Семья

      Вязкий воздух. Тягуче медленно проникает в лёгкие. Его мало. Настолько, что какой-то древний горшок, всего лишь зелёная глазурь эпохи Нара*, плывет перед глазами, а чтобы не упасть, приходится опираться на стену. Душно. Последнее, чего сейчас хочет Мицуки, — это продолжать идти по коридору.       До бордовой двери, за которой её уже ждут, остаётся каких-то сто шагов.       Гулкий стук сердца звонко отскакивает от глазури на деревянном столике. Мицуки кажется, что кофейные обои скрывают сотни и тысячи артерий, пронизывающих каждый укромный уголок огромного дома, несущих её бешеный стук сердца прямо в комнату с бордовой дверью.       Восемьдесят шагов.       Чувство собственной бесполезности — одно из худших, пожалуй. Мицуки убедилась в этом давно.       Сначала была широкая спина брата, за которой можно было спрятаться от всех проблем и взрослой жизни. Теперь это для неё спасительный круг в совершенно ином смысле. Хироми и Изуми всегда прятали её за эту самую спину, огораживали, будто Мицуки то ли всё ещё семилетняя девочка, то ли слабачка. Она мысленно выбрала второе. Ведь однажды, когда Мицуки пряталась за спиной брата, на ней появились глубокие раны, от которых до сих пор остались некрасивые большие шрамы. А она просто стояла позади.       Говорят, шрамы украшают мужчин. Но точно не такие. Такие могут нравиться только Изуми, у которой просто все чувства больные: она совсем не умеет называть младших сестер слабыми, когда это так, странно выражает заботу, отдаляясь и показывая только равнодушие, и неправильно любит. Неправильно и не тех.       Ни одной девушке не понравятся шрамы Хироми. Но Изуми ведь давным-давно рассыпалась на мелкие кусочки и собралась неправильно. Осколки любви к мужчине и любви к брату и сестре случайно поменялись местами.       Изуми нравится очерчивать пальцами рваные края шрамов собственного брата. Мицуки их ненавидит. Нет, ненавидит она бордовую дверь, а шрамы просто не любит. Но Изуми почему-то всё равно каждый раз берёт ладонь Мицуки и кладёт её между лопатками Хироми. Рука застывает на несколько мгновений, а затем медленно, касаясь самыми кончиками пальцев голой спины с рубцами, спускается вниз. Она не понимает, зачем Изуми делает это раз за разом, зная, что таким образом втыкает ещё одну иголку в сердце своей младшей сестры, не понимает, почему Хироми позволяет старшей и вовсе не собирается отстраняться, пока Мицуки медленно ведёт ладошкой.       До бордовой двери ещё семьдесят шагов.       Сердце Мицуки покрыто коркой высохшего липкого страха. Когда-то она пыталась защититься от него, искала спасения у тех, от кого и нужно было бежать. Кажется. Но страх, подбираясь по венам тонкими чернильными змейками, покрыл её сердце. Тогда Мицуки решила поставить щит на эту самую корку. Прикрыть её иллюзиями и забыть, что она там.       Ей настолько плохо от противоречивых чувств, от раздирающей ненависти к самой себе и бордовой двери, от извращённого чувства любви в её семье и желания, чтобы это не заканчивались, от осознания собственной бесполезности и в то же время нужности, от масок, которые приходиться носить, как только в поле зрения появляется кто-то без фамилии Насе. Думать об этом постоянно настолько невыносимо, что Мицуки просто выбирает лишь одну сторону. Переворачивает монету тёмной стороной вверх, скрывая всё светлое.       Монета придавлена к столу высокой горой её собственных иллюзий, и, когда Мицуки вновь начинает слишком много думать и пытаться перевернуть её, корка на сердце хрустит. Шелухой, по которой потом пройдёт на своих каблуках Изуми, падает на красный ковёр. Он стелется прямо до бордовой двери с самой уродливой ручкой, которую она когда-либо видела.       После спины брата наступило чувство бесполезности. Её продолжали прятать, оберегать от чего-то. Она сопротивлялась, рвалась куда-то, пыталась кому-то что-то доказать и показать.       