он разворачивается на своих армейских перепачканных осенней грязью сапогах и удаляется. Уходит, не произнося ни слова, из сада, из поместья, из мыслей, оставляя после себя лишь едва ощутимое тепло на чужой ладони.

19 сентября 1812 года       Джисон смотрит в заляпанное окно своей спальни, пытаясь разглядеть на ночном небе звёзды. Время близится к полуночи, но Хан, будто не замечая этого, аккуратно протягивает руку, чтобы зажечь небольшую свечу на прикроватной тумбочке. Для Джисона время потеряло счёт ещё тогда в пестрящем яркими красками саду, когда руки его коснулись чужие губы. С тех пор он пропускает обеды, опаздывает на занятия и не ложится спать несколько ночей подряд, каждый раз возвращаясь к мысли о неправильном.       Феликс уехал на фронт в час расставания. Оставив небольшой клочок бумаги, аккуратно вложенный под массивную дверь поместья, на котором были каллиграфическим почерком написаны слова извинений и обещания вернуться. Она была найдена Катериной в тот же вечер и спрятана под мокрую от непрекращающихся слёз подушку девушки.       Джисон не помнит, как прижимал к груди хрупкое тело, нежно проводя ладонью по растрепавшимся локонам, не помнит, как говорил слова утешения, как убирал с кровати очередное письмо с признанием, обещая отослать его на почту. В голове, в сердце только отпечатки чужих рук и одно невесомое касание губ.       Хан переводит взгляд на лежащий на тумбочке конверт и, обхватив край чуть помятой бумаги дрожащими пальцами, медленно открывает его, направляя текст на свет. Он глубоко вздыхает и, переборов внутри жуткое желание отправить злосчастное письмо прямиком в пламя свечи, начинает вчитываться в каждое слово, пропуская через себя поток невысказанных ранее чувств, делая мысленные исправления. "Дорогой граф, я пишу вам это письмо, чтобы выразить огромную благодарность за ваш визит и переполняющее сердце беспокойство за вашу жизнь, связанное с неожиданным отъездом на фронт. За то короткое время, которое вы пробыли в нашем поместье, я успела в очередной раз влюбиться в вас..." Я успел поменять о вас мнение тысячу раз. "Вы честный, верный, решительный, умный и самоотверженный человек..." Вольный, настырный, грубый стервятник. "И я благодарна вам за многое." Я всё ещё хочу отрубить вам ваши наглые ручонки за непочтительную дерзостью. "Благодарю за то, что, несмотря на важные дела, вы уделяли мне так много своего времени. За наши прогулки по саду..." На них вы открыли мне глаза на многие вещи. "уроки танцев..." Благодаря ним я осознал, что ваша дерзость – это проявление решительных намерений. "и за то, что подарили мне чудесного коня, что стал моим новым другом." Ваш конь признал во мне друга. Могу ли я считать, что часть вашей жизни теперь принадлежит и мне? "Спасибо за эти прекрасные моменты счастья, которые вы успели привнести в мою жизнь." Не ждите от меня того, что я смогу простить вам все вольности вашего нахального нрава. "Надеюсь, что моя любовь поможет вам успокоиться и справиться с тяжестью предстоящих сражений." Я не могу быть уверенным в вашей победе, но я продолжаю надеяться. "С глубочайшим уважением и любовью ваша будущая супруга..." Человек, которого вы лицезрите в каждых предмете, строке, отражении... "Катерина." Джисон.       Хан подносит конверт к губам и оставляет короткий поцелуй на первой строчке, на которой чуть размылось из-за оставшихся на бумаге девичьих слёз обращение к Феликсу.       А по щеке катится одинокая и разбивается о пол, распадаясь осколками сердца и осознания собственных чувств.

25 сентября 1812 года       Десять дней. Вот уже десять дней перед глазами Джисона всплывает образ графа. Он слышит его голос, разносящийся по бальной зале, конюшне, столовой, его имя шепчут губы незнакомцев через каждое сказанное ими слово. Его образ в прохожих, стенах поместья, меж книжных полок и особенно в клёне. Том самом злосчастном клёне, что стал за столь короткий период времени ненавистным.       Джисон стоит в саду с занесённым над стволом дерева остро заточенным топором и шепчет. Шепчет имя, которое где-то на стенках рёбер его аккуратным почерком. А слёзы неустанно текут по щекам, не давая возможности чётко видеть.       Он не успел остановить, попросить остаться, сказать, что его слова, его взгляды теплом по телу и невиданным ранее чувством, что сейчас разрывает грудную клетку, обжигает ладонь в том месте, где её касается деревянная ручка топора. Взмах рукой, и по саду разносится глухой звук ударяющегося о землю орудия, что уже через несколько секунд заглушается громким лошадиным ржачем.       В метре от Хана стоит он, серый кардинал, что сейчас своими копытами джисоново сердце к грязной земле придавливает. Он на подгибающихся ногах подходит к коню, протягивая руку в сторону упряжи и прислоняется лбом к его щеке, шумно выдыхая.       Он вновь касается, хоть и косвенно, невесомо, проходя через тысячи невидимых связей, рук Феликса, что оставляли свои следы на любимце. Наслаждается, упивается моментом, начиная жадно глотать прохладный, наполненный воспоминаниями воздух.       Хан медленно, с заметной неохотой отрывается от коня, выпуская его шею из своих объятий, и цепляется взглядом за клочок бумаги, привязанный кусочком бечёвки к уздечке Карда. Он аккуратно снимает листок, разворачивая. "Мой конь – ваш конь."       Болезненный ком подступает к горлу, из-за чего становится тяжело дышать. Джисон внимательно перечитывает фразу несколько раз, будто старается сохранить, собственными чернилами из чувств внутри так же ровно вывести.       И война становится чем-то незначительным, когда над ухом раздаётся еле слышное: "Моё сердце – ваше сердце" – и руки, ставшие родными, укрывают от холодного сентябрьского ветра.