И почему-то когда у неё получилось, Мицуки чувствовала себя паршиво. У неё не должно получиться. Всегда получается только у Изуми и Хироми. А их младшая сестренка должна прятаться за них, позволять защищать себя. Она слабее. Она не может быть полноценной без них.       Мицуки чувствует себя предательницей.       Поэтому в следующий раз она вновь позволяет брату отстранить себя и сделать всю работу самому.       Пятьдесят шагов.       Мицуки однажды хочет рассказать обо всём Акихито. Слова застывают на кончике языка, когда она понимает, что говорить не о чем.       «Я сплю со своими старшим братом, тем, который греет руки у тебя подмышками и любит младших сестричек, и со своей старшей сестрой, могущественным воином призрачного мира и главой влиятельного клана Насе. Мы делаем это все вместе».       Какой реакции она ждёт от Акихито на эти слова? Что он должен сделать? Что подумать?       Что почувствует сама Мицуки? Облегчение? Почему от того, что тайну Насе будет знать посторонний, о чём вдобавок придётся постоянно трястись, ей вообще должно стать легче?       Поэтому «я сплю со своими братом и сестрой» превращается в очередную язвительную шутку.       Тридцать шагов до бордовой двери.       Курияма протягивает ей какую-то книгу, и когда Мицуки случайно задевает её пальцы своими, то чувствует: тёплые.       У её брата всегда холодные пальцы. Поэтому даже с бархатной повязкой на глазах она безошибочно может определить, где он касается её кожи. В каком месте вычерчивает одному ему понятные узоры.       И есть особенное удовольствие в тех моментах, когда она чувствует прикосновение мягкой ткани к глазам, после чего руки обычно исчезают. Здесь и сейчас пространство и время расплываются и теряют значение.       Даже воздух в комнате за бордовой дверью становится осязаемым. Своими тяжёлыми щупальцами он обвивает её обнажённое тело. Сдавливает грудь и проникает в лёгкие, обжигая их стенки. Мицуки бросает в жар. Дышать становится всё труднее. Она сидит голая посреди огромной кровати, чувствуя лишь скользкие тяжёлые прикосновения воздуха и скользкий лёгкий шёлк простыни. И два взгляда. Мицуки точно не может сказать, где они. Как будто бы справа… или слева. Иногда кажется, что они смотрят прямо с потолка. Словно воздух разносит их взгляд по всей комнате, как пепел на ветру.       Пепел — то, что остаётся после пожара. Их глаза точно не похожи на пепел. Потому что они всё ещё горят. И Мицуки внутренне радуется этой мысли, ведь это значит, что они живые.       Хироми и Изуми горят.       Быть может, им настолько громко хочется кричать от своих ожогов, что они решают подпалить и длинные волосы своей младшей сестры, чтобы не страдать в одиночку. Пламя доходит до кожи головы, сжигает ресницы, оставляя веки голыми. Белки стекают по щекам, и огонь проникает внутрь через пустые глазницы. Лижет стенки желудка и сердце.       Мицуки кашляет и сплёвывает огонь, когда он попадает в лёгкие.       Хироми и Изуми горят. А она вместе с ними. Изнутри.       Только с братом что-то не так, и жар, однажды добравшись до его мозга и почек, не может вновь вырваться наружу. Он будто запертый, не может преодолеть ледяную оболочку. Это вполне правдоподобно, ведь Хироми хорош в щитах.       Поэтому, когда горящей кожи вдруг касаются ледяные пальцы, у неё на мгновение перехватывает дыхание. Мицуки вздрагивает, и тело покрывается мурашками.       К холоду прибавляется жар, от которого она шумно выдыхает и прогибается в спине. Сестра старше, а значит, горит дольше. Поэтому её пальцы горячее, чем кожа Мицуки.       Двадцать шагов до чёрт-возьми-всё-ещё-бардовой двери.       Она теряется. Она не понимает, как всё дошло до этого. Как она, прилежная, сдержанная, иногда немного высокомерная, но всё же вполне вписывающаяся в рамки общества, здесь становится абсолютно другим человеком. Голая страсть и жгучее желание собственных родственников. Высокомерие уступает место невысказанным просьбам, которые с головой выдаёт им тело младшей сестренки.       Мицуки перестаёт понимать, где находится. Мир сужается до шёлковой простыни, ледяных прикосновений по всему телу и горячих рук, которые до синяков сжимают запястья, до боли оттягивают назад волосы и до крови прикусывают нижнюю губу.       Мицуки счастлива. Изуми по-другому любить не умеет. Только колет, обжигает, причиняет боль. И чем сильнее она это делает, тем больше Мицуки чувствует себя нужной.       Пока Изуми медленно ведёт рукой, вдруг неожиданно с силой сжимая бедро и заставляя вскрикнуть, Хироми, напротив, максимально осторожен и нежен. Словно Мицуки — хрустальная.       Но ей даже нравится этот контраст. Старшие брат и сестра даже в этом кажутся противоположными. И Мицуки думает, что она, возможно, единственное, что их объединяет, кроме фамилии. Пусть только ночами. В эти моменты внутренне она улыбается, пока её губы растягиваются в хриплом стоне, когда брат начинает двигаться.       Десять шагов до персональных врат в ад.       Страсть, похоть, любовь — как бы это не называлось, всё это там, за бордовой дверью. Как только Мицуки перешагивает порог комнаты Изуми, ей кажется, что она попадает в другой мир. Там совесть засыпает, общественное мнение становится пустым звуком, а собственные мысли о слабости и неполноценности тают под двумя парами губ.       Чёрт возьми, Мицуки даже в той комнате всё равно слабее. Она думает, что брат и сестра уделяют внимание только ей. Она хочет изменить это, но Хироми и Изуми никогда не позволяют перехватить инициативу, резко пресекая все попытки. Даже здесь они заставляют её бездействовать, пока сами ведут свою игру.       Пять шагов.       На самом деле она боится не того, что произойдёт за бордовой дверью с уродливой ручкой, а того, что будет после. Ещё одна верёвка с чугунным грузом на конце овьёт её ногу и потянет на дно. А Мицуки всё равно будет с тупым усердием стараться выплыть, сдирая кожу на щиколотках. Пытаться бороться в игре, которую заранее проиграла, когда позволила Хироми привести себя в комнату Изуми, не сопротивлялась, когда он раздевал её, целовал. И когда стал её первым мужчиной на глазах старшей сестры, которая тогда просто сидела в кресле, закинув ногу на ногу, и наблюдала, Мицуки тоже ничего не сделала, чтобы это остановить.       Четыре.       Она обожает своих брата и сестру. Если она что или кого и ненавидит, то только бордовую дверь. И себя, возможно. Раньше она действительно ненавидела себя за слабость, но теперь… вдруг если она станет сильной, то они разлюбят её? То она станет им ненужной?       Мицуки знает, что Хироми и Изуми спали друг с другом и раньше. Они могут обойтись и без неё. Этого она боится.       Три.       И всё же в сердце бабочкой с надломанными крыльями трепыхается мысль о том, что это всё лишь самообман. Они — семья. Они её никогда не оставят. И всё происходящее за бордовой дверью — не простая похоть. Это что-то другое, что связывает их гораздо крепче, чем просто фамилией и кровью.       И эта мысль — очередное противоречие в её голове, которое лишь сильнее грызет.       Любить собственных брата и сестру неправильно. Любить младшую сестру — неправильно.       Поэтому Мицуки старается даже мысленно не употреблять слово «любовь». Она предпочитает думать о собственной слабости, о том, что она может помочь им, лишь не мешая на поле боя и выгибаясь под их прикосновениями в постели.       Это тоже неправильно, но кажется, чуть менее, чем любовь.       Самообман проще извращенной правды.       Два.       На самом деле Мицуки лгунья. Она каждый раз убеждает себя, что не хочет идти в ту комнату. Что это грязно, до тошноты неправильно и до слёз больно в сердце. Но лишь когда она стонет в губы Изуми, чувствуя резкие толчки брата внутри, только тогда всё кажется абсолютно правильным. Таким, каким и должно быть.       Мицуки всё думала, почему это происходит? А потом оказалось, что комплекс младшей сестры и напускное равнодушие вкупе с тотальным контролем ни что иное как одержимость.       Пока она ненавидит себя, старшая сестра и старший брат любят её за всех троих.       Один.